…он будет пробираться ощупью вдоль невидимых стен, пока не найдет себя где-то… где-то еще. Эрин Моргенштерн
Рин очнулся от забытья, зевнул. В животе заурчало. Он подумал, что Рождество наверняка отпраздновали без него, позвал: — С-сэм? — голосовые связки почему-то совсем не слушались, вышло тише, чем шепотом. Кашлянул, втянул в себя слабый, но отчетливый запах запеканки, хлорки и спирта — неистребимый запах… больницы? Почему дома так пахнет? Через закрытые жалюзи бледно-желтые лучи дырявили пространство. Рин проследил глазами за одним из них и уперся взглядом в белую стену, узнал на ней изученный до последней черточки орнамент трещин палаты, в которую его обычно клали. Но почему? Тут он вспомнил, что ему снились кошмары, в которых тьма готова была высосать его досуха и превратить во что-то другое. Он заворочался, отгоняя последние воспоминания, — постель была влажная и жесткая. Попытался сесть — мышцы оказались ватными, напульсник на пальце неприятно впился в кожу. У Рина получилось приподнять голову, но шее стало неудобно. Он откинулся на подушку: бессильный, покрытый потом, показался сам себе каким-то насекомым, застигнутым врасплох посредине метаморфозы. Захотелось заплакать, но он пересилил себя, ограничившись горьким вздохом, позвал снова: — С-сэм?! — получилось ничуть не громче. Но он все равно прислушался, надеясь, что брат придет на зов. Где-то далеко ходили, стучали, переговаривались. Рин вздрогнул, когда из-за двери долетел громкий голос матери, в котором Рину почудилось отвращение: — Почему из двух сыновей мне достался именно этот? Даже Новый год не могу нормально встретить! Обязательно было выводить его из комы именно сегодня? Произнесенные слова коснулись слуха, ужалили, но не сильно, потому что мысли у Рина все еще были рассеянные. На них наложился мягкий баритон доктора Стрателли: — Тише, прошу вас, тише. Он может вас услышать. — Пусть слышит. Из-за него я даже на похороны мужа не попала. Вместо этого проторчала здесь, подписывая ваши дурацкие бумажки, разрешения, уведомления. С меня хватит! Как только он придет в себя — заберу домой. — К сожалению, пока этого сделать вы не сможете. После комы он должен остаться под наблюдением, нужно сделать повторную энцефалограмму, МРТ, пункцию, взять кровь… Надо все проверить, чтобы исключить саркому, лейкемию, эпилепсию и прочие неприятности. Некоторые процедуры болезненные, для некоторых мне снова понадобится ваше разрешение. Я обещал вашему старшему сыну, что позабочусь о Ринсвальде в его отсутствие. Хотите, чтобы я с ним связался? — Нет. — Голос матери потерял былой напор и громкость. — Нет, не связывайтесь. У Рина же нет всей той дряни, которую вы перечислили? — Надо надеяться на лучшее. Возможно, это была парадоксальная соматическая реакция. Мой коллега-психиатр говорит, что с одаренными детьми бывает такое… Голос доктора начал удаляться. Кажется, он уходил и уводил мать подальше, наверное, в свой кабинет. Последнюю фразу Рин расслышал не очень хорошо. Доктор сказал что-то вроде: — Безотчетная синхронизация с родителями в момент их гибели. «В момент гибели? Но мама же тут? И почему она говорила про Новый год? Перепутала с Рождеством? Или это такая шутка, чтобы его напугать?» Не может же такого быть, чтобы его жизнь между Рождеством и Новым годом превратилась в черный пустой промежуток? Рин сжал-разжал пальцы, движение всколыхнуло в нем мутные отголоски мучительного и мощного сна, того самого, который он старался отогнать, того самого, в котором он видел смерть отца своими глазами. Рин начал задыхаться, паниковать, противно запищали датчики, вошла медсестра. Начала задавать вопросы, ощупывать, отлепила пластырь на ключице, поправила там что-то, кажется, катетер, потому что было очень неприятно, снова наклеила пластырь. Помедлила, потом со всей силы стукнула по кнопке срочного вызова лечащего врача. Почти сразу появился доктор Стрателли: — Все хорошо, Рин. Слышишь меня? Все хорошо. А Рин все не мог успокоиться. — Седативные, — поколебавшись, приказал Стрателли медсестре, и на Рина снизошла тьма.***
