«Как, должно быть, печально стольким обладать и ничего не сберечь» Дэниель Абрахам
Едва сойдя с трапа самолета в жидкий прохладный рассвет Римини, Сэм почувствовал себя свободным человеком. Там, дома, все было сложно. Происшествие в зеркальном шлюзе каким-то образом повлияло на Тоби. Из черного ящика его детских воспоминаний стали выскакивать запахи, образы, призраки давно умерших людей. Следуя за ними, он бродил по городу с этюдником — листы с набросками женских лиц, уличных распродаж и переулков заменили наброски глифов. «Мусор». Но поиски утраченного были заразительны, и Сэм сам стал припоминать время, когда его привели в роддом посмотреть на красного орущего Ринсвальда, когда в первый раз дали его подержать, когда он помогал мелкому постигать, что фломастеры предназначены для рисования, а не для засовывания в рот. Милота в прошлом заставила его остро захотеть такой же милоты в настоящем. Он быстренько собрал плейлист для перелета в Римини, сказал отцу: «Я на два-три дня. Ты же не против?» Клод как-то странно посмотрел. Сказал: — Присядь. Поделился тревогами: контуры выплесков слишком четкие, слишком правильные, на такую правильность пассивная материя не способна. Рассказал о гипотезе Лидии: выплески — это результат катастрофы, неправильного или рискованного дыхания, когда пассивная материя каким-то образом сделалась разумной, извращенной и больной. Спросил: — Можешь помочь ей с особой поэтической нам-шуб? Как можно было отказать? Сэм с неожиданным рвением взялся за работу, но потом разочаровался. «Помочь» оказалось просто побыть на подхвате. Наказание какое-то. Что бы он ни предлагал — Лидия сомневалась: не кажется ли тебе, что глиф слишком изощренный? Не слишком ли сложно для произношения? Не слишком ли туго натянут узор нам-шуб? А он выдержит прямое столкновение? У Сэма к сомнениям был иммунитет, но чтобы сделать приятное отцу, он прогибался. Что касается Анатоля, то этот ривайенский хмырь вообще напоминал Сэму карикатуру на аристократа прошлого века: золотые волосы, фонтанирующая самоуверенность, неуемное желание забивать пространство своими рефлексиями. На предложение его заменить — Тоби прекрасно справится с задачей, он талантливее — Лидия ответила категорическим отказом. В такой обстановке Сэм продержался два месяца. Почти все это время его не покидало ощущение, что тонкие механизмы его рассудка работают впустую. Накануне зимнего солнцеворота он проснулся в два часа ночи с отчетливым пониманием — так больше продолжаться не может. Проверил, во сколько вылетает первый самолет на Римини, написал отцу записку с обещанием вернуться через два дня, придумать новый нам-шуб, подружиться с Анатолем, навестить Отто в больнице; бросил эсэмэску Тоби «извн улетаю в р не скуч рисуй жди спкйнчи», схватил зубную щетку, добавил к ней подарок и кое-что из холодильника, бросился наверстывать упущенное. И вот, гоня арендованный «Форд Ка» от аэропорта к дому матери, окунался в янтарный свет раннего утра и сглатывал предвкушение счастливых часов, которые проведет вместе с братом. Поднося руку к дверному звонку, Сэм все-таки не ожидал, что Ринсвальд в розово-синей пижаме напрыгнет на него кузнечиком, весь теплый и мягкий со сна, повиснет на шее, обхватит босыми пятками. Что его глаза расширятся до размеров огромных влажных черных жемчужин. — Соскучился? — Сэм поставил на пол пакет с круассанами, бутылкой красного вина и завернутыми в фольгу треугольниками французских сыров, внес брата в зал, соскреб с себя на диван, потрепал по макушке. Заметил: светящиеся обожанием глаза были немного покрасневшими — Рин недавно плакал. Заметил: синяк и царапина на правой скуле. Нахмурился — надо будет переговорить с матерью. Достал из сумки подарок: — С днем рождения тебя! Мелкий склонился над коробкой, вытащил оплавленный по краям кусок зеркала величиной с две взрослые ладони. Сэм снова похлопал его по макушке, с легкой гордостью сказал: — Уникальная вещь. Пользуйся на здоровье. Рин рассматривал подарок, забывая дышать. Зеркало