Привязчивость — это подложная любовь, поверхностная любовь, пошлое цивильное лицо любви. Андре Асиман
Он стоял на высокой скале, прикрывая слезящиеся глаза от ветра, ноги дрожали, как после долгого пути. — Абхиджит! Он повернул голову на зов. Не знал, кто такой Абхиджит, не понял, почему откликнулся на имя. Сглотнул, посмотрел на свои руки — костлявые, уродливые. Чужие. В них дрожали еще теплые выплески жизни «Скромных». Обжигали каждое нервное окончание, молнией пронзали сознание… Рин вскрикнул и проснулся. Спросонья болело все, даже мочки ушей. Какое-то время он просто дышал, ощущая тяжесть слез на своих ресницах, чувствуя в носу мутный осадок вчерашнего фестиваля. Захотелось немедленно позвонить Тобиасу и пожаловаться. Повинуясь импульсу, рука нащупала под подушкой телефон. Привычно соединила цифры на экране в пирамиду. Странно, блокировка продолжала действовать. Рин чертыхнулся. Вот растяпа! После ужина по невнимательности схватил со стола телефон матери. Ладно. Он поднес телефон к лицу, подождал, пока закончится распознавание, потом заставил цифры спеть мелодию номера Тобиаса. Гудок. Еще один. Еще… Ну же! Почему он не отвечает?! Тут Рин вспомнил, что у матери номер не высвечивается, а Тобиас не любит скрытых абонентов. Собрался сбросить вызов и отправиться по дому на поиски своего собственного айфона, но услышал: — Алло? Рин? Это ты? Что-то случилось? Почему ты звонишь с чужого номера? Голос Тобиаса, оторванный от тела, звучал тревожаще печально. Было в нем что-то глубоко спрятанное, похожее на разочарование. Рин хотел было спросить, что случилось, но тут детали последнего батла всплыли в мелких ярких подробностях, впились в сознание как булавки, острые, колющие. Вот он почти вогнал смертельную мысль в головы «Скромных», словно поршень; вот с пеной у рта обвинил Тобиаса во всех неудачах. Однозначно повел себя как психопат с задатками убийцы. Ужасное открытие. Рин провел большим пальцем по корпусу айфона, пытаясь сообразить, как все исправить. — Рин? Но язык стал ватным и отказывался подчиняться. Слова, которыми еще минуту назад была полна голова, улетучились, оставив после себя сумбур и туман. «Черт, черт, черт», — выругался Рин про себя, захотел пнуть что-нибудь, но был босой и, кроме ножек кровати, вокруг ничего подходящего не подвернулось. Ай! Поперхнувшись воздухом, он резко сбросил звонок. Отправился под горячий душ, чтобы вода успокоила чувства. Вытираясь, долго и внимательно изучал свои руки, пытаясь представить их костлявыми и уродливыми. Посмотрел на свое отражение, ожидая увидеть что-то вроде портрета Дориана Грея, — из зеркала на него взглянул растерянный мальчик, не знающий, чего ждать от завтрашнего дня. Вернувшись в свою комнату, Рин влез в шорты, спустился, чтобы приготовить ужин: томаты, фарш, лук, рис. Все как делал Тобиас. Попробовал — вкус был совсем не такой. Рин позвал мать к столу, она села там, где обычно садился Тобиас. Рин почувствовал себя неуютно. Молча заглатывал еду, опустошая тарелку. В самом конце, уже вставая из-за стола, посмотрел на мать. Она улыбнулась ему так, как в боевиках улыбаются герои перед нанесением удара, проговорила: — Неудивительно, что ты проиграл. Рин вздрогнул. Он все это время искренне считал, что мать, погруженная в медикаментозный туман, совершенно не следит за его жизнью. Вскинул голову, застигнутый врасплох ее упреком. — Ты все еще говоришь на Ано с этим мерзким акцентом бывшего заики. Почему ты не стараешься? У Сэма такие планы на твое будущее, а ты не стараешься! Прекрати быть ребенком, с которым возятся из жалости! Это невыносимо! Что она имела в виду? Кто возился с ним из жалости? Тобиас? Спросить Рин не решился. Молча помыл посуду, стараясь думать о пустяках. Когда поднялся в комнату, лег на кровать, и его вдруг навылет прострелило понимание — он хочет, чтобы Тобиас был рядом. Не из жалости, а потому что… Рин свернулся калачиком, повторил вслух: «Неудачник». Во рту от этого стало