Смотреть можно и нужно в зеркало, ибо оно есть начало и конец, рубеж и поводырь. Алексей Гедеонов
После первого же теста Лу поняла, что знания двух новых протеже Тоби разбросаны словно алмазы в навозной куче: литература и языки — блестяще, биология, физика — очень и очень неплохо, а вот все остальное — на зачаточном уровне. Особенно общественные науки и математика. Их перспективы поступить в лицей Святой Троицы были не ахти какими высокими, но Лу использовала все свое обаяние, чтобы убедить ректора, что лицей от присутствия Юрия и Бенедикта только выиграет. Долго говорила о социальной ответственности, одаренных детях и экспериментальных программах. Почему она, которая никогда не была запрограммирована на радушие и помощь ближнему, это сделала? Лу и сама не могла дать четкого ответа. Ради денег? Тоби предложил ей девяносто евро в час. Получался неплохой доход, но два часа в дороге полностью съедали удовольствие от приработка. Тогда, может быть, из-за пронзительного мрачного взгляда Беки, в котором чувствовалась вся тяжесть сиротского детства? Из-за Юрасиных костлявых плеч и тощей шеи, на которой перекатывалась золотая цепочка, забираясь во впадину между ключицами? Или все-таки из-за Тобиаса? Их неопределенные или неопределившиеся отношения были как паутина на лице Лу. Она снова попыталась поговорить с Тоби начистоту по поводу их совместного будущего, на словах он был категоричен, но Лу все равно показалось, что после его «не думаю, что это возможно» в воздухе повисла небольшая приглашающая пауза, словно слегка приоткрытая дверь для переговоров. Лу решила заняться мальчишками и подождать, когда дверь откроется пошире, и не заметила, как втянулась. Мальчишки ей определенно понравились — они были целеустремленные и честолюбивые, с ними легко было быть умной. Она могла сидеть с ними, смотреть по телику вручение премии Grammy и обсуждать во время перерывов на рекламу особенности реформ Наполеона Бонапарта и свойства матриц. Лу чувствовала, что нужна им. Что от нее они получают заряд для движения вперед. А еще она чувствовала, что сумела поселить в сердцах Юраси и Беки обожание.***
Свечи в доме были расставлены повсюду. Возле самой двери горела синяя. Рин сбросил сумку рядом с ней и посмотрел на Лу: в брючном черном костюме, она нависала над кухонным столиком, похожая на затянутую узлом цепь. Рин пробежался глазами по пустому дивану, по полу, на котором не валялась учебная макулатура аляповатых и крикливых расцветок, удивился: — А где все? — Тоби в галерее, готовит выставку какого-то архитектора, Юрася и Бека в фонотеке, тратят время на йеменские диалекты, — всхлипнула Лу и заморгала мокрыми от слез ресницами. Рин осторожно перевел взгляд с Лу на нарезанный на доске лук, учуял два аромата, раздельные, как слои прохладной и теплой воды в озере: один цветочно-приторный, который растекался из печи, другой — сырно-томатный, который шел от мисочек на столе, наполненных грибами, томатами, тертым сыром, каперсами, свиной колбасой. Спросил: — Мы что-то отмечаем? — День рождения Беки, — снова всхлипнула Лу. — Разве Тоби тебе не сказал? Верно. Тобиас попросил обязательно зайти, но Рин решил, что речь пойдет о Дыхании, что Тобиас хочет показать ему тренировки с Иннокентиями, о которых последнее время они так часто говорили, на которых Юрася высвобождал свою неукротимую нервную энергию. За предвкушением увидеть такое день рождения как-то забылся. А теперь уже поздно искать подарок. Хотя… — Может, я за тортиком сбегаю? Лу тем временем отложила нож, промыла глаза, сказала: — Бека же не любит сладкое, поэтому для всех я делаю торт с франжипаном, а для именинника — пиццу. С этими словами Лу уложила лист теста в сытно