отражало его лицо, преломляло черты, было тяжелым и холодным, слабо гудело, как отзвучавший расстроенный орган из церкви, в которую мама его иногда водила по воскресеньям. Чудесный подарок! И брат наконец приехал. Как же он его ждал! Мама тоже ждала. Вспомнив об этом, Рин торопливо обернулся на дверь в комнату матери, подсознательно защищаясь от ее вторжения в этот замечательный и долгожданный момент. Сэм заметил движение: — Как она? Рин помрачнел. С мамой все чаще случались срывы, один раз она лежала на полу в кухне и не двигалась целый день, другой раз в ванне в холодной воде просидела до самого вечера и не могла или не хотела вымолвить даже слово, когда он пытался ее оттуда вытащить. На той неделе она отлучалась неизвестно куда, а потом пришла вся растрепанная и говорила невероятные вещи. Он еле заставил ее выпить таблетки и целый час расчесывал мокрые слипшиеся волосы. Рассказывать обо всем этом было стыдно, поэтому Рин только пожал плечами. Но, кажется, брат все понял и без слов. Сказал: — Ясно. Потом сказал: — Я хотел вернуться до Рождества, понимаешь, у отца важный проект и все такое, но думаю, ты тоже важный проект. Устрою нам с тобой недельку полноценных каникул. Мне тут вдруг захотелось показать тебе Рим. — Но… — Рин проглотил заикание, — …мама… — А к маме вернемся в сочельник. И знаешь что, позавтракаем в дороге. Быстрее уедем — быстрее вернемся. Брысь собираться, — Сэм подтолкнул Рина в сторону комнаты, а сам прошел к матери. Постучал: — Привет, мам. Я войду? За дверью послышались торопливые шаги, Мэри показалась, затянутая в домашний халат цвета вечернего океана. — Извини, что прилетел без предупреждения… В ее заспанных глазах, как последняя искра в пепле костра, вспыхнула радость: — Сэм! Ты не представляешь, насколько нам было тяжело без тебя эти два месяца. Рин постоянно ныл, не давал мне ни на чем сосредоточиться… Сэм решительно вошел в комнату. Знал, что разговор предстоит непростой, что мать будет смотреть с обожанием, ее руки будут дрожать от желания его обнять, а когда он спросит о Рине, она спрячет глаза, потому что так ей будет легче.***
Рин только на минуточку решил еще раз открыть подарочную коробку, достал зеркало, посмотрел на свое отражение. Ему показалось, что оно двоится, или даже троится, словно что-то за ним пряталось. Мальчик слегка стукнул ногтем по оплавленному стеклу, и оно зазвенело. В глубине заплясали тени, тревожные и неясные, заметные только боковым взглядом. Рин наклонился, подышал, протер зеркальный обломок рукавом пижамы. Подул. На секунду показалось, что из зеркала подуло в ответ и шепотком коснулось слуха: — Тссс… Рин вздрогнул и обернулся. Никого. Пощупал трещины — они показались ему теплыми, стекло загудело на границе звука призрачными голосами, как морская раковина. Слов не разобрать, но в тихих далеких звуках вплетено немного ласки и безопасности. Рин заслушался, забыл, что надо собираться, забыл обо всем. В комнату его вернул окрик: — Ринсвальд, ты все еще в пижаме?! — Сэм стоял в дверях и улыбался. — Собирайся быстрее! Жду тебя в машине. — Д-да! — Рин сунул подарок в уже приготовленную для поездки сумку, сверху накидал трусы, носки, худи, фотоаппарат.***
Сэм позавтракал и захотел прошвырнуться по столице, поглазеть на виллы, на какие-нибудь Боргезе-Фарнезе, Бернини-Карпини. Но не один. Обязательно с мелким. Показать, рассказать. Научить. Но мелкому больше нравилось валяться в мягкой кровати сьюта на пьяцца Венеция. — Ринсвальд! Сэм потянул на себя красивую, тяжелую, древнюю, как все латинское, дверь, чуть не поскользнулся на начищенном до искр в глазах паркете, затормозил о кресло. Ринсвальд не среагировал — лежал, подложив руки с осколком зеркала под щеку. Не дышал и не моргал. — Хватит придуряться! — рассердился Сэм. Рин скосил глаза, хитрющие, восторженные: — Тс-сссс. Р-распугаешь в-всех. Они к-крика не любят. Сэма эти фантазии мелкого начинали раздражать. Лучше бы настоящих друзей завел, а не вымышленных. Он сказал серьезно, с интонацией отца: — Выкинул бы ты эту чушь из головы. Пошли фотографировать. Мой парень потом сделает по твоим фоткам акварели. Он отличный художник. На летних каникулах познакомлю. И мы попробуем дышать на Ано вместе. Хочешь? Пока Рин размышлял, Сэм забрался к нему на покрывало, отобрал зеркало, растрепал волосы, не удержался и пощекотал: «Хочешь?» Не удержался и пощекотал еще, приговаривая: «Хочешь-хочешь-хочешь?» — …чу! — взвизгнул Рин, зашелся смехом, омыл Сэма потоком эмоций. Сэм позволил себе побыть в этом потоке пару-тройку секунд, потом сказал: — А если хочешь, то отправляйся в ванную. Пять минут, и чтобы был готов!***
Вязи нам-шуб, обещанной отцу, получались страшными. Сэм вкладывал в них красоту вечного, итальянское солнце, визжание Ринсвальда, вкус пиццы и легкого столового вина, но ничего хорошего в результате не получалось. То ли он устал ходить, смотреть и толкаться на улицах и в автобусах, то ли слишком много выпил, то ли переел. То ли слишком переживал, что до Рождества два часа, а от отца ни звонка, ни сообщения. То ли было обидно, что Рин так намаялся в пути, что уснул в машине, подложив худи под голову и пуская слюни на локоть и обшивку салона. Мать — и по этому поводу он расстраивался меньше всего — наглоталась таблеток и тоже отрубилась. Один в рождественскую ночь — просто отлично. Вдруг захотелось все организовать по-другому, по-человечески, елку купить, подарки вместе повыбирать, в секс-шоп с Тоби сходить, попробовать друг на друге разное, новое… Сэм помотал головой, выбросил из головы хотелки, перечитал написанное. Не то — дыры в каллиграфии, пустые контуры внутри пустых контуров, мало шипящих и много лишних пауз. Сэм со злостью почеркал последний неудавшийся стих, подумал, что хорошо бы читать его в мертвом звукоряде Болена-Пирса, но слух у него был не такой хороший, чтобы делить европейскую гамму на шаманские тринадцать интервалов. Без Тоби не обойтись. Сэм набрал номер. Ответили сразу после первого гудка. — Сэм? Я тебе через час хотел звонить. Думал, что пока ты занят. С наступающим тебя. — Знаешь, почему я звоню? — Сэм, — Тобиас звучал смущенно. — На таком расстоянии… — Если бы стигма у тебя была не односторонняя, ты бы мог понять, что я по тебе соскучился. Сэм знал, что надавил на больное, но настроение было паршивое и хотелось, чтобы Тоби проникся. Чтобы тоже почувствовал себя виноватым, как Сэм чувствовал себя провинившимся перед отцом. — Сэм, — через паузу Тоби попытался оправдаться. — В исследованиях Ривайена… — Не упоминай этого хуя. Никогда не упоминай! Я тебе уже говорил! Ты нарочно? Ты вывести меня хочешь? — Звонишь, чтобы поругаться? — удивились за тысячу километров. — Да я просто так звоню, не хочу, чтобы ты сердился, что я справляю Рождество с другой семьей, — Сэм не хотел признаваться, что ему вот прям сейчас очень одиноко. Вместо этого спросил: — Как там отец и Лидия? А погода? Как там у вас погода? — Снег с дождем и ветер. Промозгло. Лидия и твой отец пока в Институте. А меня попросили приехать в лабораторию — хотят сделать срочный забор крови. Поеду туда в ночь и в бурю. Без тебя. — Вот и страдай, — ухмыльнулся Сэм. — Хорошо, Сэм. Буду, — теперь уже усмехнулись там, во Франции, а тут, в Риме, Сэм дал отбой. Хорошего помаленьку. Переполз на гостевой диван, устроился так, чтобы младшему было куда прилечь, когда он по своему обычаю придет утром досыпать, только на минуточку закрыл глаза, чтобы представить новое нам-шуб…***