горько, с этой горечью он и заснул, а проснулся оттого, что в затылке появилось пульсирующее ощущение: Тобиас был где-то рядом. Коннект колебался в эфире между ними, передавая просьбу о встрече и информацию: платок, платок, платок. Рин кинулся выворачивать карманы — платка нигде не было. Рин даже не знал, что подумать по этому поводу. Потерял? Дважды жалкий неудачник и разиня! Сердце заколотилось в груди, в горле встали слезы — в таком состоянии Рин не доверял своим связкам и губам. Потянулся к телефону: кинуть эсэмэску, сказать, что сам придет, только не сегодня, завтра, да, завтра. Передумал. Может быть, ничего не предпринимать вообще? Тобиас вежливо прощупывал его разум, мешал сосредоточиться; Рин схватил с полки первую попавшуюся книгу и начал читать вслух. Громко, с заиканиями, процеживая через сознание поток устаревших слов: «Один из дворецких, видимо старший по чину, молча коснулся жезлом караульного, громко храпевшего на скамейке. Он даже был так добр, что подал ему алебарду, стоявшую у стены». История виконта де Бражелона заполнила пространство между ним и Тобиасом, остановила коннект, как останавливают вытекающую из ранки кровь. Всю следующую неделю шел непрекращающийся дождь. Рин облюбовал окно, выходящее в сад, и копался в себе, глядя в серебристо-серое небо. Кусая заусенец на большом пальце, уговаривал себя, что не убегает от Тобиаса, а создает нужную дистанцию для разговора, чтобы не выглядеть как рыба-прилипала, не унижаться, соглашаясь на общение из жалости. В субботу, спускаясь к холодильнику перекусить, Рин застал мать на кухне. Она готовила, чего с ней давно не случалось, и напевала. Кажется, недавно прописанные таблетки действительно творили чудеса. — Мама? Как вкусно пахнет! Мэри обернулась, вскрикнула, и по выражению ее лица Рин угадал мгновенную смену настроения; еле успел увернуться от брошенного в него кофейника. Через футболку горячий напиток обжег бок. — Кто ты такой? Убирайся! Иначе я позову сына. Сэ-эм! Мэри закричала не своим голосом, от которого Рину стало страшно, он заткнул уши и выскочил в зал, пометался по дому, размышляя, что сделать. Зашел в ее комнату, на туалетном столике потрогал баночки, безделушки. Заглянул в шкаф. Ее одежда, ее платья… Почувствовал одновременно щемящую любовь в сердце и отталкивающее непонимание — несовместимые между собой чувства. Вернулся на кухню. Мэри сидела перед разбитым кофейником, подняла на Рина заплаканный взгляд, сказала: — Ринсвальд, я такая неуклюжая. Руки дрожат. Все роняю. Он присел рядом с ней, обнял и поцеловал в щеку: — Давай пожарим яичницу? Ты ее так вкусно готовишь! А я пока все тут приберу. Давай? После ужина Рин закрылся в своей комнате. В его голове забродили тревожные мысли. Была ли вспышка агрессии матери случайностью или побочным эффектом новых лекарств? Стоит ли записать ее на прием к психиатру или подождать? Если подождать, то не станет ли ей хуже? Если станет, нужно ли позвать Тобиаса на помощь? А если позвать, не будет ли это значить, что он хочет заменить им Сэма? Если Тобиас для него замена Сэма, то кто он сам для Тобиаса? Стечение обстоятельств? Или что-то большее? Каждая такая мысль была подобно тоннелю. Добежав по нему до конца, Рин оказывался в тупике, у него начиналась головная боль и перед глазами мелькали красные точки. Он не заметил, как заснул, всю ночь ворочался, утром никак не мог подавить зевоту. Зевая, спустился в подвал, чтобы возобновить занятия на тренажерах. Сделал три подхода со штангой, выполнив вертикальную тягу в наклоне. Отдышался. Тело, привыкшее к каждодневным нагрузкам, потребовало больше. Рин перешел к гантелям. Два подхода по десять жимов дались ему тяжело, но еще тяжелее было пришедшее во время упражнений понимание, что насилие над чужой жизнью всегда будет вызывать у него отвращение. Первое движение третьего подхода Рин сопроводил зароком: «Я ни за что больше не войду в пятиметровый круг». Во время второго движения, удерживая