…ничто и никогда не внушало такого глубинного ужаса, как эта сложная тьма, которая проникала в его сны как радиация и в которую ускользало все, что он знал об этом мире. Джеймс Кори
Когда первые красные капли заката упали в Бухту Ангелов, Тобиасу снова позвонил Ривайен: — Ситуация выходит из-под контроля. В интонации послышалось нечто такое, одновременно знакомое и забытое, что Тобиас зябко передернул плечами. Еле удержался, чтобы не сбросить вызов, после возникшей напряженной паузы переспросил: — Выходит из-под контроля? — Тот, кто заменил Лагоса, не хочу лишний раз произносить его имя, превращает Дыхание в ходовой товар для закрытых структур, — Ривайен говорил медленно и четко. Слишком медленно и слишком четко. Теперь Тобиас вспомнил, что бывший опекун использовал эту особенность речи, этот тон и темп, когда хотел скрыть волнение и справиться с неожиданными чрезвычайными ситуациями. — Он навещал меня в Нагорной. Пытался торговаться. Посулил оставить тебя в покое в обмен на материалы по односторонней стигме. Мы побеседовали. На Ано. Думаю, некоторое время он не будет помнить ни о своем визите, ни о тебе. Но на всякий случай поезжай со своим детским садом в Рим. Там обосновалась новая итало-японская школа. Они помнят тебя по диким файтингам в Сан-Марино. Обещали мне нейтралитет. — С каких пор тебя интересуют новые школы? — телефон в руке Тобиаса стал влажным от напряжения. Юрася, который как раз в этот момент вышел из ванной, негромко обо что-то ударившись, открыл было рот, чтобы ёмко высказать все, что он думает о косяках, порогах и разбросанных под ногами полотенцах, но Тоби неприветливо покачал головой: исчезни. — С недавних. Эта слишком быстро и решительно укрепляет свои позиции и выжимает все что можно из смерти Лагоса и из нестабильности, посеянной дикими файтингами. — Как срочно нам нужно перебраться в Италию? Ответ ударил наотмашь, как когда-то хлыст: — Сегодня. Тобиас задохнулся от возмущения. Ривайен это почувствовал и заговорил снова. На этот раз вместо приказа в интонациях появилась просьба, сдобренная искренней, а не покровительственной заботой: — На неделю-две. Не больше. За это время все меры и контрмеры будут предприняты, а на новые ни у кого уже не будет ресурсов. Новому директору останется только заботиться о своей репутации. Договорились? Телефон замолчал. Тобиас поискал внутри себя слова, чтобы отказаться. Но неожиданно нашел те, чтобы согласиться. Пусть у них с бывшим опекуном позади остались лишь пепел и боль, однако к Рину, да и к Иннокентиям, прошлое не имело никакого отношения. Увезти мальчишек — значило дать им шанс избежать человеческой мясорубки, которая снова закрутилась в институте Дыхания на Ано.***
Дав отбой, Тобиас настроился на Рина. Эхо коннекта было похоже на тонкий солнечный луч, идущий со дна колодца. К нему примешивалось ощущение чьего-то вторжения в их с Рином личное пространство, вторжения грубого и злого. Тобиас позвонил — абонент находился вне зоны доступа. Тобиас выскочил на улицу не размышляя, потому что на размышления уходило слишком много времени. На бегу снова набрал Рина. Телефон еще трудился над автодозвоном в кармане куртки, когда Тобиас аккуратно постучал в дверь особняка Гийотов. Тишина. Тобиас достал ключ, быстрым привычным движением провернул его в замке два раза — дверь приглашающе открылась. — Рин? — Снова тишина. Зато почти у самых дверей из темноты проема возникла бодрая Мэри, озаренная синим от работающего в зале телевизора. Ее окутывал дурман сильнодействующих препаратов, мрачная шерсть домашней робы контрастировала со странной улыбочкой от чего-то приятного, происходившего в ее голове. Самодовольная, почти жизнерадостная, улыбка произвела на Тобиаса еще более отталкивающее впечатление, чем постоянное безразличие этой женщины. Тобиас не был уверен, что именно его она в данный момент видит перед собой. Спросил, не