***
На нашем языке это называется «включиться». Никто из гладиаторов не скажет «очнулся» или «пришел в себя». «Я включился». «Он включился?» В этом есть ирония, потому что любой из тех, кого я знаю или знал, думает о себе как о человеке. Может, немного неправильном, но все же — человеке. Смотреть, как их коробит, как они бесятся, когда я называю нас куклами — отдельное удовольствие. Как злобно кривятся их лица. Как они брызгают слюной и ничего не могут сделать. «Заткнись, Доберман». «Сдохни». «А если ты еще и ублюдок — значит, кукольный ублюдок?» По большому счету, им нечего возразить, потому что обзывая их, я не выделяю и себя. Но большинству это не мешает захлебываться ненавистью. И все же — «включиться». Напоминание из глубин бессознательного, что до людей нам далеко. Где-то там же берут свои корни «завис» вместо «задумался» и «починили» вместо «вылечили». Я включаюсь и лежу неподвижно, потому что еще одно правило гласит: «не знаешь, что происходит — не шевелись». На арене лучше дать себе пару лишних минут оценить обстановку, чем вскочить на ноги посреди толпы вражеской команды или начать копошиться под перекрестным огнем турелей на датчиках движения. Память, стоит копнуть поглубже, не просто подводит — она отказывает полностью, в голову лезут страшилки про чип управления и про то, что случается с гладиаторами, у которых он ломается. Последнее воспоминание — о Йене. Мне стоит только подумать об этом, и я сразу же даю себе клятву, что подобной сопливой херни в качестве признания из меня не выбьет никто и никогда, но это правда. Фигура Йена в тоннеле под ареной перед выходом. Его лицо. Какие-то слова. А потом ничего — темнота, как будто мой разум — подвал без окон, в котором разбили лампочку. Судя по запахам, тишине и писку кардиомониторов — я в госпитале. Не в нашем: тот гадюшник я могу опознать по одному кусочку старой битой плитки на полу или ржавым потекам на стене. Это же место больше смахивает на Центральный Ретрансплантационный Центр, куда меня возили после боя с Совой — просторные палаты, окна без решеток. Запах и ощущение стерильности. Рядом кто-то есть. Я слышу позвякивание, как будто этот невидимый кто-то перебирает стальные стержни, но голову не поворачиваю — меня выдают только открытые глаза. Так и лежу, глядя в потолок, пока в поле зрения не возникает бритая голова незнакомого мужчины за пятьдесят. — Очнулся? Одного слова достаточно, чтобы вызвать неприязнь. Этот — не из наших. Он не знает арены. Он не знает ничего, иначе в жизни бы так не сказал. Белый халат и стетоскоп — значит медик. Биоконструкторы тоже ходят в белых халатах, только с ручками в нагрудных карманах вместо стетоскопов. Им плевать, как бьется сердце или работают легкие. Им важнее записать, как ты функционировал и от чего сдох. Учесть ошибки на будущее. — Включился. — Жаргон ваш… Голова исчезает. Мне становится интересно, куда, я пытаюсь приподняться на локте. — Даже не думай, — предупреждает голос откуда-то сбоку, — я тебя шил пять часов. Второй раз так развлекаться не хочу. У тебя сердце плохо переносит нагрузки. А то я не в курсе. — Не вспотели? Оставили бы, как есть, и не стоило заморачиваться. Или заставили? Раз хозяин оплатил. Послали бы всех на хер. Не настолько же все плохо, чтоб на пачку сигарет не наскрести? — Ага, — мрачно соглашается голова. — Ты сколько на арене? Всю жизнь. Я отбрасываю эмоции и покладисто считаю — мне интересно, что он ответит: — Восемь лет. А что? — Не желаю слушать поучения от недоноска-восьмилетки, у которого в голове говна больше, чем в моем сортире после вечера острых перчиков. Это уже интересно. Обычно «белые воротнички» и «пиджаки» не позволяют себе обращать внимание на мои слова. Бенни вообще все было по барабану. Но с ним я особо и не собачился. Прочие же считают: показывать, будто гладиатор их бесит или задевает — ниже собственного достоинства. Обижаться можно только на равного. Воспринимать всерьез — равного. Пениться от гнева и плеваться ответными оскорблениями — тем более. «Лысина», между тем, снова возникает в поле зрения, светит мне в глаза карманным фонариком и, склонившись над койкой, заглядывает в зрачки. — Жалобы? — У вас изо рта воняет. — Сука, — равнодушно заключает «Лысина» и исчезает. К счастью, он даже не пытается копать глубже. Это хорошо — слишком разговорчивых с большим списком жалоб отправляют на «успокоение» чаще остальных. Наверное, коктейль из обезбола и адреналина все-таки «замкнул» сердце, и я отключился. А Йен… Попинал мое бесчувственное тело, но решил, что крепкий сон важнее. Решил обойтись без того, чтобы по утрам смотреть в зеркало и видеть урода, бросившего «беспомощного в беде». Что касается морали и логики, Йен — законченный «пиджак». Но я понял бы его в любом случае. Я очень старался стать для него самым ужасным человеком на свете. «Лысина» мое задумчивое выражение лица принимает за усталость, потому что спрашивает что-то про снотворное, потом начинает трепаться об ускоренной регенерации и, в конце концов, предлагает мне уснуть, пообещав, что при должном отдыхе и соблюдении рекомендаций, я смогу вернуться к базовым тренировкам по востановлению формы уже к концу месяца. — Апатия? Бессонница? Кошмары не мучают? — уточняет он напоследок, и это уже что-то из разряда анализа первичного психоскана, а не опросника физического состояния. — Нет. Погрустнев, «Лысина» отчаливает. Мне даже жаль его становится: хочется вернуть и соврать. Пусть дальше верит в гребаную справедливость, что хоть во сне я получаю по заслугам. Обычно, сны — это не про гладиаторов. Дьюк говорил, снов почти не видит. Да и от других каких-то историй такого рода я не слыхал. После особенно жестоких боев, насмотревшись на развороченное мясо, я, на всякий случай, всегда оставлял два-три процента синхронизации и каждый раз спал спокойно. Сны ко мне приходили, в основном, когда я сбавлял уровень синхронизации до нуля. Иногда — мерзкие, с испачканными кровью мертвыми дырявыми рожами. Но даже их я никогда кошмарами не считал. Иногда — просто странные. Последний год чаще всего — пустыня. Про такие сны я даже Дьюку не рассказывал. Хотя сны про окровавленные рожи обычно подробно пересказывал за завтраком. Дьюк истории про ожившие трупы не любил: давился хлебом, страдальчески кривился и просил заткнуться «по-хорошему». Последнее время еще норовил сесть так, чтобы оба места по бокам на скамье за столом были заняты. Узнай Дьюк про пустыню, небось ляпнул бы что-то про мое фантомное одиночество после того, как Йен пропал. Еще посмотрел бы как на бездомного щенка, и осталось бы только вилкой в глаз ему засадить, чтоб очнулся, скотина, от своей сопливой гадской жалости. Ни мне, ни ему такое — не к добру. Тем более, я чувствую, к Йену это не имеет отношения. И во снах его не было. А люди, окружавшие меня, были совершенно незнакомы. Другое дело — место: бескрайнее море барханов под палящим солнцем. Колючий, почти белый песок. Я мог бы поклясться, что знаю, какой он на ощупь. Последнее время странные сны приходят все чаще. Я бы обеспокоился этим, если б было время сесть и поразмыслить. А теперь, когда остается только валяться и пялиться в потолок, мысли лезут сами собой. — Ты сходишь с ума, Алекс, — говорит в моей голове мертвый Сова. И правда. Сова никогда не звал меня по имени. Как будто один голос я принимаю за другой. Адреналин рассасывается, накатывает усталость. Я решаю не сопротивляться, закрываю глаза и под писк кардиомонитора ныряю в пустыню.***