гантели над грудью, дал второй зарок: «Я ни за что больше не заставлю Ано превращать мысль в метастазы боли». Третье движение. Мышцы напряглись, Рин почувствовал легкую дрожь, ладони вспотели, он чуть не уронил снаряды, подстегнул себя обещанием: «Я не стану узнавать, кто убил Сэма». Медленно опустил руки в стороны. Новый рывок: «Делает ли это из меня предателя?» Руки опустились в стороны: «Делает». Выдох-вдох. Снова жим, снова десять килограммов взмыли в воздух: «Что же мне делать?» Следующие четыре подхода к штанге не дали ответа на этот вопрос. Перед уходом Рин посмотрел в зеркало. Отражение посмотрело в ответ, осуждая: неудачник. Рин со всей силы стукнул рукой по стеклу: «Ну так выйди и накажи меня!» Как только поднялся из подвала, почувствовал оживший на уровне грудины коннект, который предупреждал его, что Тобиас на подходе. Поздно. После всех зароков, что Рин только что себе надавал, в продолжении совместного Дыхания он больше не видел смысла. В извинениях — тоже. В дружбе? Какая дружба может быть между ними? А что касается платка с фламбоянами… Рин почти увидел, как Тобиас передает ему единственную вещь, которая их пока еще связывала. Сжался нахохленным галчонком: «Не хочу! Не хочу слышать, как он будет со мной прощаться, или злиться на меня, или уговаривать передумать!» Приготовился сказать это вслух, подошел к двери, собрался с силами, чтобы ее открыть, но коннект умер так же внезапно, как и ожил. Так прошла еще пара-тройка дней — попытки Тобиаса восстановить коннект стали такими же редкими, как ноябрьские заморозки. Через неделю Рин вдруг понял, что Тобиас больше не звонит и не ищет встречи. Почувствовав себя бесконечно одиноким, нервными короткими шагами Рин отправился в комнату Сэма, бесшумно проскользнул за плотно закрытую дверь, стал рыться в вещах, откладывая в сторону те, что еще пахли братом. Тобиас как-то сказал, что боль всегда вытесняет другие чувства. Пришло время проверить, так ли это на самом деле. Рин надел на себя один из свитеров, словно желая исчезнуть из этого мира или подыграть матери — стать тем, кого она так любит. Тем, кого так любил Тобиас. Спрятавшись под одеждой с чужого плеча, Рин перестал считать дни и решил похоронить себя в доме, в подвале, в прошлом. Вздрогнул, когда среди тягучей пустоты последних дней резко и настойчиво зазвонил телефон. И это был не Тобиас. Рин ответил: — Алло? — Добрый день. Ринсвальд? Это Лу Савар. Ваш классный руководитель и преподаватель пластических искусств Лицея Святого Марка, в который вы имели честь поступить и в котором не появлялись с начала учебного года. Рин чуть не стукнул себя по лбу: уже почти середина сентября, он совершенно забыл о лицее. Лу Савар, сделав паузу, ожидала ответной реплики, а Рин не мог придумать никакого внятного оправдания. Разговор замер, двое остановились на какое-то время на краю неловкого молчания. Мадмуазель Савар первой его нарушила: — Если у вас нет правдоподобной истории о том, почему вы пропускаете занятия, то самое время что-то придумать. Несмотря на суровый тон, Рин сообразил, что его классный руководитель улыбается. Улыбнулся про себя в ответ: — Простите. Я совершенно забыл, вот и вся история. — Жду вас завтра. Регламент требует, чтобы прогульщики приносили объяснительные записки от родителей, но вы можете приходить просто так. Вы помните, где находится лицей? Не заблудитесь? — Не заблужусь, спасибо. А почему вы так ко мне снисходительны? — Потому что Тобиас о вас очень беспокоится. Он говорил, что мать у вас может быть на лечении, а отец погиб. Так что… Тобиас беспокоится. Очень. Рин почувствовал неожиданный прилив хорошего настроения, а затем вспышка любопытства заставила его спросить: — А вы ему?.. — Близкая подруга. При этих словах голос мадмуазель Савар едва уловимо поменял тембр — Рин почувствовал внезапный укол ревности. Сказал упавшим голосом: — Ясно. — Идея заняться учебой внезапно показалась очень правильной. Лицей сможет отвлечь от фантазий о Тобиасе, которые за это время успели не раз посетить Рина и за которые ему теперь стало стыдно.***
