Вот в чем беда с близкими родственниками. Как врачи-извращенцы, они знают, где самые больные места. Рой Арундати
Когда Тобиас ушел, усталость навалилась на Рина, как подушка на лицо. Он упал на кровать, чтобы все обдумать. Сначала поразмыслил о наследстве. Сто пятьдесят тысяч евро — это изрядная сумма. Это было больше, чем просто деньги. Это была дверь в другую жизнь, за которой, само собой, его ждали новые ссоры с матерью, но еще там подразумевались защита от многих неприятностей и самое главное — независимость. Рин оглядел свои потрепанные джинсы — в некоторых местах ткань протерлась до основы; оттянул края свитера, которые уже замохрились, а раньше он этого не замечал. В ближайшем будущем у него появится возможность все поправить. Он сможет купить пару новых приличных шмоток, новый комп и программы, съездить куда-нибудь на выходные, пригласить Клэр в ресторан. От этих приятных мыслей сердце забилось чуть быстрее, но вслед за приятными пришли мысли прагматичные. Рину стало любопытно, как вступление в наследство будет происходить практически. Один только список затребованных нотариальной конторой документов вызывал беспокойство. А еще был отдельный список на открытие банковского счета. А еще надо было составить заявление в налоговую службу… Дальше о наследстве думать стало скучно, и Рин переключился на размышления о Тобиасе. В груди появилось странное новое чувство, невыразительное и сложное одновременно, намеченное контурами. Рин принялся расцвечивать его полувоображаемыми надеждами, за которые ему было немножко стыдно и которые едва ли имели право на существование. Не заметил, как эти надежды утянули его в чудесный, чистый, правильный сон. Проснулся он рано и счастливым. От его прежней нервозности не осталось и следа — в точности как обещал ему накануне Тобиас. По пути в ванную Рин проверил дверь в комнату матери — закрыта. Заметил возле лестницы на полу идеальные черные следы от ботинок Тобиаса. Что-то в них его насторожило. Грязь, копоть, краска, запах? Он не смог определить, поэтому наклонился, чтобы рассмотреть ближе, провел по полу пальцами. Просто грязь, подсохшая, тяжелая. С частичками золотистого металла, сухой травы, красной каменной пыли. Рин поднес к глазам испачканные пальцы, ни о чем таком еще не думая. Понюхал. На автомате вернулся в комнату, что-то надел. Спускаясь к кофемашине, вспомнил, как Тобиас морщился, какими усталыми были его глаза, как он берёг левую руку. В голове разорвалась хлопушка боли, зазнобило от утреннего холода и нервов, в нос ударил тошнотворный кисло-металлический запах измененной материи Непространства. Рин вскрикнул и выронил чашку. Задним числом, но оттого не менее отчетливо, почувствовал угрозу, с которой столкнулся Тобиас до прихода к нему и о которой ни словом не обмолвился. Почуял ее на уровне спинного мозга, как зверь чует облаву; был уверен в своих чувствах, как люди уверены в том, что утром взойдет солнце. Как такое возможно? Еще вчера Рин не понял бы и не почувствовал ровным счетом ничего, но, кажется, Тобиас передал ему, случайно или намеренно, часть своих знаний. Или Ано в момент коннекта сделало это самостоятельно? Рин забыл, что договорился с Клэр, что она будет его ждать, что надо ей позвонить или хотя бы сбросить сообщение в фейсбук. Ему вдруг стало не до этого. Пришел в себя только на остановке автобуса. Сообразил, что в субботнее хмурое утро, больше похожее на сумерки, транспорта не дождется, и побежал что есть мочи к дому Тобиаса. Отдышавшись, занес ладонь, чтобы осторожно, чтобы не разбудить, если что… Но дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился заспанный парень в блондинистых косичках, с мусорным пакетом в одной руке и сломанным стулом — в другой. Уши парня скрывали толстые наушники, из них почти неслышно гудели басы. У Рина в голове пронеслось: это кто? Тобиас переехал? они живут вместе? А потом угрожающий шепот проник прямо в ухо: «Чё стоишь на пути? Отвали отсюда, если не хочешь, чтобы я тебе чирьев на видных и невидных местах наговорил». Рин поперхнулся от такой наглости; теребя заусенцы на больших пальцах, выцепил из