Рабство по контракту

      Блядский дождь все испортил. Будто в подтверждение этому, по крыше «Мазды» отчетливо забарабанил майский ливень, перемежаясь с пятикопеечным градом. Дворники устало хлюпают по стеклу, а фары продолжают поглощать мрак шоссе, мерцающий крупными каплями дождя. Настроение окончательно падает, когда телефон ловит сигнал через раз, прямо посреди пустыря, разделенного полосами магистрали, что укатываются в темноту ночи. Очередная командировка заканчивается так и не начавшись. Менеджер отдела продаж, не успев добраться до аэропорта, подписал себе смертный приговор в виде очередного недовольного взгляда Виктора Евгеньевича. При мысли о нем сердце, из привычки больше, культурно сжалось в районе грудной клетки, напоминая, как опрометчиво заводить служебные романы на рабочем поприще. А может, мне повезет, и наказание найдет меня в наручниках на его кровати. Телефон, отгоняя непрошеные мысли, услужливо пискнул знакомой мелодией. На экране высвечивается номер секретарши Виктора, и я уже готова к надменному тону блондинистой суки. – Блядский дождь, – бурчу уже вслух, принимая вызов. – Вечер добрый, Ульяна, – голос Марины похож на наждачную бумагу, – Виктор Евгеньевич просил передать, что инвесторы крайне недовольны переносом встречи. – А я недовольна погодными условиями, но, к моему сожалению, сделать ничего не могу, – отрезаю я, в надежде, что секретутка подавится собственной желчью. – Я посреди шоссе, у меня глохнет машина, а видимость метра два, не больше. Даже при невероятном стечении обстоятельств я не успею на рейс. Небольшая заминка свидетельствует лишь о том, что Марина готовит очередную неприятную новость. – Спешу сообщить, что билетов на двадцать третье число в наличии нет. Виктор Евгеньевич перенес встречу на двадцать восьмое, так что вам придется остановиться в отеле на пару дней. Мой мозг соображал медленно в критических ситуациях, но даже ему хватило мощности понять: мой отпуск, который должен был стартовать как раз двадцать восьмого числа, скатывался в огромную задницу. – Марина, – голос Виктора врывается в разговор безапелляционным приказом, как раз вовремя, – соедините меня с Ульяной. В очередной раз он, как бы между прочим, забывает про отчество, что не могло не укрыться от пытливого ума секретарши, охочей до грязных мелочей офисных взаимоотношений. Прежде чем перевести разговор к шефу, Мариночка в очередной раз обдает меня холодным, въедливым «удачной поездки». – Стерва, – выдыхаю я. – День был тяжелым? – Виктор улыбается. Мне сразу вспоминаются светло-серые глаза и едва заметная ухмылка, замещавшая ему самую искреннюю улыбку. Хотелось бы перейти к недостаткам, избегая сопливых россказней о широких загорелых плечах, за которые приходилось цепляться, когда он выхватывал мои бедра, усаживая на себя… Вот только кроме этого образа в голову ничего не идет. – Над чем задумалась, рыжая? – С инвесторами все так плохо? – спрашиваю я, стараясь отогнать образы стонущего Белова. – Они обещали выкупить комплекс «Летуаль» под офисы, им невыгодно давать задний ход. А я приготовила такую презентацию, что им ничего не стоит подождать неделю, а после поцеловать меня в задницу. – Я бы, по крайней мере, так и сделал, – он ухмыляется, и выходит как-то двусмысленно. – Как поживает мое заявление на отпуск? Вы его так и не подписали? Улыбаюсь, прекрасно зная, что официоз в наших отношениях всегда раздражал Белова. – Он, по воле случая, совпал с моим. «Чертов манипулятор!» – отчетливо звучит в голове, но я поспешно прикусываю язычок. Властному Белову подавай весь мир на блюдечке с голубой каемочкой. И если мое настойчивое «нет» в отношении марша Мендельсона сдерживало его порывы, то здесь одним протестом было не отделаться. – Значит, чемоданы вместе собирать будем? – Только если не найдем занятие поинтереснее, – и снова двусмысленность. Надеюсь, Марина записывает. Тяжело вздыхаю, глядя на то, как в приступах эпилептического шока на стекле мельтешат дворники. Дорога продолжает