Лу переступила порог студии Тобиаса первый раз с момента их расставания и тут же снова почувствовала себя как дома. Не смогла сдержать улыбку, неуместную, но совершенно искреннюю. Рада была его видеть. Растрепанного, злого, одержимого. Нормального. Отчасти Лу было неприятно, что он совершенно спокойно пережил ее отсутствие, отчасти она гордилась тем, что стабильность, обретенная с ней, помогла ему справиться с очередным стрессом. Тобиас встретил ее вопросом: — Ты его видела? Как он, Лу? Потянул гласную ее имени, как делал это в самом начале их отношений: превратил звуки в поглаживание, в приглашение продолжить разговор. Лу так соскучилась по этим длиннотам, так давно их не слышала… Очень захотелось наклониться, шаловливо чмокнуть Тобиаса в шею, слизнуть с кожи ворсинки ангоры, которую он носил на голое тело, распробовать вкус пота… но она сдержалась, прошла к дивану, села, посмотрела вокруг: рисунки, рисунки, выразительные без размашистости рисунки; кроме фламбоянов появились зеркала, тени, кружащиеся листья… В каждом штрихе, в каждой светотени было все так, как она любила. Эти рисунки были именно тем, что она ценила в Тобиасе выше всего. Что было в нем особенно дорого. Он мог в любую минуту взять кисть и создать шедевр, заставляющий трепетать ее сердце. Лу еще несколько минут любовалась линиями и колоритом, чувствуя, как порхают бабочки в животе. Окончательно решила, что никогда не сможет отказаться от этого человека. Готова его принять как любовника, как друга, как брата, который не погиб в Мали шесть лет назад. Потом довольно сощурилась и наконец ответила на вопрос: — Бесхитростный. В голове две мысли, да и те скучные, как параллельные линии. Убедила его, что лицей это важно, проводила домой после занятий. Поговорила. Нервный мальчик, но у него есть харизма. Немного странная — на меня не подействовала, но она будет крепко держать того, на кого подействует. — Спасибо. Как он себя чувствует? Голос Тобиаса вибрировал множеством теплых полутонов, и Лу приняла это на свой счет, закокетничала: — Откуда мне знать! Это ты с ним теперь дышишь. Не я. — Уже не дышу, — отрезал Тобиас. — После фестиваля все закончилось. Теперь Тобиас выглядел обиженно — именно такое слово нашла в своей голове Лу, чтобы объяснить его поджатые губы. — Мне кажется, это тебе надо на него обижаться, а не наоборот, — Лу встала с дивана, дотронулась до его плеча — жест, который должен был напомнить об их прошлой интимной близости. Тобиас резко развернулся к ней всем корпусом — ни намека на улыбку около глаз, ни ответного прикосновения: — При чем здесь обиды? Он маленький и наивный, и ему грозит опасность, Лу, — в голосе больше не было теплоты, появилась холодная отстраненность, но Лу не собиралась сдаваться так быстро. — С чего ты взял? Может, это была охота на тебя и твое странное тату на шее, которое я вижу, только когда оно кровоточит. Тобиас издал короткий каркающий смешок. Лу смешком не отравилась, продолжала моргать и ждать ответа. Тобиас сдался. — Я все это время на виду, никуда не девался, хотели бы — достали. Может быть… Тобиас не хотел продолжать, но у Лу был талант подбивать его на обсуждение тем, которые он не любил даже обдумывать. — Что может быть? Что же может быть, кроме Рина? Тобиас встретил его некрасивым мальчиком, но потом некий тайный механизм на несколько мгновений превратил этого мальчика в привлекательного юношу, создал во время противостояния со «Скромными» настоящую красоту, от которой нельзя было отстраниться. Которая заставляла каждый день рассекать осень до дома Гийотов, подолгу стоять напротив, прислонившись к гладкому стволу платана. Смотреть, нет ли незнакомых людей поблизости, нет ли странных надписей. Чувствовать, как нагретая за день кора передает вместе с теплом уверенность: никакая беда с братом Сэма не случится. Он не