галопа мыслей подходящую для вопроса: — Из к-клининговой фирмы? Парень снял наушники, оставив их болтаться на шее на манер ожерелья: — Чё сказал? Упож енм йулецоп, если ты думаешь, что я мальчик по найму. Вдруг в глазах парня что-то зажглось, он вгляделся в Рина с какой-то непонятной сосредоточенностью, одновременно опуская обломки и туго набитый мусором пластик между ног, достал телефон, повернул его к Рину, приглашая посмотреть: на экране заиграла запись бурлящего насилием поединка против «Скромных». Парень то ли улыбнулся, то ли угрожающе оскалился: — Это ты? Отпираться было бессмысленно, и Рин кивнул: — Я. — А я Юра. Стажироваться тут будем. — Стажироваться? Надолго? — Да чтобы научиться тому, что он нам вчера показал, надо год как минимум. Даже если сотрем себе все яйца от усердия, быстрее не выйдет — Год? А когда начнете? — Вот приберемся и начнем. А то весь дом в бинтах после файтинга. — Файтинга? — все-таки он правильно почувствовал сегодня утром, Тоби вчера действительно было нелегко. — Ага, вчера схлестнулись. Круто было. А где тут, кстати, мусорные баки? — Пошли покажу, — выдавил из себя Рин и наконец оформил колотящуюся с утра мысль в вопрос: — А Тобиас в порядке? — А что ему сделается? — Юра забросил мешок в черный бак, стул поставил рядом с желтым. — Всю ночь шлялся где-то. Сейчас в ванной отмокает. Было в этом Юре что-то такое, что тут же внушало доверие, а доверие позволило Рину на пути обратно задать вопрос, который мучил его еще с фестиваля: — У него все руки в шрамах. Как будто ему кожу бритвой резали. Давно хотел у кого-нибудь спросить. Откуда это? Юра хмыкнул, скопировал Тобиаса один в один — взмах левой рукой, наклон головы набок, поворот плеч: — «Дышащий должен уметь терпеть боль». И шрамы у него не только на руках. На спине еще есть. От тренировок. — Понятно. У тебя тоже шрамы? — Меня Ривайен кнутом не тренировал. — Ривайен? — пораженно переспросил Рин. Имя опекуна, еще летом найденное в Интернете, заставило Рина вспомнить о сделке, которую он заключил с ним в обмен на телефон Тобиаса. Заключил и не исполнил. Щеки Рина вспыхнули румянцем стыда — Сэм учил его держать данные обещания. Оттого что Ривайен ни разу не позвонил, не напомнил и не упрекнул, стало только хуже. Рин достал свой айфон, порылся в контактах, глубоко вздохнул и отправил Ривайену номер Тобиаса и свои извинения. Только после этого до него дошла вторая половина фразы. Он вздрогнул: — Кнутом? Вместо ответа Юра распахнул дверь: — Давай проходи. Там Бека еще не совсем проснулся. Не пугайся. Студия встретила Рина медицинскими запахами, развалами бинтов, компрессов, примочек, опрокинутым пол-литровым флаконом бетадина. На полу был разложен надувной матрас — на нем две подушки, два пледа. На матрасе лежал качок с полотенцем на голове и отсутствием всякого полотенца вокруг бедер. Бека. Рин торопливо отвел взгляд от бедер, скользнул им по ввалившимся щекам качка, где, как грибок, расползалась щетина, встретился с ним взглядом. Удивился, что не понял, какого цвета у Беки глаза — они словно были составлены из осколков чужих глаз, спрессованных серых, синих и карих искр. Рин потупился, кивнул: — Привет. У вас тут общага. Мило. — Ага. — Закрытое, словно сейф, лицо качка чуть приоткрылось дружелюбием, — Ты Рин? Завтракать будешь? В животе заурчало. Рин вспомнил, что со вчерашнего дня не ел, и попытался отгородиться от своего бунтующего желудка вопросом: — А Тобиас? — Слышишь, вода льется? Как только вся горячая кончится — он и появится. Юрычка! Надо еще пиццу заказать. Я ужасно голодный. Пока ждали пиццу, Бека сполз с матраса, натянул на себя брюки и с еще помятым зазеванным лицом поставил в духовку противень с сосисками и хлебцами. Юра, пытаясь распространять вокруг себя атмосферу пофигизма, скользнул к кофемашине. Она, как голодный инопланетянин, разинула пасть навстречу капсулам, однако в первый раз выдала лишь пар, а во второй — расплавленные останки капсулы. С третьего раза воздух понемногу наполнился ароматом кофе, к которому примешивался запах выпечки. Звякнул таймер, сосиски переложили на блюдо, новые жильцы принялись