В Институте везде пахло апельсинами, то там, то тут выстреливали бутылки с шампанским. Тоби как раз выходил из лаборатории, когда где-то что-то выстрелило слишком громко, пол и стены завибрировали. «Землетрясение?» — мелькнула мысль, вслед за ней в коридоре погас свет, оранжевые всполохи тревожной сигнализации ритмично и бесшумно рассекли стены. «Лидия!» Вероятность, что тряхнуло в центре нам-шуб, была слишком велика. Тобиас изменил направление, побежал мимо десятков экранов, настроенных на все новостные каналы мира, к белой двери лифта. Когда спустился в подвал, приложил палец к сенсору — его отпечаток ввели в базу данных после отъезда Сэма. Лагос словно нутром чувствовал, что необходимость в Тоби наступит. Маленький красный огонек над дверной щеколдой оповещал, что ведется поиск, наконец дверь с фырканьем открылась и Тобиас вошел. Увидел, что лаборантка застыла в нелепой позе и смотрит на разноцветный сад из экранов слежения. Те бушевали помехами, но все-таки показывали происходящее в зеркальном шлюзе. На стоп-кадрах появлялись Анатоль, Лидия и мутная тьма, разлинованная черными нимбами с протуберанцами. Преодолев тошноту и ужас в кишках, Тобиас в два шага оказался у двери в синий шлюз, приложил палец. — Подожди, — остановил его властный окрик Клода. — Ты проходил практику нейтрализации хаотического оружия? Тебя учили убивать своих, если в них войдет выплеск? Ты можешь вызвать в себе это состояние убийства? Нет. Вот и оставайся тут. — Сэм мне не простит, если с вами что-то случится, — возразил Тобиас. Гийот нахмурился, и на его лбу появились глубокие продольные морщины, наложенные опытом. «Мы справимся», — сказал с намертво вшитой в голос уверенностью. Отодвинув Тоби с дороги, шагнул вперед, закрыл шлюз за собой. Тоби бросился к экранам. Растолкал откуда-то набежавших людей, прилепился к самому ближнему. Его обдало ледяным ветром, но он знал, что это только воображение. Множество людей означало множество мобильников. Тобиас не удивился, когда все они одновременно исполнили различные электронные мелодии. Вспомнив, что у него в кармане тоже есть айфон, Тобиас снял блокировку. Сэм был вне зоны доступа. Тобиасу ничего другого не оставалось, как наблюдать. Стоп-кадр: зеркальная обшивка экспериментального шлюза поблескивает черным инеем, нимбы сходятся в совершенном круговом созвездии на потолке и обнимают Анатоля. Стоп-кадр: ошметки мяса там, где только что стоял золотоволосый принц Ривайена. Стоп-кадр: Лидия поет нам-шуб — яркая, суровая и решительная. Стоп-кадр: Клод встает рядом с ней, готовится сражаться с хаосом, упирается ногами в полимерный пол, превращается в камень, в стену. Напрягается, будто вытаскивая какой-то массивный корень из земли. Выдает нам-шуб хриплым голосом. Тобиас машинально смахнул с экрана сад из иконок, но видимость была все равно ужасной. Зато громкоговорители работали отлично. В ушах вибрировало, Тобиас нутром ощутил, как за изолированными стенами скапливается сила, плещется, ища выход — любой выход. Клод разорвал вибрацию, издав горловой рев сквозь стиснутые зубы — свирепое предупреждение тому, что он собирался остановить: будь оно живым существом, неразумной материей или чем-то средним, ему полагалось убраться нахрен. Потом раздался еще один звук, как будто ударили кулаком в грязь. Стоп-кадр: нимбы схлопнулись, протуберанцы втянулись, края тьмы посветлели и она внезапно провалилась на другую сторону видимости. — Запечатай! — крикнула где-то внутри шлюза Лидия, слова вышли из ее груди со свистом, будто газ вырывался через испорченную органную трубу. Тобиас похолодел. Звук был похож на эхо с того света, когда говорящий уже мертв, но не знает об этом, потому что мозг еще функционирует, заставляя глаза видеть и голосовые связки подергиваться. На экране Клод повернулся, сказал: — Уже! — улыбнулся, наверняка Лидии, потом в камеру. Сделал парадоксальный жест победы и поражения. Потом его улыбка оплыла, а лицо исказилось всеохватывающей болью. Стоп-кадр: Клод Гийот растянулся на полу, словно из него вытянули скелет. Доля секунды, и красные иконки разлетелись по всему экрану артериальными брызгами, в нереальной тишине завизжала лаборантка, ее крик смели возгласы паники и мощный вой сирен. Механический голос системы эвакуации донес до сознания Тобиаса слова: — Сохраняйте спокойствие. Сохраняйте спокойствие. Сохраняйте…***