тратя время на приветствия: — Где Рин? Мэри сконцентрировала взгляд, пытаясь вернуться из своего трипа в настоящее, еле заметные морщины на ее лице сделались глубже, разрезали лоб, перечеркнули рот: — Рин на уроке. От тебя все равно никакого проку. Ты портишь его, а не помогаешь! Сэм был недоволен. Теперь я занимаюсь его обучением. Ее поза, ее слова — все демонстрировало вызов, но взгляд Мэри отводила, прятала внутрь себя, как крыса прячет в нору ворованную снедь. Разговаривать с ней было бесполезно. Тобиас побежал наверх по лестнице: — Рин! — эхо задрожало в переплетении приоткрытых дверей и пустых комнат, как муха в паутине. Тобиас бросился назад. Кухня — пусто. Гостевая ванная — пусто. — Рин! — Я тут! — Отклик пришел из подвала, завибрировал не в ушах, а глубоко в костях, в животе, в каждом волокне каждой мышцы, выхолодил все внутри. Страх за Рина пробежал по Тоби бесприютным облаком. Тобиас сбежал по узкой лестнице вниз. Рванул обитую металлом дверь на себя. Из темноты зеркального зала пахнуло закисшим. Тобиас ударил по выключателю. От единственной целой лампочки в дальнем углу по подвальному помещению разошлись длинные угрожающие тени, очертили перевернутый стул. В следующую секунду из теней проступили стянутые веревками ноги и запястья. — Рин! Мальчик слегка повернул голову, но глаза смотрели не на Тобиаса, а были устремлены в зеркала — что-то в них продолжало удерживать его внимание. Резко и зло Тобиас водворил стул посередине зала, принялся разматывать веревки. Когда те земляными червями попадали на пол, он быстрыми движениями растер Рину руки и ноги, восстанавливая кровообращение, отгоняя колючую волну боли. — Рин? Рин скорее осознавал, чем видел Тобиаса рядом с собой, перед его глазами все плыло и кренилось, от края сознания к центру ползли крохотные ломтики света и низкие ноты слов, которые Тоби говорил, но которые для Рина были сложны и непонятны. Уши заложило, словно он только что всплыл с огромной глубины. Когда Тобиас взял его ладони в свои, что-то внутри у Рина открылось, грудь запрыгала, выталкивая рыдания тяжелыми комками: — Я думал, ты уже никогда не придешь, — почувствовал во рту вкус ржавчины. А еще почувствовал тепловатое пятно на футболке, которое говорило о том, что носом шла кровь и кровотечение еще не остановилось. Качнулся вперед, чтобы встать — голова закружилась; Тобиас с готовностью подхватил его, сказал: — Держись. Рин кивнул, но побоялся поднять на Тоби взгляд, побоялся увидеть вместо его глаз глубокие страшные трещины, которые мерещились ему в темноте зеркал. Он не сопротивлялся, когда Тобиас почти донес его до гостевой ванной, нашел в ящике вату, сделал из нее две затычки, затолкал Рину в ноздри. Включил воду, намочил в ней полотенце, начисто вытер лицо, шею. Когда они вместе поднялись в комнату, Тобиас завернул Рина в плед почти с головой. Откуда-то в руках у него появилась чашка чего-то горячего, Рин влил в себя это горячее, и тепло сразу разлилось по венам, разнося успокоение. Подождав несколько минут, Тобиас спросил: — Лучше? — Присел рядом на корточки, несильно сжал костяшки пальцев Рина, стараясь объяснить, что произошло: — Звонил мой бывший опекун. Снова. Посоветовал нам уехать ненадолго. И я думаю, что это правильный совет. Происходит такое, что я не знаю, смогу ли все это контролировать. Что скажешь, если мы отправимся в Рим? Пока Тобиас говорил, Рин смотрел, как на его горле подпрыгивает кадык, и удивлялся, отчего с ним говорят как с маленьким ребенком, которому нужно объяснять сложные и неприятные вещи. От горячего питья в голове окончательно прояснилось, и он вспомнил видео с лежащим в подземном гараже Лагосом, понял, что про катание с гор можно забыть, что отъезд, который предлагает Тобиас, это почти бегство. Спросил: — Когда? — и посмотрел на Тоби уже совершенно осознанно. — Прямо сейчас. Иннокентии уже в аэропорту. Лу прилетит