резать хлебцы на ломтики, намазывали на ломтики масло и джем, раскладывали готовое по тарелкам. В дверь позвонили, Бека открыл, деловито сунул крупную купюру хмурому мужику в кепке сети «Домино». Поставил большую горячую коробку на стол. Запахло сыром. — Тобиасу нравится, чтобы фастфуд с настоящими приборами и настоящими стаканами, — стесняясь, заметил Рин и принялся расставлять дешевые тарелки и раскладывать ножи, вилки и ложки. Когда закончил, Бека и Юра уставились на аккуратно накрытый стол и застыли, словно опасаясь нарушить совершенство. Рин нашел единственную чистую чашку, с сердечками и котиками, налил себе кофе; в этот момент в глубине студии что-то хлопнуло, Рин вздрогнул, обернулся. Тобиас стоял в дверном проеме, хмурился, спросил почти безразлично: — Что ты тут делаешь? Слова «я за тебя беспокоился» застряли у Рина в горле, но откуда-то он знал: Тобиас просто пытается скрыть улыбку. Рин ткнул сердечками на чашке в сторону Юры и Беки, сказал: — Знакомлюсь с твоими стажерами, и на стол вот накрываю. Ужасно есть хочется. Позавтракаем? Студия Тобиаса, почти без мебели, но зато со сквозняками, была такая маленькая, что, усевшись, все оказались рядом. Между Тобиасом и Рином вклинился Бека, оттянул на себя внимание, увлек Тобиаса рассуждениями о скорости грайма, здорово имитировал какого-то их общего знакомого. Тобиас кивал и даже улыбался иногда уголками губ. Рин смотрел на все это, неожиданно ревнуя. Юра впился зубами в сосиску, та лопнула, и горячий сок полился по подбородку; Юра вытер его ладонью, ладонь вытер о джинсы, громко и в самое ухо, как закадычному другу, принялся рассказывал Рину о том, что у него на пальцах пять солнечных стигм и у Беки их тоже пять, только на левой ноге, и когда они горят под кожей, это значит, что они с Бекой думают одну и ту же мысль. «Представляешь, какая крутотень?» Рин дотронулся до Тобиаса. Легкое, ни к чему не обязывающее прикосновение. Пальцев к запястью. — М? — повернул голову Тобиас. — Передай хлеб, пожалуйста. — Взял ломтик, помял; подумал: сколько раз пальцы должны прикоснуться к коже, чтобы получилась любовь? Следующие несколько минут никто больше не болтал, только ели. Молчание не было тягостным, скорее многозначным. Так молчат между собой люди, которые знают друг друга тысячу лет. Потом Юрася и Бека заговорили разом. Рин добавил в кофе еще одну ложку сахара, посмотрел на часы — они показывали около двух после полудня, — послушал Юру, подождал, что еще расскажет Бека о своей любимой футбольной команде и о мечте победить на фестивале конца лета, когда лежащий рядом с Тобиасом айфон зажужжал. Рин почувствовал, как исчезают минуты покоя, инстинктивно протянул руку, чтобы сбросить вызов, но Тобиас опередил его и принял входящий: — Слушаю. — Не бросай трубку. Если хочешь, поставь на громкую связь. В словах была заключена такая сила приказа, что Тобиас на секунду потерял контроль и почувствовал себя беззащитным. Столько лет прошло, а этот голос все еще имел над ним власть. Он послушался, усилием воли заставил себя включить громкую связь, но шевельнул желваками на скулах и чуть прикрыл глаза, чтобы Рин, который в этот момент смотрел на него в упор, не заметил, что его уносит гневом. — Вчера вечером погиб Лагос. Слова, произнесенные негромким, хорошо поставленным баритоном, замерли в ушах, перекрыли дыхание. Тобиас почувствовал, как в желудке у него образовался камень: — Выплески? — Нет, люди. Нападение произошло в переходе между подвалами и паркингом. В мертвой зоне. Картинки практически нет. Тот, кто это сделал, очень хорошо знал помещение и расположение камер. В совете уже выдвигают гипотезы о мести. В них ты фигурируешь как вероятный подозреваемый. Тобиас как наяву увидел коридоры Института, подвалы, лабораторию; коротко, часто подышал, стараясь прочистить голову, взгляд у него сделался жестким и шершавым; он возразил: — Это был не я. В разговоре возникла пауза, потом Ривайен продолжил: — Они хотят провести полномасштабное обследование: стигма, посттравматический синдром, склонность к насилию. Но это только предлог, чтобы закрыть тебя в больнице. Возвращайся. Тобиас