казаться уплывающей черной лентой, поблескивающей мокрым асфальтом в свете одноглазых фонарей. – Как же домой хочется, – выходит как-то совсем по-детски, предвкушено. Виктор не отзывается. Мне кажется, думаем мы об одном и том же. Шеф хотел разделить со мной тяготы этой поездки. Время от времени целуя меня в плечо, дразняще облизывая мочку уха или задирая ткань сарафана, пока я старалась следить за дорогой хотя бы отчасти. Но я вынудила его остаться, дабы не колыхать будничный ил нашего офисного болота. И вот теперь я слушаю тихий хлюпающий звук дождя и хрип радио, которое ловило, как назло, один шансон и завывающие трели попсы. А Виктор, за триста с лишним километров, продолжает выслушивать мои театральные вздохи. За что боролась – на то и напоролась. – Приедешь, и я трахну тебя прямо на своем столе, – обещает он клятвенно. – Приеду, и я сама трахну тебя прямо на твоем столе, – отзываюсь я. – Туманова, только прошу тебя, следи за дорогой. Я еще долго смотрю на тухнущий экран мобильного телефона, в попытке унять учащенное сердцебиение. Женщине в полном одиночестве всегда нужно только одно – чтобы это одиночество кто-нибудь поскорее нарушил. В попытке быть самостоятельной барышней, я, раз за разом, натыкалась на непрошибаемую реальность, в которой те самые барышни оставались в ряду непривлекательных особ, карьеристок и одиноких мамочек, одни. И Виктор спасал меня, как круг утопающего. Простояв на обочине около получаса со включенной аварийкой, я, наконец, собираюсь с мыслями. В очередной раз включив навигатор и бросив попытки «срезать» через проселочные дороги, я натыкаюсь на значок мотеля в метрах трехстах от автострады. Майский дождь будет лупить по крыше и тревожить дворники еще не один час, так что ждать у моря погоды стало абсолютно бессмысленно, и я решаю свернуть с шоссе. Машина скатывается на раздробленную, неасфальтированную дорогу, то и дело подскакивая на очередной пухлой кочке. Навигатор почему-то путается в показаниях, откликаясь недовольным и назойливым «пересчет маршрута» каждые пять-десять метров. Лес, обступающий машину с двух сторон, услужливо навеивает образы фильмов ужасов, и, несмотря на мои стальные нервы, я то и дело бестолково оглядываюсь по сторонам. Чувствую, как руки медленно холодеют от накатывающей волнами тревоги. Нервы натягиваются где-то между ребер лопающимися струнами, а я стараюсь успокоить безосновательное волнение. Дождь колотит размашистыми каплями по стеклу, будто стараясь проникнуть внутрь. В конце концов, при большом желании можно переночевать и в машине. Но это было слишком поспешное решение. – Попробуй еще хоть раз отказать Белову в сопровождении, – оскаливаюсь я, когда навигатор, вконец обнаглев, вспыхивает заставкой производителя, а после радостно встречает меня потухшим экраном. И не собирается больше включаться. Я остаюсь один на один с разбитой проселочной дорогой и немигающим взглядом фар. Страх продолжает поселяться в сознании на правах сожителя. Ехать приходится наобум, хотя заблудиться посреди единственной явно выраженной дороги было бы настоящим подвигом. Машина время от времени опускается брюхом на щербатую поверхность и откликается обиженным скрежетом металла. От этого звука становится только хуже, и я уже выкручиваю громкость радио на максимум. Едва намечавшаяся тревога уже вовсю трепыхается где-то в груди, навевая все более ужасные образы. О, Туманова, какое дерево – под ним отлично бы смотрелся твой труп. Смотри, какая веточка, какие листики! Здравое мышление менеджера явно уступает инстинкту самосохранения. Очередная песня про купола обрывается тихим хрипом – радио отказывается ловить в этих чернеющих дебрях леса. Прежде чем свернуть назад, улепетывая непонятно от чего, я все-таки улавливаю впереди слабое свечение неоновой вывески. Между очередным «блять» и «твою мать» становится все меньше пауз, когда по мере приближения машины свечение оказывается одиноким фонарем посреди проселочной дороги. И тогда тревога накрывает