лоснящуюся форму. Под взглядом Рина тесто пуховым одеялом свесилось по краям, Лу его подоткнула обратно, смазала пастой, начала выкладывать из мисочек колбасу, томаты, оливки… Рин смотрел на нее и вспоминал, как готовил для него Тоби — превращал вкусовые ощущения в образы, менял ингредиенты, словно тюбики с краской, добавлял теней мяса и грибов, вливал отблески оливкового масла. И все его тело при этом пело от вдохновения. Он то ускорялся, то замирал, то был небрежен, то очень внимателен. Позволял себе у плиты быть разным. Тогда как Лу готовила скучно, вытягивала вкус из рецепта, как часовые гири вытягивают цепь, обеспечивая размеренность и точность. Маятником качалась между столом и духовкой, вынимая ее сладкое содержимое, приворачивая пламя, ставя в печь пиццу. Рин вздрогнул, когда она сказала: — Я так и не придумала, что ему подарить. У тебя есть идеи? — Желание? — Желание? — переспросила Лу. — Ну да. Ты, я и Тобиас. Мы исполним три его желания. Как в сказке. — Ха. Почему бы и нет, — шмыгнула носом Лу и подставила ладонь. Рин приноровился, чтобы ударить; заметил, что линия жизни у Лу глубокая и переходит на запястье.***
Когда Бека увидел пиццу и накрытый стол, внутри него что-то зажглось на манер новогодней елки и засияло всеми огнями. Юрася крикнул «Ура!», дернул за шнурок хлопушки, разметал по всему столу блестючую пургу конфетти. Бека смутился, зарделся, но три желания произнес деловито, почти не задумываясь: — Узамбарскую фиалку, если сумеете достать — было бы здорово. Куда-нибудь съездить на Новый год и трехтомное исследование марсельских рецептов буйабеса. Если найдете. — Заметано, — кивнул Тобиас. Лу добавила немного удивленно: — Вот бы никогда не подумала про горшок с цветком. А потом они пили легкое сладкое вино юга, хватали с тарелок пиццу и слоеный торт, запах которого приятным теплом густел вокруг них. Руки сталкивались с руками, взгляды со взглядами, шутки с шутками. Рин покосился на Тоби, неожиданно остро обрадовался его близости: всполохам его белых волос, едва заметно дрожащей на губах улыбке, его одобряющему голосу, даже колкому свитеру из грубой шерсти, который полностью прятал шею и при прикосновении напоминал щетину. После вина Лу высыпала из замшевого мешка деревянные пронумерованные брусочки для игры в Дженгу. Брусочки были приятными на ощупь, Тоби быстро соорудил из них башню. Юрася первым бросил кубики. Ему выпало три единицы и двойка. Он чертыхнулся, потому что пятый блок был почти у самого основания, долго примерялся и дышал, тер ладони, заговаривал их на Ано. Наконец потянул за брусочек — башня качнулась, но Юрасе все-таки хватило хладнокровия и ловкости рук, чтобы вытащить его и не обрушить конструкцию. Он радостно хихикнул, но партию все-таки выиграл Бека. Юрася предложил повторить, и они сыграли еще пять или шесть раз. Когда свечи почти догорели, а тени выстроились вереницей вдоль стен, Бека окончательно растрогался, поцеловал Лу, поцеловал Тоби, поцеловал Рина, потом как-то все стали обмениваться приятностями и прощальными поцелуями. Рин не заметил, как поцеловал Тобиаса, и его сердце дернулось, будто оступилось. Рин тут же себя одернул. Подумаешь, поцелуй. Люди целуют все что угодно. Землю, фишки в казино, оружие, крест и иконы, мертвецов даже целуют — и никого это не смущает. Тобиас в ответ потрепал Рина по голове, и нежданный поцелуй умер в безопасности.***
