Необязательно браться за перо, чтобы стать поэтом, и не всякий художник что-то рисует. Джонатан Франзен
Сэм был поражен, что матери удалось прорваться через колючую проволоку запретов на звонки и переписку. Хотя внутреннее расследование гибели ребенка было завершено и протокол Йорты скорректирован, сам инцидент не забылся, и Мэри рисковала навлечь на себя гнев отца за нарушение соглашения между ней и фондом. Да и ремарки Ривайена об опрометчивых практиках института в прошлом, которыми он пересыпал свои доклады на инвестиционных совещаниях, недвусмысленно подразумевали скандал, если Мэри появится на горизонте как символ «возврата к негуманному старому». Зная все это, Сэм решил, что случилось нечто из ряда вон, если отец, не озаботившись получением особого разрешения на контакт с бывшей женой, в срочном порядке бронировал билеты. Первым порывом Сэма, когда он узнал, что этим вечером летит в Римини, было взять Тоби с собой. Но потом Лидия сказала: «Постарайся поменьше общаться с матерью. Она чокнутая. Не удивлюсь, если решила пошантажировать твоего отца. Выясни, что там происходит, и возвращайся. Вам в Мексику». Такое напутствие заставило Сэма задуматься. Интуиция подсказывала, что в Италии его может ждать что-то неловкое, постыдное. Что-то, что может бросить тень. Масла в огонь подлила фраза отца: «И ради моего спокойствия не предпринимай ничего резкого, о чем я потом буду сожалеть». После нее Сэм решил лететь один. Взяв такси в аэропорту, достал айфон, нажал на быстрый набор; Тоби среагировал после первого гудка: — Сэм? — Я в Италии. Пришлось вылететь срочно. По делам отца. Ага, как доброволец на посту. Далеко, да, поэтому ты меня не чувствуешь. Не волнуйся. К выходным вернусь. Обещаю. Как сессия? Выслушал внимательно про курсовую по современным строительным материалам и на подъезде к таунхаусу в спальном районе и далеко от центра с неохотой попрощался: «До завтра». Позвонил в дверь… В приоткрывшуюся щель, пальца в три, Сэм увидел дорогую узкую туфлю, подол строгой юбки, несколько прядей волос Медузы Горгоны — черных, без проседи. Потом дверь распахнулась настежь: — Мальчик мой! Проходи, проходи в дом. Счастье-то какое, что я тебя наконец увидела! Сэм помнил мать хорошо, первое время очень по ней скучал, но потом сердце его зачерствело. Он с трудом узнал ее в анорексичке с испепеляющим взором, которая встретила его на пороге; отнесся к ней как к совершенно чужой женщине. Она была многословна, почти надоедлива, смотрела на него, как смотрят на сошедшее с небес божество, но говорила только о себе, своем одиночестве, о работе в какой-то лаборатории фонда. Не успел он бросить сумку в гостевой комнате, как мать потянула его вглубь когда-то стильно отремонтированной, но пришедшей в запустение квартирки. — Пойдем, я тебе покажу кое-что. Это есть только у самых статусных людей. У президента США, например, — схватила со столика у окна камень, по форме и цвету напоминающий метеорит, сунула Сэму в руки — вес был чуть тяжелее пресс-папье; похвасталась: — Это первый сплав железа и меди изготовленный в Непространстве. При помощи дыхания. Их всего восемь или девять таких. И это мой проект, Сэмюэль. Мой. Сейчас образцы сплавов большей частью придавливают документы на столах миллиардеров, цены скорее на них символические, но их стоимость превосходит все артефакты на земле. Видишь, твоя мама знаменитый человек. — А этот знаменитый человек не хочет покормить своего старшего сына? — перевел разговор Сэм. — Я не готовлю, кухня меня совершенно не интересует. И я не знала, что ты прилетишь сегодня. Твой отец в прошлом столько раз мне лгал, что я… давай закажем что-нибудь на дом? Пиццу? Первоклассную итальянскую пиццу! Остаток ночи Сэм почти не спал, ворочался и представлял себе встречу с братом, вскочил в пять утра, до больницы дошел пешком, по прохладе, прислушиваясь к шороху листьев под ногами. Обогнул парк, над которым небо скрывали тяжелые осенние облака, оставил позади улицу, на которой дома были похожи на фигурки из тетриса. Вспомнил, что дети падки на всякую ерунду, остановился у булочной и купил маленький пакетик засахаренного арахиса. У регистрации лихорадочно вспоминал итальянский; кажется, вспомнил, и ему вежливо предложили подняться на второй этаж в травматологию. Перед палатой лицом к лицу Сэм столкнулся с