меня тихим всхлипом, нечаянно сорвавшимся с губ. – Отлично, а дальше что? Машина заглохнет? Телефон выключится? Шину пробьет? – продолжаю перебирать варианты я. Я набираю номер Белова, как только все логичное вытесняет чувство из ниоткуда взявшегося страха. Всхлипы разделяют гудки на целую вечность, но к телефону он так и не подходит. И тогда я начинаю рассуждать. Это всего лишь истерика. Я долго была в пути, не останавливалась на заправках, а до этого целую ночь корпела над квартальным отчетом, как следствие, не выспалась, почти ничего не ела с самого утра. А еще я давно не спала с Беловым. Это вместо любого успокоительного и алкоголя вместе взятых. Считая до десяти, я тянусь к сумке за успокоительным. Но прежде чем я успеваю расстегнуть ее, выключенное радио сипло отзывается хриплым голосом: – Сверни с дороги, смертная. Сумка сама собой выпадает из рук, а я немигающим взглядом уставляюсь на экран плеера, который хаотично переключает каналы в поисках рабочей станции. Не вырвавшийся крик становится поперек горла. Вместе с радио сходит с ума и вспыхнувший навигатор, мигающий незнакомыми мне символами. – Ты стоишь у меня на пути, сверни с перекрестка, человек, – голос становится все более ясным, будто кто-то добавлял громкости. Страх, наконец, находит свой выход. В хаотичных движениях я тщетно пытаюсь снять машину с ручника. Тишина наполняется частыми одиночными всхлипами, принадлежащими мне самой. Руки дрожат, словно в припадке, а отвлекающие прежде звуки дождя исчезают совсем. Машина стоит на месте, а ручник отказывается возвращаться в горизонтальное положение, словно издеваясь. – Пошла прочь! – на этот раз визг оглушает меня вслед за россыпью трещин, разошедшихся по лобовому стеклу. По вискам ударяет гулкий ритм испуганного сердца, и я вконец теряюсь, пытаясь тронуться с места. Неожиданно температура в салоне падает на несколько делений ниже нуля, а изо рта исходит белый полупрозрачный дымок. И в то же мгновение я улавливаю запах жжёной резины. Понимание как-то запоздало накрывает меня с головой. Плевать на машину, плевать на вещи. Просто беги, беги как можно дальше отсюда. И я выскакиваю из салона автомобиля под проливной дождь, готовясь к тому, как капли будут смывать всю эту чертовщину с моего лица. В школе я занималась легкой атлетикой, но сейчас, когда балетки утопают в черноземе по щиколотку, а в лицо бьет упругий ливень, это занятие кажется абсолютно бесполезным. Буквально через несколько секунд позади меня раздается скрежет металла и обиженный вопль стоп-сигнала. Боясь обернуться, я продолжаю бежать в чернеющую мглу леса. Еще через какое-то время я слышу пронзительный визг, за которым следует взрыв. Мысль формируется мгновенно: моя серебристая «Мазда» взлетела на воздух. Но вместо жалости есть ощущение, что мне повезло, ведь я могла оказаться внутри машины. Я бегу, забывая смотреть под ноги, спотыкаясь и падая в сырую жижу земли. Руки цепляются за оголенные ветви деревьев, а к горлу подступает тошнота. Мне думается, что не будь я такой голодной, то от происходящего меня давно бы вывернуло наизнанку. Лицо заливают не то слезы, не то дождь. Про дорогу и речи быть не может – я бегу, потому что адреналин стреляет по ушам настойчивым, хриплым голосом из приемника. Позвонить Белову. Плевать на секретутку, плевать на слухи, на инвесторов и прочую дрянь. Белов, если я сдохну под чертовой сосной – мой призрак будет скитаться за тобой всю твою жизнь. В голове пульсирует слишком много вопросов, на которые мне откровенно плевать. Инстинкт самосохранения – единственное животворящее чувство, заставляющее привстать, когда ноги в очередной раз спотыкаются о незамеченную корягу. И я не знаю, сколько продолжается этот безумный кросс. Все заканчивается тогда, когда сбивчивое дыхание переходит в задыхающийся хрип, а ноги заплетаются от усталости. Я опираюсь на шершавую поверхность дерева, жадно поглощая кислород. Только сейчас взгляд натыкается на стекающую по рукам алую жидкость, сочащуюся