Семь смертных грехов

Его всегда баловали как ребенка, он никогда не знал худшей жизни. Этот образ жизни, эта пассивность впитана им с рождения. И поверьте, он за это поплатится. — Как такое могло случиться? — тихо спросил Испания. В облике его бывшего подчиненного было что-то ужасное, ненормальное. Он бы ослепительно прекрасен, но в самой его красоте заключался вызов подлинной природе не только людей, но и всех живых существ. Несмотря на всё свое великолепие, стихией Романо была леность и покорность, он проводил дни в дремоте и успокоении и поэтому внушал ужас и отвращение. — Неужели ему нравится быть таким? — одними губами произнес Австрия. — Он об этом не задумывается. Он просто принимает своё существование, вот и всё. Это часть его самого. Если страны уповают на промысел всевышнего, это неизбежно отражается на их судьбе. — Значит, это его предназначение — легко предаваться слезам и отчаянию? — уточнил Родерих. Австриец почувствовал странный трепет в районе сердца. Он крепко зажмурился и сжал кулаки. "Его слабость смертельна для его души... Преступление против природы... — горькие мысли не давали Эдельштайну покоя. — Неужели этот мальчик когда-то... Нет, он всегда был таким." Но чем больше Австрия смотрел на безмятежно посапывающего на кресле итальянца, тем сильнее ему бросался в глаза весь ужас, скрывающийся в душе этого мальчика. "Мы должны благодарить судьбу за то, что леность сделала его бессильным. Возможно, его красота дает ему иллюзию спокойствия, которое он так вожделеет?" Волна отвращения прокатилась по нервам Родериха, и он слегка задрожал, что не могло скрыться от внимания испанца. — Не тревожься, Родерих, — грустно прошептал Антонио. — Романо совершенно безвреден. Он апатичен и слаб рассудком. Всё, что его интересует, — это самобичевание и упоение собственной беспомощностью. Он похож на слабоумного или даже инвалида. Однажды я принес ему пазл и показал, как его собирать, но он быстро устал, и это занятие ему наскучило. Романо неспособен надолго сосредоточиться на чем-то бы то ни было, кроме своей скорби. Его погубит собственное уныние.