Рин почувствовал тепло и тяжесть на запястье, открыл глаза. Доктор Стрателли предстал ему в приятной дремотной размытости, сидящим на краю койки и считающим его пульс. — Привет, Ринсвальд, слышишь меня? Рин моргнул. Хмурая складка на лбу Стрателли начала разглаживаться: — Немного температуришь, легкая тахикардия, но в остальном… А сам-то как себя чувствуешь? Рин прислушался к себе. Сказал: — П-пить? В этот раз связки слушались и получилось достаточно громко, доктор улыбнулся, нажал на рычажок, чтобы изголовье кровати приподнялось. Протянул поилку. Рин сделал пару глотков. Вода была прохладная и необыкновенно вкусная. Стрателли внимательно смотрел, как он пьет. Сказал: — С координацией все относительно нормально. Тошнота? Головокружение? — Н-нет. Рин почти не солгал. Кружилась не сама голова, а слова и события в ней. Слова, которые он вроде бы слышал сам, события, которым он вроде бы был свидетелем. Или не был? Сон и явь так тесно переплелись в нем, что Рин не мог отделить одно от другого, но под действием воды голова у него постепенно стала легкая, кружения прекратились, слова выстроились в ряд и превратились в вопросы. Рин выбрал самый простой: — Это п-правда, что Н-новый г-год? — Да, Рин. Пусть он будет счастливым и веселым! Твоя мама придет в вечерние приемные часы, наверняка с подарком. — Но было же Рождество! — Это хорошо, что ты помнишь Рождество. Значит, нейронные связи восстанавливаются. Рин решил, что про то, что с ним произошло, он спросит позже, главное сейчас совсем не в этом. — Я с-слышал. Про к-кому. — У тебя остановилось сердце. Мне пришлось ввести морфин. Это было необходимо по протоколу, — сказал Стрателли с непринужденной авторитетностью, потом тон его несколько смягчился: — А вот среагировал ты не по протоколу. Не знаю почему, но в сознание не приходил очень долго. Уникальный случай. Один на миллион. — А… мой отец д-действительно у-умер? А С-сэм? Он… тут? — Прими мои соболезнования. На твоего брата многое навалилось, ему пришлось срочно уехать. Я ему пообещал, что буду за тобой приглядывать. — Чтобы я тоже не умер? — Мы все умрем, если уж на то пошло, но я постараюсь, чтобы ты пережил многих моих знакомых. Вот сделаем комплексное обследование, чтобы избежать рецидивов и понять причину коллапса твоего здоровья. Это займет какое-то время. Тебе нужно набраться терпения. — М-м — сказал Рин, попил еще, и от всего пережитого, перечувствованного и кошмарного в голове осталось только понимание, что где-то там, далеко, в доме, который Рин почти не помнил, умер отец. Которого он почти не знал.***
Состояние Рина стабилизировалось, пунктат костного мозга и многочисленные пробирки крови были собраны и отправлены в лаборатории. Доктор Стрателли ждал результатов к концу месяца, Рин готовился к выписке. Голова у него была по-прежнему легкой, только иногда, очень редко, особенно по утрам, когда он чистил зубы и смотрел на себя в зеркало, или по вечерам, в момент засыпания, у него появлялись проблески чего-то странного. То он начинал чувствовать сладковато-терпкий запах, то ощущал в горле вибрацию слов из незнакомых языков, то вдруг ему ударял в лицо холод, врывался в рот, проталкивался в живот — будто в тело хотела поместиться целая вселенная. Ощущения были мимолетные, даже воспоминаниями их назвать было трудно: слишком быстрые, чтобы ухватить, слишком хрупкие, чтобы удержать. Они не могли причинить