из тонких порезов. Боль приходит чуть позже – тянущая и свежая, она на некоторое время окончательно дезориентирует меня. Волосы липнут к лицу, как и ткань светлого, промокшего насквозь сарафана, а дикое нежелание умирать продолжает греметь в висках быстрым, надрывающимся пульсом. – Белов, – бросаю я, стараясь нарушить тишину. Как-то скомканно получается. Я не говорила ему о чувствах, не желала хэппи-энда с белыми голубями, седой старостью и стаканом воды в руках моих внуков. Черт, я ведь даже не сказала, что люблю его. Не замечаю, как сползаю по шершавому дереву вниз и оказываюсь на коленях посреди темного, шумящего дождем и ветром леса. Руки впиваются в волосы до легкой, отрезвляющей боли. Какой-то идиотизм. Я испугалась голоса из радио. Машина, на которой я ездила уже пять лет, взорвалась. И все бы ничего, но страх продолжал наступать вспыхивающим чувством тревоги. И не зря. Резкая тупая боль, выбивающая все предыдущие мысли, расходится от темечка к вискам, ослепляя и дезориентируя меня окончательно. Удар точный и резкий. От неожиданности я окончательно теряю равновесие. Пальцы пытаются нашарить источник боли в темноте, но прежде чем я успеваю обернуться, на шею ложится тонкая линия удавки, которая заставляет приникнуть спиной к шершавой поверхности дерева. Тупой и бессмысленный вопрос «за что?» растворяется за ненадобностью. Ногти царапают кожу шеи, так и не разорвав шнур. Из горла вырывается булькающий хрип. Сбивчивое дыхание окончательно теряет свой ритм, и я, словно рыба, жадно вдыхаю остатки кислорода прежде, чем это перейдет в надрывный хрип. Боль становится всепоглощающей. Дышать становится нечем. Остатки мыслей растворяются в чем-то вязком и бессмысленном. Я думаю про Белова. Оставленное открытым окно в квартире. Незаключенный договор с немцами. Про забронированный перелет, который придется отменить еще раз. Вопрос «за что?» с губ так и не слетает. Я остаюсь в полной тьме. Каждый сантиметр моего тела – это адски ноющая клетка, которая то пульсирует отвратным покалыванием, то вздрагивает от монотонной, гудящей боли. Холод обволакивает, погружая, казалось, на самое дно пустынного озера. Темнота скапливается вокруг и, словно пластилин, стягивает блеклые пятна света, погружая меня в черноту мрака. Но вместо страха я испытываю только безмятежность. Молчание, прерываемое тихим булькающим отзвуком кислорода, выходящим на поверхность чернеющего болота, успокаивает мои сбивчивые, хаотичные мысли. Среди них тает и лицо Белова, стекая восковыми каплями в чернеющую гладь воды. Беспокоиться я начинаю только тогда, когда помимо темноты и холода в игру вступают чужие неясные голоса. Речи не разобрать, да и стоит ли? Отрицать очевидную, но страшную правду глупо - Я умерла. Умерла глупо и как-то совсем не романтично. Посреди леса, с удавкой на свернутой шее. И это конец? Смазанный какой-то вышел. Без прощального письма или обещаний, без геройств или победоносных успехов, карьерного роста или крепкого понимания того, что в этом мире ты уже все сделал. И Виктор. Виктор, который и так обвинит себя во всем. Он окончательно свихнется. Я чувствую, как боль поселяется в ватном теле, занимая все пространство – от кончиков пальцев ног до макушки головы. Я хотела что-то сказать ему, что-то важное и столь нужное, но опять не успела. Люди ведь по натуре своей беспечные существа. В надежде на то, что «завтра» наступит и через месяц, и через два, оно, по воле рока, не наступает уже никогда. Голоса становятся громче. Фоновым шумом они достигают моего слуха, но ничего не меняют в черноте ее заключения. И это мало похоже на рай. Наверное, я его не заслужила. Наверное, поэтому падаю вниз, не собираясь касаться далекого дна. Но голоса продолжают крепчать, разрывая слух. Звуки аляповатые и громкие, словно крик диких встрепенувшихся птиц. Я бы и закрыла уши руками, но тело бесформенное, едва ли осязаемое, так что кавалькада голосов проходится по венам и заставляет вздрогнуть. Единственное, что ясно