как только сможет. Может быть, ближе к Новому году. — Но почему так срочно? Тоби ответил вопросом на вопрос: — Слышал притчу о дельфине? Он спас мальчика, подружился с ним, потом с деревней, показывал ловцам, где жемчуг, рыбакам — где рыба. О дельфине пошел слух, — продолжил Тобиас, и голос его звучал уже где-то внутри Рина. — В деревню стали приезжать журналисты, туристы. Появилась известность, деньги. Все были довольны и счастливы. Потом денег и туристов, и внимания стало слишком много, начались ссоры, дележ, воровство, убийства… Все как всегда. Стали искать виноватых и решили, что виноват дельфин. И убили. Рин нахмурился, потому что в его представлении сказки не должны были заканчиваться убийством, задумался над сказанным. Тобиас его не торопил, было важно, чтобы мальчик сам обрел хрупкое равновесие и установил связь между историей дельфина и их отъездом, между тем, что у каждого было за плечами, и тем, что ждало в будущем. Когда складки на лбу Рина разгладились, Тобиас подытожил: — Это простая история о том, как работает общество в момент кризиса. Как оно поступает с теми, на кого обратило свое краткосрочное внимание. После смерти Лагоса и раздела его империи оно собирается обратить внимание на нас и обвинить во всех своих проблемах. Нам надо действовать на опережение и уйти на глубину. Рин вяло подумал про каникулы, горнолыжный курорт и Клэр. Но Рим, где он когда-то был с Сэмом, обещал быть не хуже.***
Тобиас нашел Мэри в гостиной. От ее необычной жизнерадостности не осталось и следа. Теперь она апатично переключала телевизионные каналы, где толпы профсоюзных забастовщиков в желтых жилетах скандировали лозунги и отрубали картонные головы; на экране ярость толпы чередовалась с «говорящими головами» и мягким студийным светом. В руках у матери Рина была трубка, из которой вился едкий дымок, перед ней на столике — горка травы. Тобиас не знал, сможет ли поговорить с ней спокойно, вразумить, избежать угроз и упреков, простить ей те страшные часы, что провел Рин в подвале. Однако выбора у него не осталось. Мэри должна быть обезврежена как мина замедленного действия. Тобиас тихо проговорил: — Почему вы готовы принести Рина в жертву? Только ради денег? Или ради чего-то еще? Чего-то большего? Мэри вскинула голову, апатия у нее тут же сменилась раздражением, как всегда бывает у людей, неспособных сохранять эмоциональное равновесие под действием алкоголя, наркотиков и сильнодействующих медикаментов: — Не смотри так, словно считаешь меня бесчеловечной! Голова у Тобиаса была усталая, но ясная, поэтому он не замедлил с ответом: — Наоборот. Вы делаете все так, как делают люди. Эгоистично, зло, не думая о последствиях. Поэтому бесчеловечной я вас совсем не считаю. Но в полицию заявление подам. Вернее, моя подруга подаст. У нее для этого есть необходимый статус. — Полиция, судьи, закон… Все это не имеет надо мной власти. Я недееспособна и могу убедительно изобразить безумие. Мне просто пропишут еще одни таблетки, — словно в доказательство своих слов Мэри забормотала обрывки фраз, не связанные ни с определенным языком, ни с определенным смыслом. Потом взяла все это под контроль и победно улыбнулась. — Кроме закона есть еще Ано, и вы знаете, что оно может с вами сделать. — Ты мне угрожаешь? — Мэри снова улыбнулась натянутой неулыбчивой улыбкой, и ее кожа, как пенка на молоке, подернулась сеткой глубоких морщин. — Мальчишка. Что ты о себе возомнил? Я все расскажу Сэму. Тобиас потерял всякую надежду. Она была безумнее, чем он думал. — Можете все рассказать хоть призраку отца Гамлета. И я вам не угрожаю. Я объясняю то, что предприму, если вы хоть пальцем еще раз тронете Рина. Я начну процедуру лишения вас родительских прав, — спокойно и холодно продолжил Тобиас. — И я увезу Рина из этого дома. Немедленно. А вам лучше не становиться у нас на пути. Мэри попыталась возразить, но что-то в