взглянул на притихших Иннокентиев, неожиданно широко улыбнулся им, в трубку сказал уже более уверенно: — Это был не я. У меня был… тренировочный бой с учениками Пэм. Есть два свидетеля и водитель убера в придачу. Я не вернусь. Снова возникла пауза, словно Ривайен что-то обдумывал. Снова прозвучало то же требование: — Возвращайся. Два свидетеля — это мало. Тобиас еле сдержал взрыв гнева и понял, что если Ривайен продолжит и дальше настаивать, то он просто-напросто разобьет телефон об пол и сменит не только номер, но и оператора связи. Процедил сквозь зубы: — Поздно. Ривайен не продолжил. Согласился — поздно начинать заново. Поздно просить прощения за то, что много лет назад свернул не туда. Там, где-то в недрах своего кабинета в Нагорной, он поправил очки и ощутил, как медленно разогревается кожа на плечах, на шее, как жар подступает к корням волос. Он знал это ощущение: оно появлялось, когда были упущены все шансы что-то исправить. Знал также, что в качестве компенсации, где-то к полуночи, он придумает глиф со значением «Поздно». Сказал все еще гневно дышащему в трубку Тобиасу: — Пришли мне номер убера. Свидетели — это ученики Пэм? Они там? С тобой? Иннокентии? Постарайся в ближайшее время никуда с ними не высовываться. Замрите, пока в Институте не восстановится баланс сил между благотворителями из «Ротари» и «Лайонс». Я направлю службу безопасности в нужном направлении, так чтобы волна репрессий пошла мимо. И будь на связи. Пожалуйста. В динамике раздались гудки, а Тобиас все продолжал стискивать айфон, Рин аккуратно потянул аппарат на себя, отключил звук. Только после этого Тобиас наконец очнулся: — Это бред. Очередная манипуляция. Власть была Лагосу вместо бронежилета. — Погодите, ща все будет, — с этими словами Юра вскочил из-за стола, походил из угла в угол, нашел себе место на подоконнике, уткнулся в телефон — клочок неба за его спиной повис низкой октябрьской серостью. Не успел Рин досчитать до двадцати, как Юра уже показывал им видео с камер слежения: всего шесть секунд записи, на которых было видно лежащего на полу директора фонда и сутулого высокого человека с белыми волосами, уходящего в глубь подземного коридора. Пока телефон переходил из рук в руки, Рин силился найти нужные слова, но Бека нашел их первым: — Как по мне, мы все здесь в одной команде. В команде «Давайте не попадем большим боссам под раздачу», разве не так? — Так, — согласился Юра, подмигнул Рину, словно подтверждая: «Ты в команде», а потом резко переключился с доброжелательности на экспансию: — Малявка, я слышал, у тебя особняк есть. Считаю, ты должен предложить нам переехать. Если уж жить на манер Парижской коммуны в осаде — то в хоромах, а не в студии десять на двенадцать. В особняке можно окопаться как в крепости. Тобиас чуть было не возразил, что в таком случае лучше перебраться к Лу Савар — про ее дом никто не знает, никто не будет там их искать, но, подумав еще с минуту, принял противоположное решение: — Никто никуда переезжать не будет. Нам нечего скрывать и нет надобности скрываться. Юрася. Пошли видео нашего файтинга Пэм. Там есть дата и время. Сделал? А теперь предлагаю забыть и о Лагосе, и о всей этой истории. — С лица Тобиаса исчезла всякая озабоченность, и он закончил: — Все это нас пока не касается. Юра и Бека закивали и тут же перешли на обсуждение плана тренировок. Рин же сидел притихший — старался уместить в уме и страшную новость, и воспоминания о своем единственном разговоре с Лагосом, о его уверенном сочном голосе. Как только это ему удалось, его собственный телефон оповестил о сообщении. Рин посмотрел на него как на тикающую бомбу, которую нужно обезвредить. Открыл входящие, и на него вывалилось: «Где ты? Если ты сбежал, клянусь, я найду тебя и изобью, чтобы ты никогда не забывал, каково это, когда тебе делают больно». Рин задохнулся, пробежав глазами смс матери, мысли начали разваливаться на части, точно его действительно ударили: ей плохо, она злится, потому что ей плохо, надо поскорее возвращаться домой, успокоить… Откликнувшись на его состояние, подошел Тобиас: — Я тебя провожу. Мне бы не хотелось, чтобы в довершение всего тебе причинили боль.***