зла. Доктор Стрателли сказал, что это скорее всего последствия комы. Но в какой-то из дней, когда Рин держал в руках пластиковый больничный нож, пытаясь разрезать яблоко на дольки, он вдруг вспомнил, что таким же манером держал обломок черного таинственного зеркала, который Сэм вынес из института отца. От волнения Рин выронил нож. Бесформенный когтистый страх закрался в сердце, как наползающая на город буря. Как же он мог забыть о таком и куда делось зеркало? Надо позвонить Сэму. Рин спустил ноги на пол, чтобы поднять нож, присел перед тумбой — в ней пакет с яблоками, бутылочки с апельсиновым соком, салфетки и туалетные принадлежности, все только что из магазина. Но его старенького «Самсунга» среди всех этих упаковок и тюбиков нет. Позвонить Сэму можно было только из телефона-автомата в холле — но у Рина не было денег. Вечером спросил у матери, не могла бы она привезти в следующее посещение черное оплавленное зеркало, которое наверняка осталось у него в комнате. Она посмотрела на него с выражением досады, которую каждый раз испытывала, когда пыталась разобраться в его заиканиях. Ответила: — Никакого зеркала не было. Ни в две твои ладони, ни в одну. Вся кровать была в каких-то блестючих черных крошках. Анджела целый час все перетряхивала, еще потребовала доплатить ей за переработку. Утверждала, что ты градусник разбил. Рин почувствовал, что теряет контакт с реальностью, что палата и мать кажутся, и он сам показался себе хрупкой галлюцинацией. Он зажмурился, вместо следующего вопроса, который собирался задать, попросил привезти фотоаппарат, потому что наведение камеры на объект до тех пор, пока картинка не станет отчетливой, давало разуму время сфокусироваться на окружающем мире, стать с ним единым целым. Это именно то, что ему сейчас было нужно. А потом он позвонит Сэму и спросит про зеркало. Не могло же и воспоминание о подарке быть следствием комы? На следующее утро на обходе он собрался с духом, чтобы произнести очень длинную речь перед целой толпой практикантов: — В-вы можете с-с-просить у Сэма, н-не… забирал он у меня з-зеркало? Лицо доктора Стрателли из внимательного стало сосредоточенным. Он сказал: — Ринсвальд, твой брат сейчас очень занят. Я отправляю ему отчеты о твоем здоровье, но на телефонные звонки он не отвечает, — а потом вдруг протянул руку и потрепал Рина по макушке. Постоял еще немного рядом, словно его присутствие могло как-то помочь. Мать принесла «Самсунг», но без сим-карты — куда тебе звонить? На нем игры и интернет, я установила родительский контроль, так что на грязные сайты не заходи. Даже без карты телефон обрадовал Рина, словно старый друг, который пришел на выручку в трудный момент. Просмотрел галерею, почувствовал вдруг непреодолимое желание фотографировать все подряд, окружать себя россыпью реальности, как защитным полем. Между тем наступил февраль, самым ярким его событием стало возвращение домой на красивой дорогой «Ламборджини» доктора Стрателли. Пока док с матерью обсуждали режим дня, питания и занятий, Рин поспешил к своей коллекции зеркал, проверить: может быть, подарок Сэма все-таки спрятан среди других зеркал. Но протянув руку, не смог даже дотронуться до медной ручки. Сердце заколотилось в груди, как зяблик в клетке, легкие заполнились холодом, а дыхание замерзло где-то в горле. Он в страхе отскочил от шкафа подальше, хватая ртом воздух, стараясь отдышаться. Постепенно бездумный страх уступил место рациональному мышлению. Рин вернулся в гостиную, где доктор Стрателли прощался с матерью. Рассказывал о случившемся как мог, запинаясь и делая долгие паузы между словами. Никак не мог дойти до сути. Начинал сначала. Стрателли слушал внимательно и терпеливо. В какой-то момент взял Рина за руки — это