— Йен Хайдигер снял Добермана с субботнего боя? — Снял, — Фишборну лень отвечать, но доктор Рашффорд ждет. Старые люди падки на внимание. — Он правильно сделал. Мальчик бы не выжил. — Доберман-то?.. Фишборн хочет возразить, но, поразмыслив, умолкает. Для Рашффорда все эти Доберманы, Кобальты, Герцоги и правда, должно быть, как дети. И дело даже не в возрасте, а просто нельзя ждать иного от человека, вырастившего их с нуля. — Думаете, Йен Хайдигер будет для него подходящим хозяином? — Йен Хайдигер ненавидит Добермана. Фишборну скучно, иначе он не впустил бы старика. Поручил бы секретарю передать, что уехал на встречу. А разговор выходит ни о чем. Фишборн смотрится в овальное зеркало на стене, сбоку от рабочего стола и отмечает у себя оплывшие щеки. На шее кожа собирается складками, и брови седеют. Он тоже постарел. Наверное, даже необратимо состарился, раз хочет того же внимания и бесполезных пустых разговоров, что и дряхлый Рашффорд, лишь бы не сидеть одному наедине с документами. — Но КОКОН не принял решения в вашу пользу? — Нет. Хозяином Добермана пока остается Хайдигер. Я не настаивал. За окном моросит мелкий дождь. Окно запотевает. В кабинете тепло, сухо. На полу — пушистый ковер, на столе — бутылка с ликером. Фишборн в который раз радуется, что не пошел на поводу у новомодных дизайнеров и не превратил свой офис в зону ожидания аэропорта Хилтон: безликий, стерильный, обтекаемой формы, с бесцветным стеклом и аллюминием во главе. Рашффорд пьет ликер и сдерживает икоту: — Вы решили оставить это дело, Френсис? — Вовсе нет… Просто разве это так уж важно? На часах почти шесть. Но Фишборну не хочется домой — дом пустой и слишком тихий. В нем слишком много вещей, оставшихся от жены. В картинах, мебели и коврах — ее подчерк. Дом вылеплен чужими руками. — Не важно, чей Доберман. Главное, он жив. Наша основная задача сейчас не перетягивать одеяло, а найти спусковой крючок. «Протечки» нестабильны. Для контроля процесса надо установить провоцирующий влияющий фактор. А в чьем боксе Доберман спит… Не все равно ли равно? Рашффорд фыркает: — Безусловно. Но мне казалось, вы боитесь проиграть. Дождь все настойчивее барабанит по стеклам. Конец сезона не за горами. Фишборн думает, что стоит завернуть на арену на днях. — Боюсь?.. В юности я знал человека, который хотел сделать весь мир счастливым. Спасти нас всех от смерти. В итоге, он, конечно, проиграл. Но не потому что не сумел. Он просто спасовал перед самим собой, перед поставленной задачей. Отказался от своих же идей и сдался. Прекратил исследования, закрылся в своем доме. И… В ту пору, гораздо больше, чем его «проигрыш», меня потрясла, можно сказать — убила, эта… измена самому себе. Нет, я не боюсь проиграть, профессор, я боюсь не сделать напоследок, перед финалом, каким бы он ни был, всего возможного. Всего, что было в моих силах. Понимаете? Рашффорд не слышит, разморенный теплом камина и сладостью ликера, по-стариковски внезапно провалившись в собственные мысли. За его плечом, с фотографии на каминной полке, смеются лица: молодые солдаты, рассевшиеся на бронемашине. Жаркий день, полдень, тень, уползшая под брюхо броневика. Надпись дорожного указателя «Каар-Азис — 50» на заднем плане. Пятеро из штурмовой роты «ЯД» и санитар — парень в очках с сумкой Красного креста, переброшенной через плечо. Фишборн вздыхает, смотрит на часы и, прежде чем отвлечь профессора предупреждающим покашливанием, позволяет себе пять минут тишины.