Рин проснулся среди ночи и достал зеркало. Дотронулся до приятно гудящей поверхности, повел пальцами по стеклу, словно читая трещины как забытые буквы. Начал дрейфовать в полусне, удаляясь от реального мира, покоряясь течениям в собственной голове. Вдруг поверхность под его пальцами треснула и в комнату проник легкий, еле заметный аромат испортившегося мяса. Рин ощутил металлический привкус во рту. Позвать Сэма! Вот только рот не хотел открываться, а руки — шевелиться. Рин перестал быть хозяином собственного тела, попал в ловушку странного сна, в начале которого сидело что-то черное, похожее на протуберанец. Идущий сверху свет это черное не рассеивал, а только подчеркивал. Чернота была холодная, как шелковая ткань в ручье, она шептала, и Рин ее почти понимал. «Абхиджит? Камаль? Сапан? Тобгял? Кто? Кто ты?» Пустой звук имен, бесцветный и безвкусный, затек в уши, и Рин не сомневался, что вслед за звуком в него затечет нечто более страшное, но остановить шепот, отправить его назад в глубины зазеркалья уже не мог. Мог только подумать: «Что вы?» — и весь разбился на осколки, на голоса, на трещины, на шепот, на черные щупальца холодных водоворотов. Исчез в тумане какого-то реального или воображаемого расстояния. Оказался внутри технологического объекта с зеркальными стенами и мягким полимером вместо пола. Тут были люди. Двое. Кто-то пел на Ано, кажется женщина. У нее получалось так же хорошо, как у брата. С руки у женщины капал свет, а тьма переливалась в тьму, складывалась в круги созвездий, шипела в ответ: «…неидеальное тело… бросовое мясо». Потом появился отец. Его за черным туманом было плохо видно. Зато Рин хорошо почувствовал горячую и пахнущую металлом жидкость на лице. Женщина с головой, похожей на орлиную маску древних галлов, посмотрела на него не мигая с выражением удивления и досады. В это время хриплый голос отца прорвался сквозь сон, невозможное, неописуемое чувство того, что Рин находится в двух местах одновременно, исчезло.***
Когда Сэм распахнул глаза, не мог сообразить, где он и когда, в голове была тишина как в могиле, в ушах стоял визг. Сначала показалось, что это просто остатки дурного сна. Потому что так громко, до рвущихся барабанных перепонок, не кричат. Потом до него дошло — Ринсвальд. Сэм вывалился с дивана, моргнул и оказался в комнате мелкого. У того глаза были распахнуты в никуда, в них — тьма, и Сэм видел в ней свое отражение. Позвал: — Рин? — оперся рукой о кровать, угодил в крошево стекла, серебра, металла и пластика. Отдернул руку. Что это? Ринсвальд забился в судорогах, изо рта вытекло розовое и пенистое. Сэм налег на худенькое тело, изо всех сил стараясь не дать Рину выгнуться дугой и сломаться. Когда судорога сошла на нет, Сэм метнулся в зал за телефоном. Скользя и тормозя об углы, бросился обратно. Набрал номер. — Скорая! — проорал в трубку. — Ребенок при смерти! — Запинаясь, продиктовал адрес. Будить мать не было ни сил, ни желания. Пока врачи были в пути, пытался нащупать и зацепить боль, понять, откуда пришла беда, шептал: — Держись, малыш, держись. В «скорой» скрюченный и дрожащий Рин смотрелся убийственно: в его рот и, надо полагать, в дыхательное горло уходила трубка. Один из медиков ритмично сжимал что-то вроде резиновой груши, закачивая воздух ему в легкие. На вопрос, что случилось с братом, ответил долгим, полным сожаления взглядом. Сэм отвернулся, набрал отца. Телефон не ответил. Набрал Тобиаса. Долгие гудки. Да где же все они, когда так нужны! Со злостью сжал бесполезный аппарат. Потом терпеливо сидел перед реанимационной палатой, обшаривая взглядом каждый белый халат, каждый не белый, ища знакомый бейдж. Не заметил, как отключился. Очнулся на стуле среди белых стен, когда над самым ухом кто-то многозначительно и устало покашлял. Сэм резко повернул голову — в его поле зрения появился доктор Стрателли. Никколо́ Стрателли был на рождественском дежурстве, когда привезли маленького Гийота. Прогноз не обнадеживал, ребенок угасал прямо на глазах, несмотря на все достижения современной медицины, но потом вдруг вернулся, задышал сам, пульс стабилизировался, мускулы расслабились. Никколо вышел в коридор сообщить об этом его матери — было логично, что именно она должна ждать в нетерпении