неожиданно помогло и Рин сумел закончить объяснения. Стрателли покивал, сказал, что это похоже на паническую атаку. Ничего удивительного. Каждый третий в наше время испытывает что-то похожее. На следующий день привез таблетки, принимать которые надо было утром и вечером. По две, «если будет совсем плохо». К тому времени Рин понял, что не может посмотреть даже в обыкновенное зеркало. После каждой попытки зубы начинали стучать так, что он прикусывал язык. Рин вытаскивал пузырек с таблетками из кармана, обхватывал горлышко дрожащей рукой, вытряхивал белые кругляши на ладонь. После них действительно становилось легче. О коллекции в шкафу нечего было и думать. С ней было покончено раз и навсегда.***
Сэм упивался мрачным риском, ожидая выплески Непространства. Мысль, что тьма может его убить, нисколько не пугала, а скорее возбуждала. Сэм вдыхал нейроингибиторы — они стимулировали внимание и рефлексы, — ждал, но ублюдки не появлялись. Внешне все было спокойно, слишком спокойно, а внутри Сэма накапливались стресс и ярость. Он стоял у черных зеркал, вводил себя в состояние нервного одиночества, жаждал противостояния; гнев, печаль и нетерпеливая самоуверенность клокотали в груди и сплетались с другими, менее сильными эмоциями. Мешали. Сэм соорудил на запястье браслет из толстой резинки, и когда эмоции подкатывали к самому горлу, натягивал резинку и резко отпускал. Щелк. Резкая жгучая боль не давала нетерпению прорваться наружу поступками или резкими словами, зато начинало крутить живот. Он где-то когда-то читал, что живот крутит у собак и грудничков в преддверии грозы. У него же крутило в преддверии Лагоса. Тот приходил всегда без предупреждения, каждый раз в новой живописной жилетке, азартно доставал из портфеля виртуальные очки, которые обеспечивали ему ту же остроту зрения в Непространстве, какой обладали дышащие. Глазами Сэма он смотрел в зеркала, обретая широкий волновой диапазон, далеко заходя в недоступные обычному человеческому зрению инфракрасную и ультрафиолетовую части спектра. Иногда молчал, поблескивая неоновой радугой на матовом стекле очков. Иногда пускался в пространные рассуждения о том, как он преподнесет совету фонда реванш, какое финансирование получит, какие полномочия. Иногда начинал льстить, говоря, что у Сэма талант создавать жесткие и эффективные нам-шуб в такие рекордные сроки. «А что оно сработает, я не сомневаюсь! У Клода всегда все работало. Яблоко от яблони, так сказать…» Сэм молчал, хотя гнев, теперь обращенный на Лагоса, скрежетал между зубов. Яблоко от яблони! Но на совете фонда этот же самый Лагос ни словом не обмолвился о последнем нам-шуб отца, о его выходе за пятиметровый круг. «Мы не можем делать такие заявления без доказательств. Как только ты применишь его технику — тут же мы это запатентуем. Нам-шуб Клода Гийота! Это слава! Это новое слово в дыхании на Ано. Ты дашь понять всем в фонде, что время новаторских прозрений Ривайена Форсайта прошло. А потом мы еще придумаем, как мы можем использовать энергию нам-шуб после подавления выплесков». Как Лагос хочет использовать энергию, куда хочет ее перенаправить — это Сэма совершенно не интересовало. А вот мысль, что он, наконец, укажет Ривайену его место — грела. Кроме того, Сэм хотел ощутить, как чувствовал себя отец в самый последний момент, каких высот достиг его разум перед лицом ужаса выплеска. Жажда действия кипела в нем. Сэм уже видел, как будет делать доклад перед фондом, как попросит, чтобы нам-шуб носил имя его отца. Часами Сэм проводил время в центре перед зеркалами, смотрел, как его собственное отражение накладывалось на затемненную при любом освещении глубину, которая играла с ним в прятки, переливаясь бесконечными оттенками черного, доходя до