Суета конца осени проглатывала время как дракон — не жуя. Декабрь подкрался незаметно. Дни стали звонкими и короткими, небо — низким, а облака на нем — длинными и серебристыми. Они терлись о крыши высоток и свертывались в сумерках в аккуратные свитки. Рин любил на них посматривать, провожая Клэр до вокзала. Он определял по ним время и старался приходить домой не поздно, чтобы поужинать с матерью. Потом шел спать. Все чаще не в свою комнату, а в ту, что перед чердачной лестницей. Там, с портретом под щекой, спалось сладко и без сновидений. Только два раза в неделю Рин позволял себе вольности. В субботу — занимался допоздна у Клэр, в воскресенье — уходил с ночевкой к Тобиасу, смотреть и слушать. Слушать непостижимый язык Ано, живущий только во время Дыхания, слушать, как Тобиас говорит на нем поставленным как у певца голосом, который напоминал о Сэме. Как Сэм, Тобиас разрезал слова или разбивал их словно сырые яйца. Как Сэм, он иногда путал «е» и «и», «о» и «а», и от этого казалось, что слова становятся приставучими, как репейники, прилепляются и к вещам, и к памяти. Смотреть, как в Непространстве слова древнего забытого языка превращаются в новую реальность, насыщенную эмоциями и смыслами. Один раз Рин так увлекся, что в нем возродилось желание поучаствовать в приручении слов и теней. Тобиас неохотно, словно преодолев что-то внутри, поставил Рина рядом с собой в самом конце тренировки, когда все были уставшими и пресыщенными. Они дышали вместе минут десять от силы, и не произошло вроде бы ничего особенного, но к середине недели до Рина, через время и расстояние, долетела радость от момента, похожая на что-то мистическое, иррациональное: не восторг, не экстаз — нет, просто счастье. За этим странным счастьем Рин и собирался отправиться, когда забежал на кухню глотнуть кофе перед уходом, зажег свет и от неожиданности вскрикнул. Мать сидела посередине на табуреточке, смотрела на него пустыми холодными глазами и резала ножницами махровый банный халат. Белый. Несколько раз она уже выбрасывала его, объясняя, что он напоминает ей про больницу, но Рин каждый раз вынимал его из мусорки и возвращал в ванную — халат был отцовским и очень ему нравился. Больше возвращать было нечего. Мэри раскачивалась и дорезала ткань, восседая в хаосе пушистых белых змей. Рин все-таки попытался забрать у нее ножницы, Мэри задрожала всем телом и ударила его по руке с недюжинной силой, а потом заплакала, искренне и безутешно, как плачут совсем маленькие дети. От всего этого у Рина заболела голова, он выскочил из дома не говоря ни слова, решил дойти до Тоби пешком, чтобы успокоиться в окружении импозантных автобусов, галогенных огней фар, автомобильных выхлопов и людского дыхания. Однако в пути локоть задергало и начало раздувать. Запыхавшись, Рин открыл дверь в студию, и Непространство с ходу сняло с него стружку реальности, ощущаясь как легкая неправильность во всем теле. Студии больше не было. Переступив порог, Рин оказался посреди крохотной площади, обсаженной кленами, которая потерялась между высоченных домов, как одинокая обетованная земля в Большом Каньоне. Пахло летом и терракотой. Рин сглотнул — так вот что можно сделать с помощью чутких иллюзорных глифов! Вспомнил, что видел подобную площадь в буклете про Сидней, который на той неделе валялся у всех под ногами. Рин сбросил куртку прямо на пол, развязал шарф — зелено-голубой, который схватил не глядя, когда убегал. Послушал, как Тобиас, скрытый где-то за сырой материей, поучает Иннокентиев, катая согласные как шарики во рту и подкручивая их усмешкой. — Изящнее. Бека, ты не должен думать. Ты должен видеть глиф и не сомневаться в нем, как не сомневаешься в цвете рубашки, которая на тебе надета. Юрася, не превращай Дыхание в цепочку повизгиваний. Вслушивайся в нюансы, в вибрации. Они определяют точность и силу глифа. Почувствуй разницу между «сладострастный» и «сластолюбивый». — Это все пиздеж твоего Ривайена. Не еби нам мозг! — сорвался в эмоции Юрася, и сложный