человеком в белом халате, на бедже прочитал: «Доктор Никколо Стрателли». Машинально окинул Стрателли взглядом, как привык оглядывать противников внутри пятиметрового круга. Внешность доктора была бы ничем не примечательна — не особо крупный, не особо симпатичный, в расцвете сил, но далек от канонов мужской красоты, — если бы не подвижный рот и очень чуткие губы. Пока Сэм разглядывал доктора, доктор разглядывал его, оценивал профессиональным взглядом, выискивая признаки травмы или душевной болезни. —А вы?.. — спросил он шероховатым тенором. — Брат. — Ринсвальд не говорил, что у него есть брат. «Брат — это личное. С чего бы он должен был об этом говорить?» — подумал Сэм и пошел в наступление, после бессонной ночи итальянские вокабулы сами всплывали в памяти: — У вас столько свободного времени, что вы проводите его с мальчиками, разговаривая об их братьях? — Свободного времени не так много, как хотелось бы, — невозмутимо ответил доктор, — но с Ринсвальдом мы действительно много разговариваем. Он у нас постоянный пациент. То руку сломает, то с лестницы упадет. Лично я думаю, что это как-то связано с домашним насилием, но сам он не признается. Поэтому я рад, что у него внезапно появился взрослый и ответственный брат. Вот, — Стрателли как фокусник извлек из кармана листик бумаги с логотипом клиники. — Со мной легко связаться по любому из этих телефонов; если будет что сказать, я с удовольствием выпью с вами кофе и обсужу проблему. У нас прекрасный кафетерий. — Домашнее насилие? — От этих слов у Сэма похолодел затылок: опять дети и насилие; если имя Мэри всплывет и информация дойдет до Ривайена, он сделает все, чтобы инвесторы отреклись от Клода. Теперь Сэм лучше понимал, отчего отец так спешил, и лишний раз похвалил себя за то, что не взял Тоби с собой. Однако доктору ответил с подобающим бесстрастием: — Мать сказала, что у Ринсвальда случился обморок или что-то в этом роде. И была в панике. — Мне не случалось встречаться с вашей матушкой. Ваш брат очень самостоятельный мальчик. Никогда никто не приезжал ни за ним, ни к нему. Но вы изложили верно. Вчера с мальчиком действительно случился обморок. Я бы сказал, что от нерегулярного питания. Beauty-капельницы привели его в порядок, — успокоил Стрателли, но судя по его лицу, скорее себя, чем Сэма. Решительно распахнул дверь палаты. Сказал: — Ну что ж, пойдемте. Ринсвальд сидел на аккуратно застеленной кровати, поднялся было навстречу и опустился обратно, увидев Сэма. — Доктор Ни-никколо́? — Голос, тихий, неправильно интонированный, но взволнованный, ударил Сэма по ушам. В том, как брат произнес имя лечащего врача, чувствовалась сильная эмоциональная привязанность. Сэм невольно еще раз посмотрел на Стрателли, пытаясь понять, что же связывает Ринсвальда и этого взрослого мужчину. Потом снова перевел взгляд на брата. — М-мне уже можно д-домой? Вопрос повис в воздухе между Сэмом и доктором. Сэм опередил Стрателли с ответом, на этот раз на французском: — Можно и нужно. Я вот как раз для этого к тебе прилетел. Рин посмотрел так, словно отчаянно хотел что-то вспомнить, потом осторожно спросил, как будто боясь, что его накажут за ошибку: — С-сэм? — И тут же смелее: — Сэм?! В этот момент на лице у мальчика все отпечаталось, как в детской книжке, большими буквами: удивление, радость, неверие, непонимание. Целый букет неподдельных сильных чувств. Сэм затруднялся вспомнить, был ли в его жизни хоть один человек, кто бы радовался ему так при встрече. У Тоби, отца и Лидии вошло в привычку скрывать свои эмоции. Особенно у Тоби. А тут такая щедрость и теплота. — Узнал! —Сэму захотелось поощрить, он вспомнил про арахис и протянул пакетик. Ринсвальд занес над орешками хрупкие пальцы, сам тоже весь хрупкий, из одних острых углов, с большим лягушачьим ртом, прямым римским носом — отцовским, — с темными кругами под грустными, как у сенбернара, глазами. Стрельнул этими глазами в доктора, словно спрашивая разрешения, взял орешек, разжевал. Потянулся за вторым. — И давно ты начал заикаться? — спросил Сэм и удивился разочарованию, которое проскользнуло в вопросе. Смутился, добавил, неумело извиняясь: — Мать не предупреждала. — Постарался загладить неловкость: — Ты не против, если мы по пути заедем перекусить? Как тебе Макдональдс? Доктор Стрателли проводил их до центрального выхода, протянул Сэму руку: — Звоните. Сэм ее пожал и машинально кивнул в ответ.***