неотпускающей хватке взгляда Тобиаса заставило ее отпрянуть. — Тебе не достанутся деньги нашей семьи! — полетело ему уже в спину, но Тобиас прекратил обращать на Мэри внимание, достал телефон и стал следить за тем, как по экрану медленно полз заказанный им «Убер». Когда машина свернула на проспект, Тобиаса вдруг посетило нехорошее предчувствие, что он никогда больше в этот дом не вернется. Тогда он, перепрыгивая через ступеньки, добрался до своей бывшей комнаты и оставил на столе ту вещь, которую уже неделю носил с собой. Решил, что если предчувствие не обманывает, то и эта вещица ему больше не понадобится.***
Подвал и стул не прошли для Рина бесследно. Заболели запястья, плечи, икры, колени, спина. Пока еще несильно, но вскоре боль обещала обернуться синяками в тех местах, где тело стягивали веревки. Но хуже всего было ощущение несправедливости. Ведь он ничего не сделал матери, чтобы она с ним так обошлась. От несправедливости лекарства не придумали, однако Рин порылся в аптечке, надеясь найти среди психотропов обезболивающие. Выудил упаковку вольтарена, проглотил одну таблетку, остальные положил в карман и отправился в кладовку. Среди пыли и хлама отыскал дорожную сумку. Вернулся к себе; доверившись механическим движениям и инстинктам, покидал в сумку комп, носильные вещи, туалетные принадлежности. Тут с отчетливостью, от которой у него чуть было не подогнулись ноги, сообразил, что мог бы умереть там, наедине с зеркалами, обездвиженный и беззащитный, если бы не Тоби. Потрясенный этой мыслью, Рин застыл посреди комнаты со скомканной футболкой в руках. Поступок матери вдруг принял совсем другие очертания и другой смысл. Такой страшный и гнетущий, что разум отказался его классифицировать. Рин сделал один долгий вдох-выдох и сказал себе, что может обдумать все это позже. Когда будет далеко от дома. В Риме. Он заставил себя предвкушать поездку в компании Тобиаса и Иннокентиев в другой город и другой часовой пояс, и это слегка подправило ему настроение, позволило зацепиться мыслью за яркие воспоминания о каникулах в Вечном городе с Сэмом как за спасательный круг. Отчаянно захотелось заставить время течь вспять, ощутить Сэма — который теперь оставался единственной незыблемой ценностью его жизни — рядом. Довериться ему. Пожаловаться. К сожалению, даже дышащим на Ано такое было не под силу. Под силу было лишь попытаться стать Сэмом хотя бы в малом. Например, выглядеть щеголем. Рин подумал, что стильные вещи брата могут быть ему почти впору. Метнулся в дальнюю комнату, открыл платяной шкаф, с удовольствием вдохнул застоявшийся родной аромат. Померил одно, другое — из фирменного и дорогого подошли только зеленые брюки и голубой пуловер. Одевшись в это зелено-голубое, Рин поднялся на цыпочки, чтобы вытянуть с верхних полок пару толстовок на смену, кончиками пальцев ухватился за мягкое, дернул. На него вывалился целый ком футера-флиса и коробка со всякой всячиной в придачу. Всячина рассыпалась: канцелярия, фотографии, тетради… Когда Рин в спешке принялся наводить порядок, то наступил куда-то не туда, паркет под ногой странно скрипнул, что-то острое впилось в пятку; Рин, наклонившись, обнаружил подобие тайника, устроенного под отклеившейся половицей. Отодрав ее совсем, нашел в небольшом углублении синюю флешку. После всего навалившегося на него за день Рин даже не удивился. Положил электронное устройство в карман зеленых брюк, чтобы в свободную минуту в самолете посмотреть содержимое. Это показалось ему правильным. Спускаясь по лестнице, Рин вспомнил про Клэр, вернулся в комнату, вытащил мобильник и позвонил.***