узор сиднейской площади, только что висевший в помещении, пропал, оставив после себя теплую пульсацию воздуха. Рин наконец увидел Тобиаса — он стоял, опершись спиной о дверной косяк ванной комнаты, продолжал говорить со своими странными интонациями, ударениями и растянутыми гласными, и не было ни в нем, ни в его позе ничего особенного: — Бека, не показывай противнику слабые места. Ты совсем не умеешь терпеть. Держи боль под контролем. Считай. Ты должен знать, сколько длится боль, и готовить тело заранее. Все хорошо, Рин? Рин застыл с открытым ртом, удивленный не столько вопросом, сколько неожиданным открытием: особенного в Тоби, может быть, ничего и не было, но был секрет. Намек на нечто неукротимое, стойкое, непобедимое. Нечто драгоценное и редкое, как вино из одуванчиков. Нечто такое, чем хочется владеть. От этой мысли сердце Рина в клетке ребер заходило туда-сюда. — Рин? Рин успел кивнуть, типа «все хорошо», как Юрася движением руки потревожил пространство. Тут же его волосы стали ярче, на пальцах засветились солнца стигм. Он заговорил на Ано, придал словам сердитый ритм, сплел ими на ладони сложный глиф, призрачный и дрожащий, как дым в жарком воздухе. Рин моргнул, а из глифа уже размотался язык какой-то доисторической подземной твари, вытянулся и раздвоился, как подошва, отрывающаяся от старой туфли… Юра направил язык на Тобиаса, но там, куда он добрался при помощи Дыхания, никого уже не было, и пустота поглотила атаку. — Красиво, Юра, — похвалил Тобиас, который стоял теперь совсем рядом с Рином. — То что ты сделал — это действительно красиво и сильно. Но почему я должен стоять на месте и ждать? Перемещения — вот этим мы и займемся на следующей неделе. Рин почувствовал, что больше всего на свете ему хочется тоже заняться перемещениями в Непространстве на следующей неделе, но он уже откуда-то знал, что Тобиас ему откажет. По этому поводу захотелось настаивать и капризничать, но Рин сам принял решение не вставать в пятиметровый круг ради победы, Тобиас просто помогал ему держать обещания, даже если эти обещания были даны не ему. — Бека, я думаю, сегодня хорошо поработали, — закончил тренировку Тобиас, а сам внимательно посмотрел на Рина, словно погрузился в него взглядом. — Может, сбегаете в «Карфур»? И на рождественский базар заскочите. У людей уже елки стоят, а у нас даже ветки с фонариком нет. Юра! Карточку не забудь. Рину стало неловко, захотелось отвести глаза, но они как прилипли. Дверь хлопнула, а Рин не заметил, как оказался на диване — рука аккуратно устроена на подлокотнике, — поморщился от давления твердой поверхности на опухший локоть. — Что с рукой, Рин? — сросил Тобиас. — На тебе лица нет. Рин не смог понять, сердится он или тревожится, поэтому ответил с предельно доступной ему в этот момент искренностью: — Да не возись ты так со мной. Это же ерунда. Не сломалась же она. — Однако Тобиас уже ощупывал локоть, касания его были еле заметными, но притупляли остроту боли. Прошла минута, другая. По мере того как боль превращалась в свою полную противоположность, Рину начало казаться, что сам он становится пластилиновым, что пальцы Тоби лепят из его кожи и мышц что-то красивое и новое. Спохватился, когда Тобиас спросил: — Попробуй согнуть. Отек прошел? Рин сделал несколько движений: — Как новая! Здорово. А что еще умеешь? Покажи! Ну пожалуйста! Тобиас слегка наклонил голову вбок, его лицо на одну секунду стало озорным и очень подвижным, в глазах вспыхнул азарт, на губах зажглась внезапная улыбка. Он закатал левый рукав, потом правый… Рин снова увидел зигзаги и пересечения шрамов, их узелки и переплетения на линии предплечий. Ано задрожало ритмичной фразой: «Все сорта радости, как цвета