позволит. — Тобиас? — Может быть, Пэм хочет сделать мне больно, покалечив или ликвидировав еще одного Гийота. Такая вот извращенная месть за «Магму». Сначала она хотела распнуть нас показательно, теперь не успокоится, пока не доведет дело до конца. — Но ты же натренировал маленького Гийота? Он же сумеет за себя постоять? — За два месяца? Что можно сделать за два месяца?! Только расшатать нервную систему. Он тебе не жаловался на бессонницу? На головные боли? На кошмары? У него могут начаться побочные эффекты. — Ни на что он мне не жаловался. Все с ним хорошо. Не грузи меня. И почему бы тебе самому не задать эти вопросы. Не хочешь больше нянчиться? Или дело не в тебе? Мальчик не хочет? Наигрался? — А он и не должен этого хотеть. Речь шла только о фестивале этого года, только о «Скромных». Ничего больше, ничего дальше. — Слушай, тебе надо все начать с чистого листа. Подружись с ним. Это совсем не то же самое, что ваше дыхание, фестивали и прочее Ано. Дружба — это просто и без обязательств. — Он и дверь-то мне не откроет, когда я в нее позвоню, — сказал Тобиас, не меняя ни задумчивого выражения лица, ни задумчивых интонаций. — Ну, я бы открыла, — рассмеялась Лу, пряча за веселостью неловкость, поправила кофту, словно стряхнула с нее крошки прошлых обид; с напором мазохиста продолжила: — Попробуй сделать красивый жест. Что-то из ряда вон. Порази воображение. Нарисуй его. Очаруй. Тобиас отрицательно покачал головой. Рисовать он точно никогда и никого больше не собирался. Ему хватило одного раза с Ривайеном. Но в словах Лу все-таки было зерно истины. Тобиас поблагодарил: — Спасибо за совет. — Не за что. Пойдем пока выпьем чего-нибудь, — игриво сказала Лу, словно предлагая ему дежавю доступного секса, который помог бы справиться с одиночеством. Тобиас отрицательно покачал головой: — В бар напротив? Там дерьмовое пойло. — Дерьмовое пойло — залог успешной социализации, — смех Лу прозвучал немного натянуто. Тобиас снова отрицательно покачал головой: — Если я хочу защитить Рина от Пэм — дерьмовое пойло не вариант. — Веский аргумент. Но после дерьмового пойла все остальное становится прекрасным и расслабленным, — Лу зашла со спины, положила руки на плечи. — Расслабиться тебе бы не помешало. Тобиас вывернулся из ее объятия: — Я лучше пойду прекрасно пройдусь. — Тогда и я с тобой! — Уверенная в том, что заботой о Рине купила прощение, Лу направилась к двери. — Ты так ни разу и не показал мне свои любимые места в городе. Разве я не заслужила прогулки? Тобиас не решился ей отказать. Когда-то он делал по десятку набросков города в день, хотел научиться переносить на бумагу сквозняки, приступы июльской лихорадки и осенние предчувствия. Тех набросков больше не существовало — потерялись при переездах, были разорваны Сэмом или просто выкинуты за ненадобностью, — но некоторые из них снова стали всплывать в памяти, пробужденные случайным запахом, словом или шумом. Он повел Лу по маршруту этой памяти, шел быстро, стараясь обогнать наступающие на пятки сумерки. Показывал Лу карнизы, балконы, эркеры и, конечно, медные шершавые дверные ручки — свой любимый элемент декора. На одной из центральных улиц его взгляд выхватил из витрины сережки-гвоздики. Тобиас остановился, развернул Лу боком, отвел прядку волос за ухо, разглядывая мочку. — Ты сменила гвоздики на штанги? Я только сейчас заметил. Лу похлопала песчаными глазами, посматривая то на витрину ювелирного магазина, то на Тобиаса — иногда ей трудно было раскусить посылы его поступков и намерений. Спросила неуверенно: — Ты хочешь проколоть уши? — А это трудно? — Да нет, легко и просто. И ребенок справится. Тебе нравятся эти гвоздики? Давай я тебе их подарю и все сделаю?! — запасы оптимизма у Лу, как всегда, были неистощимы, им трудно было противостоять, но Тобиас давно привык и справился: — Нет. Не надо. Но мысль мне нравится. Пошли, ты же выпить хотела. Если будешь здесь стоять — я передумаю. Сейчас научишь меня мешать крепкие напитки.