***
Хайдигер просыпается в своей спальне, поперек кровати, поверх смятого покрывала. Голова раскалывается, на нем рубашка, но нет нижнего белья, нет желания вспоминать, где оно осталось. На животе белесые разводы, в подсознании сожаление, что не умер еще вчера. Воспоминания прошлой ночи путаются, чужие прикосновения — самые яркие из них, не гаснут, сколько не зажмуривайся. Как он попал к себе, Хайдигер не помнит. Хочется отмотать время назад — жаль руки так и не дошли поставить камеры видеонаблюдения, зря небритый техник страховой распинался про безопасность — сесть и спокойно оценить трезвым взглядом: позволительно ли после всего сказанного и сделанного вчера, жить дальше. Теплый душ помогает разлепить глаза, но не ожить. На кухне слишком светло, кофемашина слишком шумная. Руки дрожат, горка сахара на ложке рассыпается, и кофе приходится пить едва сладкий. — Завтрак на одного, — констатирует Рон, возникнув за спиной. Слишком громко. Слишком самоуверенно. Хотя, что он может знать. Хайдигер с раздраженным мычанием трет виски, — все равно полезет назад, зачем переводить продукты. По какому поводу алко-марафон? Сидел до закрытия? Я даже не понял, когда ты вернулся. Хайдигер ставит чашку на стол. Слишком сильно — звон пронизывает голову, как будто уши проткнули спицей. — Не понял?.. — Не проснулся, — Рон улыбается, — представляешь? Все пропустил. Ты ниндзя школы пьяного кулака? — Не… проснулся?.. Доберман заходит на кухню, полностью одетый, только волосы влажные. И просит — слишком собрано и коротко, без предисловий: — Отвези меня на арену.***
— Отвези меня на арену. — Куда? У Йена трудно с восприятием на утро после попойки. Или он еще не придумал, как со мной разговаривать. Тут все зависит от того, помнит или нет. — На арену. — Зачем? Ронни слушает с идиотской ухмылкой, подперев щеку кулаком. — Скоро квалификация. Гладиатор не участвует в новом сезоне, если не прошел квалификационные бои. — А я думал, вас уже делают ко всему готовыми, — вворачивает Ронни, — ну как гвозди. Купил — и забивай. Какая дополнительная квалификация? Нарочно что ли старается выбесить? Мне до срыва, как Йену рвануть блевать в сортир — вообще ерунда, того и гляди грянет в любой момент. Надо терпеть. Надо считать до трех. Не первый урод в моей жизни. И не последний, если повезет. Из-за таких бредово схватить повестку по агрессии и подставиться под «успокоение». — Хотелось бы до времени квалификации набрать форму и сыграться с командой. — Ты же свои витамины глотаешь каждое утро для формы? Или не помогают? Это он небось про гранулы с добавками. Наверное, рядом с Йеном падла чувствует себя в безопасности. А то, как я стреляю ему в живот, ломаю хребет, и он ползет по земле, нагадив в штаны и волоча параличные ноги, как червяк, я представлял уже — вчера ночью. Когда Йен слез с кровати, после того как кончил, и побрел с округлившимися глазами куда-то в темноту. То ли осознав, как промахнулся, то ли спать. А не промахнулся бы, «дружил» бы не со мной. Второй раз фантазировать про подыхающего Ронни не интересно и не помогает. — Или у вас на меня особые планы, хозяин? Обычно Йен издевательского тона не терпит, сразу жестко ставит на место. Но сейчас даже это не может заставить его поднять глаза. Что-то мне подсказывает — помнит. — Я считал, — Йен откашливается. Пальцы у него трясутся. То ли с перепоя, то ли с недосыпа, — мы договорились… Договорились? Это он о том своем предложении не трогать, забыть, сделать вид, что меня не существует, если расскажу про ребенка? Еще скажет, что трахался с воздухом. Переговорщик, твою мать. — Мы не договорились. И вот какого хера… Любой гладиатор на моем месте уссался бы от счастья. Ронни смотрит на нас с Йеном поверх чашки и щерится как идиот. Думает, он тут на особых правах. Я хочу повернуться к нему и спросить в лоб, знает ли он где и с кем сегодня ночевал его «друг». Но не поворачиваюсь, потому что на самом деле, это поражение: признаться, что урвал у пьяного в хлам человека слова и постель, предназначенные для другого. — Ладно, — соглашается Йен, — если чувствуешь, что готов. Собирайся. Наверное, для Йена это важно. Если даже пьяным он перся к придурку, помириться и просить не уходить. Я могу сломать их «дружбу», но в голове звучит горячий шепот Йена «у меня только ты» и все желание портить скукоживается и засыхает. Все, чего мне хочется: уйти и оставить Йена самого разбираться с его драгоценным Ронни, не видеть этот цирк, не чувствовать себя колючкой под колесом, и вернуться в цирк знакомый, единственный, который мне светит, где, по крайней мере, есть Дьюк и четкий график, когда можно подохнуть. Был Дьюк… Мысли о том, что мы с Дьюком теперь в разных командах, по идее, должно были расстроить. Но приходит только облегчение. — А говорят, гладиаторы — тоже люди, — приторно сокрушается Ронни, — неужели так тянет снова вернуться убивать? Генно модифицированные люди. А не зверье. — Доберман, — непонятно к чему говорит Йен. Поджимает губы и выходит из комнаты.***