радуги, в одном празднике». Вены на руках Тоби вспучились, натянули шрамы, сгоняя всю кровь к кончикам пальцев. На Рина повеяло кофейной горечью и миндалем. Один неуловимый росчерк глифа — и на столе, заваленном скомканными бумажками, разорванными упаковками, недоеденным хлебом, образовались из сырой материи заманчиво разложенные пралине, драже, каштаны в сахаре, марципаны всех оттенков. — Это можно есть? — поинтересовался Рин; не дожидаясь ответа, потянул в рот пралине. Распробовал. Настоящий, совершенно реальный вкус. Не задумываясь сунул Тоби в рот марципан, а сам зажевал другое пралине. Попросил с набитым ртом: — Научи меня! Нет! Погоди! Я сам! Вот увидишь, я не такой тупой, как Юрася. Пока Тобиас собирался возразить, Рин таким же, как у него, аккуратным движением засучил правый рукав, размял кисть. В поисках вдохновения обвел глазами студию, в которой почти не было свободного пространства — Иннокентии заполнили собой все: на полу матрас, покрытый пледом, подушки, пестрое шапито из учебников… Только в углу ютились подрамники, как напоминание о когда-то царившем здесь обжитом порядке. Но, как ни странно, скопище вещей зародило в Рине чувство уюта и свободы, в один миг достигло кончиков пальцев. Рин подхватил с пола исписанную каракулями Юраси и изрисованную неприличным тетрадь, подбросил ее, и в полете каракули и рисунки исчезли, а на их месте появились и начали перетекать со страницы на страницу черные ветки фламбояна: — Это тебе, — улыбнулся Рин.***
Приступы безумия, такие как с халатом, повторялись у Мэри нечасто, но могли произойти в любую минуту. Рин никак не мог понять, что их вызывает, не находил никаких провокационных событий или закономерностей. Хотя одно оставалось неизменным. Во время приступов голос у матери становился трескучим, как перекат игральных костей в пластиковом стакане. Оставлял ощущение, что все происходящее — чья-то недостойная забава, или охота, в которой капканы уже расставлены и готовы захлопнуться в любой момент. В такой ситуации Рину ничего другого не оставалось, как учиться с этим жить. И он учился, и все еще надеялся на лучшее, особенно в преддверии дня рождения, который хотел провести где-нибудь в другом месте. В горах, например. В рекламном купоне «Смартбокса» он нашел заманчивое предложение по этому случаю — два дня обучения скоростному скольжению с инструктором. Поездка на четверых. Была только одна проблема — акция со скидками длилась всего три дня. Рин несколько раз проигрывал, как предлагает красавице Клэр присоединиться к ним — спортивным ребятам, гибким и улыбающимся, — и провести уик-энд почти что в Куршевеле, с гарантией хорошего настроения и адреналина. Клэр ему все больше нравилась, но он боялся остаться с ней один на один: не знал ни что сказать, ни как. И в поцелуях у него не было никакого опыта. Он даже ни разу не целовался. С Тобиасом не считается — с ним были прозрачные поцелуи, нужные для Дыхания. С Клэр Рину хотелось целоваться иначе. Хотелось темных, тяжелых поцелуев, полных вопросов, на которые он хотел почувствовать ответ. Рин резонно подумал, что в компании все будет проще. Второй парой можно пригласить Лу и Тобиаса. Про Иннокентиев Рину даже думать не хотелось — эти точно все испортят. Хотя сутулая фигура и страсть к глифам Тобиаса плохо вязались с Клэр и клубными вечеринками предрождественских горнолыжных станций и вся надежда была на Лу. Она так смотрела на Тобиаса, так накручивала прядь волос на палец, что даже Рин все про нее понимал. Но прежде чем фантазировать про ночи перед камином, когда все сидят тесным кружком, передают друг другу какую-нибудь хрень, упираются друг в друга коленями, локтями и кончиками пальцев ног, Рину