серо-жемчужного, дразнила его призраками вихревых форм. Неделя летела за неделей, Сэм не заметил, как наступил февраль. В этом году он был особенно ужасен. Каждый раз, выходя из дома, Сэм упирался в стену из пронизывающего ветра. А в зеркальном зале упирался в стену тишины и пустоты. Раздражался, что не может ее преодолеть, но готов был бесконечно пытаться. Верил в свою правоту, а вот вера Лагоса начала давать метастазы. Он заходил все реже, в одно из посещений оставил в белом шлюзе свои виртуальные очки и больше за ними не возвращался. Сэм забрал их себе, подумав почему-то о докторе Стрателли. В истории входящих он видел, как номер доктора высвечивался время от времени. Но контроль нам-шуб требовал много ресурсов, а Сэм не хотел отвлекаться на посторонних. Хватало с лихвой звонков матери, которая не давала ему покоя. Заставляла совесть и чувство долга разрываться между необходимостью доказать правоту отца и ответственностью за будущее Рина. Напряжение росло изо дня в день. Тоби старался его снять, но ему было трудно, почти невозможно принести Сэму облегчение. Он не умел расслабить его настолько, чтобы тот выбросил из головы мысли об отце, Лагосе, Рине, выплесках, фонде. К началу марта Сэма могло вывести из равновесия все что угодно: телефонный звонок, далекий шум чужих мыслей, слишком горячий кофе. Все чаще он оттягивал резинку на запястье, а тут еще Тоби снова повесил на себя этот удушающий запах тибетских притирок. Ужасный ривайенский дух, от которого чувства Сэма взорвались. Щелк — и резинка на запястье порвалась. Не очень хорошо понимая, что делает, Сэм перевел раздражение внутрь себя, туда, где они с Тоби были одним целым, вогнал в его мозг вместо глифов приказ опустить глаза. Прорычал: — Я же тебе сказал не носить его. И неожиданно ударил, зло, жестко. Так же неожиданно получил от удара разрядку и удовольствие. Гнев и ощущение беспомощности ушли. Отголоски крика Сэма и звон пощечины пробежали по комнате и отскочили от плотно закрытых окон. Ударили в Тоби снова. Вывернули наизнанку все, что он ценил. Это было невыносимо, и Тоби попытался все вернуть на прежнее место. — Сэм, только эти притирки помогают, последнее время стигма сильно кровит. Надрезы открываются. — Этот запах убивает во мне всякую возможность мыслить, — уже не так зло ответил Сэм, сложил руки в жест извинения: — Носи бинты. Пожалуйста. Я попрошу одного человека, доктора Стрателли, подобрать тебе другую мазь, — сказал и подумал, что надо добавить на запястье еще одну резинку. Тоби тут же кивнул. Кусочки знакомого ему Сэма один за другим встали на положенные места. Болезненный разрыв восприятия, открывшийся в момент пощечины, вроде затянулся. Тобиас облегченно выдохнул. Ночевать Сэм отправил его домой. Только собрался растянуться на кровати, как позвонила мать: — Я больше так не могу. Твой брат деградирует. Я больше не могу слышать этот надтреснутый голос! — Мама, ему четырнадцатый год, у него голос ломается. Это нормально. — Для тебя, может быть, и нормально. А меня каждый раз передергивает. Его заикание уже трудно назвать человеческой речью. А эта его новая манера общаться?! Целыми днями сидит с телефоном у лица и фотографирует, как и что я говорю. Ты считаешь, это нормально? Всю память забил своими снимками. Не телефон — помойка. — А доктор Стрателли… — Да каждый день приходит твой доктор. Говорит, что дом перестал быть для Ринсвальда безопасным местом. Сидит и сидит у нас часами. Занимается с ним по какой-то своей методике. Что-то там с тишиной, ритмами, большими пальцами. Белиберда какая-то. А он настаивает. Раздражающий тип. Ты же понимаешь, что он чужой человек? Скажи ему, что тут у нас не проходной двор. Сэм понял, что мать на грани, и утром сорвался в Римини.