Клэр стояла у окна и смотрела в сад. Листья облетели, трава пожухла и потускнела, небо стало блеклым. Неинтересно. Клэр отошла от окна и взяла круглое средней величины зеркало. Стала крутить его в руках, как оружие, с которым любила и умела обращаться. В зеркало смотреть было куда приятнее, чем в окно. В зеркале Клэр видела прекрасную покорительницу сердец, у ног которой вскоре разыграется драма с участием по меньшей мере двух молодых людей. Рин вот-вот должен был пригласить ее куда-нибудь в уединенное место и выразить свои чувства. Она уже представляла, как примет их, как похвастается победой перед своей первой неразделенной любовью. И драма закончится для нее запланированным, как на канале Диснея, счастливым будущим. Именно в этот приятный момент фантазирования и созерцания телефон Клэр громогласно объявил, что звонит Рин. Она прыснула смехом — на ловца и зверь бежит! — и приняла вызов. — Клэр, тут такое дело, — Рин звучал решительно и незнакомо. — На этих выходных ничего не получится. И на следующих тоже. Мы тут с Тоби уезжаем погостить к его… эм… дальним родственникам. Наверное до Нового года. Перемена планов была такой внезапной, что сердцебиение Клэр с ней не совпало. Она в гневе сбросила звонок, походила по комнате и вдруг поняла, что выпала из мира Диснея со сплошными хэппи-эндами, в котором не было места ее темным чувствам и злым умыслам.***
Иннокентии встретили их в аэропорту. Что-то почувствовали, но вместо расспросов предложили перекусить как раз в тот момент, когда в пустом животе Рина начало урчать и дергать. Прямого рейса в Рим не оказалось, но был в Милан. Тобиас взял билеты на то, что было. Потом открыл сайты аренды автомобилей. Зарезервировал один в «Ависе». Сказал: — Из Милана до Рима доедем на «Фиате». До вылета еще было время. Они пошатались по бутикам, полистали дайджесты, Юрася рассказывал анекдоты, Рин улыбался, а потом вдруг запоздалое чувство ужаса вывернуло его желудок прямо на прилавок. Пока, спотыкаясь, он бежал в туалет, приступ тошноты повторился снова — на этот раз Рин успел зажать себе рот рукой. Потом остались только спазмы и слезы, и устойчивый привкус желчи во рту. Началась регистрация. Юрася создавал непринужденную атмосферу, рассыпал вокруг себя целый пикник слов — Рин собирал их и усваивал, чтобы отвлечься от маячившей где-то на периферии сознания трещины в зеркале и зла, которое из нее исходило. Так устал, что в самолете заснул в тот же момент, как попой коснулся сиденья и застегнул ремень безопасности. Во сне пахло чем-то средневековым, необычным, а не потными ногами и ковролином. Во сне не плакали груднички, не храпели толстяки, не пихались коленками в спинку кресла спортивного вида бабуси. Рин стоял посреди этого сна под огромной расколотой луной. Скользил пальцами по ее лучам, как по струнам; вместо нот вытягивал, словно воздушных змеев, разные странности: вот он рассматривает рыбью кость, макает ее в яркий пигмент, вдыхает тяжелый запах пальмового масла; вот трогает горячий шершавый камень, покрытый древними рисунками, на которых пламя вздымается вверх десятками рук-ветвей; вот находит на берегу реки девушку с неестественно запрокинутой головой. «Рин, пора, мы прилетели», — потревожил видения голос Тобиаса из внешнего мира, но сон сопротивлялся, затягивал в себя Рина все сильнее. Показывал, как вокруг девушки клубится темнота, похожая на шелковые протуберанцы, и шепчет на два голоса. Голоса жалуются на то, что тело девушки им не подходит — слишком слабое. Просят, умоляют, заклинают подойти к реке и посмотреть в зеркальную гладь. «Рин! Открой глаза!» Зачем? Рин чувствовал, что должен остаться здесь, во сне. Подчинился своим чувствам, сделал шаг в глубь то ли сна, то ли реки, в которой тени отбрасывали тени. Посмотрел вниз, в темные воды, вобрал в себя их пульсацию, увидел скрытые течения, которые слоями накладывались друг на друга. Увидел свое отражение, которое водный хаос наделил иной формой: удлинил руки и ноги, изогнул тело, изменил черты лица. «Немедленно открой глаза!» От голоса Тоби отражение пошло рябью, создавая эхо самого себя, и из зеркальной глади на Рина взглянул двухголовый монстр. Рин