Они немножко попетляли по переулкам, вышли на простор проспекта как раз в тот момент, когда окна старинных особняков и новых зданий вспыхнули бордовыми и алыми оттенками. Когда закатный калейдоскоп потух, ему на смену зажглись уличные фонари; людей на улице стало больше, и все спешили. Две девчонки примерно одного с Рином возраста хихикнули, когда они с Тобиасом проходили мимо. Рин смутился, не зная, считать это лестным или наоборот. Вот и парадная дверь. Тобиас достал ключ, щелкнул замок. Почти сразу дорогу им пересекла Мэри. Пока Рин пытался избавиться от мурашек на коже, Тобиас сказал ей одно слово, которое прозвучало грустно и укоризненно: — Почему? — Что почему? — Мэри явно не ожидала такого вопроса. — Почему вы дорожите только тем, что потеряли? Почему выкидываете из своего сердца Рина? — Я никого не потеряла! Тобиас не понял почему, но этот ответ его взбесил. Он не помнил, чтобы когда-либо до этого позволял вплетать в обычный разговор Ано, но тут не смог сдержаться: — На что вы тратите свою жизнь? Рин для Сэмюэля был raison d'être. А для вас? Вы знаете, какую погоду он любит, какую книгу, какую игру? Какие у него любимые конфеты? Вы живете с ним под одной крышей и ничего о нем не знаете. После этих слов вся агрессия испарилась из Мэри, и, не сказав ни слова, она царственно удалилась в свою комнату. Только Тобиас выглядел теперь выжатым как лимон. Рин подумал, что нужно с этим что-то сделать, выдохнул пришедшую в голову идею в виде предложения: — В баре полно виски. — Тебе нельзя, — машинально парировал Тобиас. — Да ладно, мне через два месяца шестнадцать. Иннокентии прикольные — за них. За то, что ты не рассказал мне, что выяснял с ними отношения. За погибшего Лагоса. — Он был нехорошим человеком. — Но человеком же. Рин потянулся к бару, достал первую попавшуюся бутылку и два стакана. Спросил: — Куда пойдем? В мою комнату или Сэма? — У меня тут раньше была своя. — Тогда пошли туда. Ступени запели под ногами, дверь рядом с лестницей на чердак открылась без скрипа. Тобиас прошел вглубь, привычно нащупал выключатель настольной лампы. Комната оказалась большой и захламленной: старье, вешалки, комоды, кресла в углу, разбросанные журналы, фотографии балконов, домов, вокзала… Пока Тобиас садился у кровати на ковер, ставил бутылку и стаканы между коленями, елозил по ковру ладонью, чтобы ощутить подзабытую тяжесть ворса между пальцами, откупоривал початый «Балвени», Рин водил по поверхности тумбочки кончиками пальцев, исследуя трещинки в полировке, открыл дверцу ящика, углубился в изучение содержимого: бронзовый будильник с окаменевшей батарейкой, старые тетради, кисти, баночки с краской, несколько ярких набросков фламбояна. Таких знакомых. Рин пристальнее посмотрел на эскизы, и подозрение просочилось в мозг, как чай из чайного пакетика в кипяток: это он. Это Тобиас расписал платок, который все это время Рин носил с собой, как самую дорогую в мире вещь. Почему? Как Тобиас спросил мать, так и Рин спросил себя. Почему Тобиас ни разу не заикнулся об этом? Потому что не хотел портить сложившуюся у Рина картину мира? Не хотел нарушать придуманные Рином правила: кого следует любить, как, за что и насколько сильно? Ошеломленный, Рин опустился на кровать — вверх поднялся столбик пыли. Тобиас протянул стакан: — Маленькими глоточками, распробуй, — но Рин опрокинул в себя сразу всю маслянистую жидкость и тут же закашлялся. Откашлявшись, разложил себя на покрывале, так чтобы видеть профиль Тобиаса. Собрался с силами; вытирая слезы, уточнил: — Значит, это ты расписывал платок? Почему мне не сказал? Тобиас пожал плечами. — Мне казалось, что рассказывать — неправильно. Словно я хочу подменить собой Сэма и все, что с ним связано. — Тогда скажи, почему фламбояны? — не успокоился Рин. Этот вопрос был еще сложнее. Чтобы объяснить, Тобиасу надо было бы вернуться в прошлое, в тот ужасный день, когда он потрогал кору дерева перед домом Гийотов и почувствовал с ней родство. Но возвращаться, сосредоточиваться и концептуализировать не хотелось. Однако совсем не ответить