Несмотря на сентябрь, у Рина была рубашка с длинными рукавами, на шею он намотал шарф, упрятал себя под оболочку из оверсайза, превратился в окуклившееся насекомое. Сэм внимательно следил за его манерой держаться в стороне от людей, стоять низко опустив голову и пряча взгляд; уже через час хотел всё это поломать и переделать заново. После Макдональдса Рин заторопился домой: — М-мама б-будет с-с-сильно волноваться. — А разве она не на работе? У нее же какой-то там суперпроект, она мне вчера показывала. Рин от этих слов как-то сразу увял: — Й-йе-ё уволили. Еще год н-назад. П-проект закрыли, но она считает, что это в-временно и… — Понятно. — …и м-можно п-попросить т-тебя? К-купим груш и яблок? Мама любит ф-фрукты. Я п-приготовлю салат. — Ты приготовишь? Ей? — Д-да. У нее р-руки д-д-рожат, может порезаться. Они зашли в овощной погребок неподалеку от дома, Сэм купил в придачу к яблокам разных супов в банках, а еще расфасованного фермерского хлеба.***
— Рин? Сэм? Вы дома? Я сейчас, — прокричала мать из своей комнаты, Рин среагировал на ее голос телом, заторопился на кухню мыть и нарезать купленное. Она появилась не сразу, вышла ближе к десяти часам, старалась выглядеть то обаятельно-беззащитной, то величественной, напоминая, что в прошлом была кем-то значительным. Однако в созданном ей образе легко можно было разглядеть изъяны: кожа на горле напоминала кожуру перезрелого персика, глаза, несмотря на макияж, были чуть опухшими, с красными прожилками на склере; легкий запах джина так впитался в ее одежду, что даже дорогие духи не могли его полностью скрыть. Во время еды Мэри смотрела только на Сэма, разговаривала только с Сэмом, словно он в этом доме был единственным, кто сполна отвечает ее требованиям, единственным, кого она любила, любит и будет любить. Это было невыносимо. — Покажи мне свою комнату, — попросил Сэм сразу после того, как мать доела последний кусочек яблока, посыпанного сахарной пудрой. — Я без тебя не стал в нее заходить. Закуток, который и комнатой-то назвать сложно, был обставлен икеевской мебелью, на всех горизонтальных поверхностях что-то лежало, теснилось, бугрилось: учебники, тарелки, пластыри, одежда, разбросанная по всему полу, пробковая доска с прикрепленными к ней записками и фотографиями, пара камер. — Я с-сейчас уберусь, это все х-хлам. Сэм ничего не ответил. Он не любил хлама, поэтому у Тоби давно его не было. Пока братик запихивал одежду и камеры в стол, поднял с пола пробковую доску и начал рассматривать снимки: скамейка в парке, огромная волна, камень, на котором задержались три солнечных блика… — Я п-плохо фоткаю, но мне н-н-нравится. Хотя не самое л-любимое з-занятие. Л-любимое — вот! Перед Сэмом оказалась шляпная коробка, полная карманных зеркал. — А еще б-большие — в-вот! Рин приоткрыл дверцу шкафа — там стояли, словно солдаты на плацу, зеркала всех размеров, некоторые тут же отразили Сэма. Он заинтересованно посмотрел в одно, потом в другое, потом в третье зеркало, развернутое под углом в сорок пять градусов, и ему показалось, что на расстоянии где-то в сантиметр в глубине залегла тьма Непространства. Показалось? Нет, Сэм был слишком уверен в своих ощущениях. Неужели его маленький заика-брат находится в постоянном контакте с Ано, как лунатик с луной, и никто этого даже не замечает? — З-з-зеркала — удивительные. Они как будто говорят правду, но если поставить з-з-зеркало под оп… оп… вот так, оно станет л-лгать. В-видишь? Как будто н-н-не стоишь т-тут рядом. Как-будто т-тебя снова нет, и з-з-зеркала нет, а есть створка окна в другое измерение. Эта была такая длинная речь, Рин так смущался, так доверчиво старался все проговорить правильно, что Сэм улыбнулся: как же хорош его братишка с этой освежающей эмоциональной непосредственностью, с этим волнующим стремлением пробиться к сути вещей. Решил сделать что-то равноценное, а заодно проверить свою гипотезу; спросил: — Хочешь послушать дыхание на Ано? Вообще-то я сейчас его практикую на два голоса. Но только тебе могу продемонстрировать кое-что новенькое. — Сэм присел на узкую койку, похлопал себя по коленям: — Забирайся, я должен взять тебя на руки — страховка. — Прижался губами к пылающему уху, набрал в легкие побольше воздуха, сказал нараспев: — Я люблю тебя, Рин. Не почувствовал коннекта, но все равно прочертил во вздрогнувшем воздухе глиф, заставил его повиснуть синей дымкой между собой и Рином. Спросил: — Видишь что-нибудь? — Ага. Красивая закорюка и меняется. Что это? — То, что брат, попав на руках Сэма в Непространство, прекратил заикаться, было уже само по себе удивительно, но вдвойне Сэма поразило, что Рин не заплакал от боли, не зажал уши, почувствовав компрессию, из носа не потекла кровь. Он улыбался. Значит, у него и правда отношения с Непространством? «Мне просто везет на открытия», — подумал Сэм, ответил брату с удовольствием: — Это глиф — язык Ано. Он соединяет наши сознания. — Как это? — А так. Где находится эта, скажем так, иллюзия? В моем сознании? Или в твоем? — И в твоем, и в моем? Раз мы оба видим эту красоту. — Умница. Благодаря Ано наши сознания взаимно накладываются. Тебе не плохо? — все-таки решил уточнить Сэм. — Мне хорошо! Этот ответ вывел Сэма из равновесия и нарушил порядок вселенной дыхания на Ано, в центр которой Сэм всегда помещал себя. Теперь эта вселенная становилось Риноцентричной. «Такой особенный? А если бы мы дышали вместе?» Что-то в сердце Сэма открылось навстречу этой мысли. Сделав паузу, чтобы не выдать волнение и не испугать брата, он сказал: — Поразительно! — Спросил на всякий случай: — Ты ходишь в специальную школу фонда Ано? — Н-нет. Мама г-говорит, что дыхание н-не для м-меня. Я у-учусь дома. Общеобразовательное обучение. Н-ну т-ты п-поним-маешь. М-мне т-тяжело со с-сверстниками. А т-ты? Ты где учишься? — Нигде. Факультетов Ано не существует, а среднюю школу я закончил еще в четырнадцать. Так что просто помогаю отцу в фонде. Вот уже через, — Сэм посмотрел на часы — через пять дней мне надо будет перелететь через Атлантику и… Тут Рин вцепился ему в рукав рубашки: — Не уезжай! — запа́х мускусом и слезами. Сэм удержал его в объятиях, пока плач не утих, пока у него не заныли руки. Поддавшись порыву, сказал: — Поехали со мной. Я уверен, отец будет не против. — Н-не могу. Я н-нужен маме. — Но ты же понимаешь, что она алкоголичка? — У н-нее просто трудный п-п-период. Ей н-нужно время, чтобы в-восстановиться. Я д-должен б-быть с ней. Иногда ей нужно в-вызывать «скорую помощь». Я в-в-всегда в-в-в-ввызываю в-вов-в-в-время. Сэм слышал, как брат разнервничался, как заикание превратилось в почти несвязные всхлипывания, не стал уточнять про эти странные вызовы неотложки. Кроме того, он понимал, что погорячился с предложением вернуться. Правильно, что Рин и мать живут вдалеке от пристального взгляда Лагоса и Ривайена. У Рина скрыта внутри огромная сила. Нельзя, чтобы кто-то ее заметил раньше времени. «И… вполне возможно, что именно эта сила сводит мать с ума. У дыхания всегда был побочный эффект». Эта мысль заставила его принять окончательное решение. Сказал: — Я приеду. Обещаю! — провел рукой по длинным вьющимся волосам Рина, свободным, как темное пламя; подумал: «Приеду, а пока буду отращивать такие же, вот Тоби удивится». — Т-точно приедешь? — Сэм заметил, что Рин расслабился, стал теплым и доверчивым; ответил мягко: — Зуб даю! Через две недели. Максимум через три. И буду приезжать к тебе, пока ты не вырастешь. — Когда вырасту, я стану х-художником. Они п-почти н-не говорят. — Нет уж. У меня уже есть один художник! Ты вырастешь и будешь со мной заниматься Ано. Придумывать мне глифы. Хочешь? — Сэм неожиданно вспомнил, как возился с ним в детстве отец, щекоча бока и дуя в уши. Сделал так же: — Хочешь?! — А! — взвизгнул Рин, проглатывая согласный, зашелся смехом от щекотки, зарылся в простыни, запутался, задрыгал спелёнатыми ногами. Сэм сгреб кокон из простыней и одеял, поцеловал брата в один огромный глаз, потом в другой, слизнул слезинки с пушистых ресниц: — Все. А теперь спать. — Посидел рядом, пока голова Рина не потяжелела на его коленях, дыхание не стало ровным. Потом аккуратно переложил брата на подушки, закрыл за собой дверь, постучался к матери. Стоя на пороге, вглядывался в эту худенькую состарившуюся красавицу, в глазах которой горел маниакальный блеск. Сказал: — Если ты хоть пальцем тронешь Рина, я больше не приеду. Ты поняла? По тому, как она закивала, как улыбнулась, как обняла его, лепеча слова извинений и обещаний, Сэм понял — с Рином пока все будет хорошо. По крайней мере до его возвращения.