вспыхивает в моей голове: я так устала тонуть. – Опять ты в дом всякую дрянь тащишь, – чей-то недовольный голос мгновенно завладевает моим вниманием. – Не устраивай здесь приюта для бездомного скота. Я, в конце концов, тоже здесь живу. – Не возбухай. Возьми свой ножик и поиграй мускулами перед зеркалом, – огрызается раздраженно второй голос. – Бельфагор, где тебя черти носят? Шаркающий скрежет и тихое поскрипывание деревянного пола говорят о том, что декорации сменились. Звуки лишаются эхообразного шума, когда по ноздрям к легким продирается кислород. – Он назвал ваше копье ножиком, сир. Мне отрубить нахалу голову? – третий голос сиплый и высокий, заискивающе добр. – Плетись быстрее, неуч. Ты у меня в подмастерье, а значит, и обращаться должен как к своему мастеру, – снова скрипит деревянный настил, а затем что-то липкое касается моего лба. – Чтоб тебя, еще немного… – Кто на этот раз? Домовой? – смеется обиженный хозяин «ножика». – Давайте-с, я пристрою его у местной ведьмы? Много за такую мордашку выручим, а там глядишь и кишочки-то отведаем… – Бельфагор, пошел вон, – голос первого срывается на крик, словно что-то могло напугать его. – Не обижай скотинку, он безобидный совсем. Да и сдались ему твои секретики… – Быстро, – тот был непреклонен. Когда полы заскрипели в следующий раз, чувствительность возвращается к кончикам пальцев рук. Тяжелая голова нескончаемо ноет, но прежней обездвиживающей боли нет. Страх и совершенное непонимание происходящего дезориентируют, но я покорно жду тех самых «секретиков», в надежде, что они хоть как-то прояснят ситуацию. И я, в конечном счете, дожидаюсь их: – Это, – кажется, испуганный собеседник ткнул меня пальцем в бок, и он тут же отозвался легким покалыванием, – человек. Несколько минут молчания, за которыми следует громкий заливистый смех. От неожиданности я вздрагиваю, словно на электрическом стуле, однако присутствующие, казалось, этого не заметили. – Чувство юмора у тебя что надо, – наконец, произносит эксцентричный собеседник. – Ноги в зубы и ублажать Его Высочество. Шутом, что ли, заделаться решил? – Самое смешное здесь именно то, что я не шучу, – он вновь делает паузу перед тем, как коснуться моего запястья. – У нее сердце бьется, понимаешь? – У вурдалаков тоже бьется, – голос второго становится вдруг серьезным. – У них оно бьется едва-едва, а это бьется по-настоящему. Она – не нечисть. – Это еще и баба? – после короткой заминки слышен завывающий стон. – Не было печали. Верни это туда, откуда принес, дурень. – Чтобы ее снова … – А ты, видимо, в рыцари заделался? – интересуется второй. Неловкая тишина повисает в помещении на несколько мгновений. Я чувствую, как лоб продолжают накрывать чем-то холодным и липким, а телу становится все легче осязать окружающий мир. Теперь я уже точно уверена, что лежу на мягкой постели, а в комнате пахнет свежей мятой и чем-то приторно-терпким, ранее мне незнакомым. Однако пауза затянулась, а эти двое, казалось, тишины не любили вовсе. – Не могу я отнести ее обратно. – Это еще почему? – Не могу и все. – Арис, – собеседник тяжело вздыхает, – довольно. То была не твоя вина и… Глаза непроизвольно смаргивают ледяную каплю, подкатившую к веку. И только спустя мгновение я понимаю, какую ошибку допустила. Сердце нещадно бьется в груди, стараясь выбраться наружу, а голова кружится, таща за собой остальные предметы комнаты. Лицо, склоняющееся надо мной, кажется нечетким изображением с экрана старого телевизора, потому что картинка то и дело плывет россыпью искажающихся помех. Когда я, наконец, фокусирую взгляд, передо мной оказывается светловолосый парень. В голове сразу всплывает образ доктора в кристально-белом халате с опрятной внешностью, но незнакомец как-то выбивается из шаблона: длинные волосы, перехваченные засаленным обрывком ткани, порванная рубаха со следами похожими на запекшуюся кровь и поблескивающий рукоятью меч. Я запоздало привстаю на локтях. – Говорил же, человек, – радостно подытоживает светловолосый.