Рину тоже казалось неправильным. Тобиас выбрал простой вариант: — Почему-то фламбояны напоминают мне о матери. Сэм сказал, что хочет подарить что-то своей. Что-то красивое. И вот я… Волнение помешало ему продолжить. В ушах зазвенело, потом слишком четко, слишком внезапно перед мысленным взором возникла серая вязаная кофта, в карманы которой были глубоко заложены сильные мужские руки, хриплый голос — отца? — стал напевать: «Чи-чи-чи, котенок, прочь обман, пришел серый кот, одетый в туман». Потом в памяти всплыло лоскутное одеяло, пахнущее травами, подушка, огромная и мягкая, цветная обложка тяжелой детской книжки. Скороговорка грустной женщины с фиалковыми глазами и темными шафрановыми веснушками в них: «…станем ждать, пока папа не вернется». Что-то почувствовав, Рин перебил воспоминание просьбой: — Расскажи мне про свою ма, — перевернувшись на бок, придвинулся к Тобиасу почти вплотную. Просьба Рина встала поперек горла, и Тоби запил ее виски, поставил стакан рядом, машинально сунул руку под кровать, туда, где раньше лежали карандаши и нарезка ватмана — все было на месте. Сказал, вытягивая свои инструменты на свет лампы: — Я не очень хороший рассказчик, — закрыл глаза. — Я лучше нарисую. Лицо матери ожило под веками, улыбнулось, она скосила глаза куда-то в сторону. Тобиас облизал пересохшие губы и быстрыми движениями нарисовал портрет. Передал Рину. Добавил: — Ривайен говорил, что у меня ее глаза. Особенно когда дышу на Ано. Я остался сиротой в три года. Для удобства, или по каким-то другим причинам, Ривайен забрал меня к себе, оформил опекунство, а потом… Тобиас рассказывал, Рин чувствовал на лице дыхание его слов, смоченных виски, смотрел то на Тобиаса, то сквозь портрет — на лампу. Лучи от нее разбегались, словно нити, во все стороны, сплетались в воображении в бесконечные узоры из теней, линий карандаша и трещин на потолке. Затягивали в сон. Во сне Рин видел реку, двоих на ее берегу в шелковых монашеских одеждах и расколотую луну на небе. Во сне быстрая река несла не венки — две головы, и тучи сгущались над ними вне кругов лунного света. Внезапно вода застыла, превратилась в лед, лед стал зеркалом, по которому разошлись во все стороны нити черных трещин. Все вокруг лишилось цвета, запаха и вкуса, шепот на два голоса заполз в уши, и Рин его почти понял, и почти не сомневался, что вслед за шепотом появится нечто, чего в этом сне быть не должно — холодное отражение уже когда-то случившегося. Появится и попросится на волю. Рин захотел закричать, нарушить тишину и монохромность, но вместо крика открыл глаза и вывалился из сна наружу. От того, что было внутри, осталась только испарина на лбу и смутные воспоминания о сложной тьме. — Ты заснул, — голос и лицо у Тобиаса были очень спокойными и очень трезвыми. — Ага, — согласился Рин, прислушался к себе и не нашел страха, который обычно заполнял его после кошмаров про тьму. Улыбнулся: — Приснилось всякое. Как всегда. Но с тобой рядом уже не такое ужасное. Только вот пить хочется. Тобиас предложил: — Принесу минералки. Подождешь? — Не надо. Посиди лучше со мной еще немного. — Конечно. — Только… я не смогу… ну, быть как Сэм. — И не надо. Будь как ты. — А я ужасный. У меня сегодня должно было быть свидание. С Клэр. А я пропустил, — пробормотал Рин уже сквозь дрему. — Она меня возненавидит. — Ты очаровательный, — ответил ему Тобиас откуда-то издалека и сверху. — Она на тебя даже не рассердится. — Правда? — Рин нащупал ватман, сложенный вдвое под головой, вместо подушки, сладко потянулся: — Спокойной ночи, Тоби, — и провалился в сон, на этот раз без сновидений.***
Тобиас шел домой, вдыхал полной грудью полночь, и во всем теле ощущалось биение легкого счастья. Острый кол одиночества, который застрял в его груди после расставания с Лу, больше не беспокоил, ясность ума была такая, что в голове сам собой сложился план цикла занятий с Иннокентиями. Тобиас решил, что будет учить их глифам не резким, а терпеливым, чутким и иллюзорным, сумеет выдернуть мальчишек из детдомовской системы, которую устроил Ривайен в Нагорной. Хмыкнул себе под нос: «И никаких больше зеркал».