нужно было отпроситься у матери. Он мысленно приготовился к разговору с ней — сегодня, а то через три дня будет поздно, — прорепетировал его перед зеркалом, чтобы быть убедительным. Рин потрогал купон с рекламной акцией в кармане джинсов и отправился в комнату матери. Ее там не оказалось. Он нашел Мэри в подвале перед зеркалами. Как только он подошел, именно она заговорила сразу и настойчиво, обдавая Рина влажным коньячным дыханием: — Тобиас тебя ничему не учит, да? Ни Дыханию, ни контролю. Так я и знала. Предатель. Ты знаешь, он обещал Сэму тебя учить. Нет ничего хуже, чем не держать данное слово. Но ничего. Все поправимо. Я тоже могу учить. Садись на стул. Рин, сбитый с толку, отрицательно помотал головой, поискал в себе решимости сменить тему разговора и не нашел. Сказал: — Давай потом. Не сегодня, — а сам стал бессознательно оглядываться, ища укромный уголок, чтобы улизнуть, но взгляд матери, острый как кончик ножа, нашел его через зеркала и не отпускал: — Никаких потом. Садись. Тобиас твой сказал, что ты был для Сэма raison d'être. Значит, и для меня тоже. Я покажу тебе, что такое настоящий контроль, это я учила ему Сэма. Зеркала. Ты думаешь, зеркала здесь просто так? Тьма в них — вот что нуждается в постоянном контроле. В настоящей силе. Контроль нужен, чтобы тьма из них не перетекла в нас. — Может быть, не надо? — снова попытался Рин, но прозвучал жалко, почувствовал, что матери это не понравилось, и, чтобы не злить ее еще больше, послушно подошел к стулу, сел и начал раскачиваться взад-вперед, оборонительно скрестив руки перед собой и сунув кисти под мышки. Мэри ухмыльнулась и одним резким движением толкнула его в грудь — стул опрокинулся. Невесомость и потеря контроля были краткими и длились пока спинка стула не врезалась в пол, ударяя Рина по спине и голове. Больше от неожиданности, чем от боли Рин заскреб икрами по передним ножкам стула, потом сообразил согнуть колени, перевернуться и быстро встать на ноги. Ошарашенно посмотрел на мать и упустил момент, когда мог все это прекратить. Мэри снова ухмыльнулась: — Это упражнение высшего контроля. Учит отказываться от обычного контроля и принимать удар. Садись. Падение нужно почувствовать. До тех пор, пока ты не уловишь секрет. Рин, подчиняясь ее воле, поднял стул и сел, пренебрегая осторожностью. В руках у Мэри появилась веревка, она быстро привязала Рина к стулу и снова толкнула. Рин вскрикнул и попытался освободиться. Но его руки и ноги не могли больше двигаться. Свет внезапно погас, а мать заявила ему уже от порога: — Оставляю тебя тут на час, чтобы ты смог увидеть тени. — МАМА! — Рин сам не знал, как громко закричал, но почувствовал, что зеркала задрожали в ответ. Когда дверь за Мэри захлопнулась, Рину показалось, что одно из зеркал дало трещину. Он повернул голову на звук. В темноте он не мог ничего увидеть, но все равно увидел, как через воображаемую трещину что-то протискивается в наступившей тишине, миллиметр за миллиметром проникает в воздух, в кожу, в кости, постепенно наполняя их вибрацией, которая по какой-то причине ощущалась как зло. И Рин доподлинно знал, что у этого зла есть на него планы. Рин запаниковал, кровь начала пульсировать в связанных предплечьях, требуя выхода, приливая то к щекам, то к позвоночнику. Захотелось закричать, заплакать, позвать на помощь. Страх темноты и зеркал снова дал о себе знать. Начал расти, перекрывая кислород. Еще немного — и ничего в Рине не осталось бы кроме этого страха, но тут ему вспомнились шрамы на руках у Тоби и слова о том, что его учили принимать боль. «Демон ярости» загорелся перед его мысленным взором, создавая защиту, придавая сил. Скрипнув зубами, Рин закрыл глаза и стал терпеть.