вздрогнул. Сон тут же схлынул, оставив после себя обрывки и обрывы. Но такие яркие и необычные, что убежденность в реальности сна осела комком в груди. По крайней мере таковы были его ощущения. «Кажется, я вспомнил мои детские кошмары в подробностях, — подумалось Рину, — Посмотри я их подольше, и такой кошмар смоет мой разум к чертовой матери, как волна прилива рисунок на песке». О сне очень захотелось поговорить. Но не сейчас, а как-нибудь. Взгляд у Тобиаса был мягкий и тревожный одновременно. Рин улыбнулся, чтобы его успокоить, хотя чувствовал, что глаза у него оставались туманными, с набившимися по нижнему краю слезами; попросил: — Можно мне воды? Тобиас протянул пластиковый стакан с холодной минералкой. Вода оставила приятную кислинку на губах, смыла липкий комок сна. Через мутный овал иллюминатора Рин разглядел посадочный рукав, который медленно полз к двери переднего салона. Потом сфокусировал взгляд не на рукаве, а на своем отражении: оно было призрачным, трудноуловимым, перетекало из одного облика в другой — со сна жутковатый, но, слава богу, узнаваемый. Ни теней, ни трещин, ни монстров. Рин решил, что если еще раз что-то эдакое примерещится ему наяву, то он попробует поймать это в объектив айфона в утреннем или вечернем свете, чтобы показать Тоби.***
Они набились в «Фиат», завелись, двинулись. Окна тут же запотели, Рин не стал проводить по своему рукой — просто опустил стекло, чтобы ветер рассеял туман сонливости в его голове, и стал смотреть на Тоби. Встречные машины высвечивали Тобиаса за рулем быстрыми вспышками — сухо поджатые губы, играющие на скулах желваки, напряженные плечи и эти странные взгляды, которые Тобиас бросал на него с того самого момента, когда Рин спустился вниз с сумкой через плечо и в зелено-голубом; уже при выезде на трассу Рин начал клевать носом, а вскоре сонная оторопь, которая скорее всего была защитной реакцией на стресс в зеркальном зале, поглотила его ненадолго. В явь почти сразу вытянул громкий голос Юры, который заливал бензин и одновременно препирался с Бекой: — Надо было машину в аренду брать еще в Ницце. Я тебе говорил, вот какого хуя ты меня не слушал?! Самолетом полетим. Самолетом. Надо было ПЫЖО брать и на нем сюда двигать. А бензин у чеченцев в Ницце в канистры заливать. А теперь что? Ты на цены посмотри! Бека посмотрел на красный «Феррари», который пронесся мимо них с неподражаемым, прямо-таки божественным ревом, скопил в себе достаточно доброй воли, чтобы сказать ласково: — Юрочка, мы не бомжи. Мама Пэм на карточку деньги регулярно переводит. Иди возьми себе что-нибудь пожевать. Займи рот. Юрася пожал плечами и поделился с заправкой новым соображением: — Ладно. Проехали. Теперь уже легче доехать до рождественской елки на площади Святого Петра, чем вернуться. Тобиас, который был сейчас больше похож на наседку, чем на человека, способного войти в пятиметровый круг и изменить мир, пошел расплачиваться. Рин пристроился рядом, потягиваясь на ходу и глубоко вдыхая воздух, который поменялся сразу после пересечения границы. Пах йодом и лавром. Рин понимал, что это была всего только иллюзия, но ему нравилась ее стойкость и реалистичность. — Пронто, синьоре, пронто. Милле грасиас. Бон вуаяж, — сказал бритоголовый служащий за кассой. Рин скосил глаза в чек, присвистнул, имитируя Юрасю: — За такие бабки золотой он будет, вуаяж этот! Когда они все снова утрамбовались в «Фиат», Рину не давал засыпать все тот же Юрася, который в каждом тоннеле опускал стекло, орал во встречный поток машин и пытался «сделать эхо». После Флоренции Рин окончательно проснулся, начал подтрунивать над Иннокентиями, но правда заключалась в том, что хотя он действительно сейчас чувствовал себя хорошо, он не был уверен, что все страшное, что он видел и чувствовал за последние часы, закончилось. А потом на него обрушился Рим второй декады декабря, весь в огнях и елках.