рядом с палатой. Но на стуле нахохлившимся воробьем сидел Сэмюэль. В тот момент, когда Никколо подошел к нему, казалось, что молодой человек молится. Но оказалось, что тот бормочет себе под нос что-то на загадочной тарабарщине вперемешку с чем-то наподобие машинных кодов. Никколо решил его прервать: — Опасность миновала. Что будет в отдаленной перспективе, предсказать трудно. Необходимо постоянное наблюдение в клинике и тестирование. Нужно исключить опухоль и васкулиты. Сэмюэль очнулся от тарабарщины на полуслове, просверлил его взглядом, выдал вежливое «спасибо», еще сказал: «Вы единственный, кто оказался в нужное время в нужном месте». Но взгляд его оставался расфокусированным, руки не находили себе места, шарили по карманам. Наконец нащупали телефон, схватились за него как за спасательный круг. На быстром наборе проигрался номер. Доктор Стрателли услышал механический голос: «Абонент находится вне зоны доступа». Снова прозвучал цифровой проигрыш, на этот раз из динамика раздалось напряженное: «Сэм!» — Где вас всех черти носят, — зашипел «Сэм» без всякого «привет», сделал паузу, чтобы унять дергающиеся губы. — Добирайся как хочешь. Чтоб к утру ты был здесь. — Не могу, Сэм. Твой отец погиб. И Лидия. Я… я не мог до тебя дозвониться ночью… Сэмюэль оторвал телефон от уха и посмотрел на него с запредельным спокойствием. — Сэм? Сэм, ты здесь? Сэм… Молодой человек не ответил, развернул к Никколо онемевшее лицо. — Простите, — выдал ровным голосом безо всякой интонации — вы слышали, что мне только что сказали? Вы можете повторить? Мне кажется, что я… — не смог закончить фразу, начал сглатывать, сглатывать… — У вас случилась беда, — сказал Никколо тем же тоном, каким разговаривал с пациентами. Конечно, Самюэль Гийот, в отличие от его брата, пациентом не был, но принципиально это ничего не меняло. Красивый дерзкий мальчик волновал Никколо с момента их первой встречи; в его движениях и речи наметанный глаз доктора видел много гонора и апломба, характерного для отпрысков богачей и политиков, но… И это «но» было самым интригующим. В противоположность богатым говнюкам, этот был искренним. Его искренность резонировала у Никколо в костях. В современном лживом мире таких людей было мало и они дорогого стоили. В ту секунду, когда темные дыры глаз Сэмюэля встретились с глазами доктора Стрателли, ситуация для последнего стала предельно ясной. Никколо видел такие глаза у суицидников, у больных раком на последней стадии, у своей матери перед смертью. Решение помочь возникло у него спонтанно и бесповоротно. Он с ходу скорректировал свои планы на вечер, на месяц, на жизнь. Сказал после небольшой паузы: — Могу ли я для вас что-нибудь сделать? Сэм тряхнул головой, сбросил оцепенение, сдержал порыв огрызнуться. Он хотел бы, чтобы рядом был Тобиас! Он хотел, чтобы его руки гладили и утешали. Но Тобиаса не было. Было что-то острое, болезненное внутри. Это что-то душило и требовало выпустить его в мир. Хотя бы в форме грубости. Сэм процедил сквозь зубы: — Я в порядке, но можете погладить меня по голове и пообещать, что все будет хорошо. Доктор Стрателли привык к таким реакциям, каждый второй больной, узнавший страшный диагноз, становился агрессивным. Поэтому он просто положил ладонь на голову Сэма, провел по кудрям, начал заговаривать боль: — Все будет хорошо, не сразу, но будет. Я точно знаю. Сэм почувствовал, что от этих слов внутри него начало что-то разрываться и умирать, но разум не успевал за чувствами, был все еще во власти прошлого и настоящее горе в него не проникло. Он нашел в себе силы сбросить тяжелую руку. Ему чужого не надо! Но доктор не обиделся. Сказал низким тихим голосом: — Езжайте домой. Я вызову такси. За Рина не беспокойтесь, я за ним присмотрю. Мне нетрудно. И за вашей матерью тоже. Сказал так уверенно и невозмутимо, что Сэм почувствовал интуитивное побуждение довериться, испытал странное наслаждение оттого, что просто и без пререканий согласился, кивнул и протянул Никколо Стрателли ключи от материной квартиры.