— Лови! Стив ловит раньше, чем соображает, что круглое зеленое — это яблоко. — Откуда? Микки смеется. — А ты решил граната? Лицо у тебя… — Лицо как лицо, — Стив хочет добавить, что Микки и вовсе похож на лохматого рыжего пса, но не добавляет. Впервые за пару месяцев Микки улыбается, так, что видно белую полоску зубов. Почти смеется, — так откуда? — Отец «Принцесски» приезжал. Ты прикинь. Привез ящиков шесть провианта. Поддержать армию. Фото, странно, не делали. Отсняли, небось, еще в тылу, теперь будет рассказывать журналистам, что сын — в армии, и сам он — патриот до мозга костей, всю посильную помощь — войскам. — Ага, — Стив трет яблоко об рукав, вгрызается в хрустящую мякоть и кривится, — кислище же! — Не все сразу, — Микки садится на песок и сразу видно, что ему не терпится рассказать главное, — там витамины. А тебе не угодишь. Надо было торт привезти? — Может быть. Может быть, тебе выдали все-таки торт вместо этой кислятины? Слишком широко лыбишься. Но Микки не обижается и улыбаться не прекращает. — Еще он говорил со мной. — Кто? — Отец Фрэнки. — О чем? — О всяком, — Микки пальцем водит по песку, рисует спирали, — о лаборатории, о гладиаторах. Фрэнки ему рассказал… В общем, я рассказал Фрэнки, давно, а он своему отцу, об одной задумке… Теперь Фишборн-старший хочет, чтобы я возглавил его лабораторию, как только закончится это все… И попробовал воплотить… — А ты? Кислый привкус уходит на второй план. Зубы сводит теперь от чего-то другого. На первый взгляд Стив назвал бы это до странного поганым предчувствием. — Сказал то же самое: «не все сразу». — Брось, Мик. Возможно, война продлится долго, может, несколько лет. Стиву не хочется думать, что Микки, или он сам, или хоть кто-то еще застрянет в раскаленном жерле пустыни еще на несколько лет. Но отчего-то перспектива вырваться, хоть кому-то, пугает не меньше. — Фишборны уже однажды забрали твой проект. Ты сам говорил. Ругался, называл скотами. А теперь, думаешь, они ради тебя… — Нет. Не ради меня, — Микки морщится, — конечно, он сразу выставил условие, что Фрэнки будет тереться рядом. Пропихнул сынка заочно, еще до того, как я согласился, представь. А если дело выгорит, заберет себе процентов девяносто: и успеха, и славы… Но… — Но? — Стиву не нравится это «но». Слишком мечтательное и весомое. Как гиря, подвешенная на тонкой нити. — Но это неважно. Знаешь, я раньше так узко мыслил… — улыбка Микки угасает, он больше не смеется, Стив готов поспорить, что это тот момент, который называют «переосмыслением». И готов дать в рожу тому, кто заварил эту кашу, — думал, мое имя на публикациях — важно. Признание, ученая степень, участие в конференциях. А оказалось… — Только не начинай. Примерно так начинались брошюрки миссионеров: «Откажитесь от земных благ ради прозрения», которые Стив раньше, до армии, часто находил на капоте своей машины, зацепленными за дворники. Тогда шло много дебатов о том, что ценнее: душа с принципами «не убий» или патриотизм. Сейчас в глазах Микки такой же вопрос, и Стив чувствует, что ответ ему нахрен не нужен. — Оказалось, важнее вот это все, — Микки широко разводит руками, как бы пытаясь объять армейский лагерь, — те люди, которые умирают у меня на операционном столе. Те, у кого отрезают по половине туловища. Руки, ноги… Кто навсегда останется инвалидом. — Война идет, — Стиву кажется очевидным, что вины Микки в происходящем нет, но доказывать этого не хочется, — ты и я, и все мы просто делаем все возможное. — А если я могу больше? Если я могу помочь тем, кто умирает, и тем, от кого остался один обрубок, начать жить… Заново? Разве не правильно воспользоваться шансом, пусть даже результат присвоят себе другие? Если Фишборн даст мне ресурсы и мощности для реализации… — Ты устал, — говорит Стив, — хватит. Завтра новый штурм. А мы здесь Бог знает на сколько еще. Пошли на кухню. Принесем Открывашке яблоко. Пусть зубы сломает тоже. Микки кивает. И мечтательно улыбается.