«Исповедь»

— Почему? Глаза Ады минута за минутой наливаются пламенным блеском с тем, как один стакан пустеет за другим. И Эва её слушает. Час, а потом и второй, после которого уже теряется во времени и начинает считать минуты выпитыми глотками и мыслями о том, что Тони уже давно должен был вернуться домой. Но его нет. — Что почему? — осознаёт адресованный ей вопрос и хмурится, следуя за взглядом, направленным прямо на её запястья. — А, — вспоминает про напульсники. — Мне так удобнее. — Нет, — Ада ухмыляется, пальцами потряхивая стакан, отчего содержимое переливается от одной стеклянной стенке к другой. — Ты не поняла. Я спрашиваю: почему ты это сделала? — О чём ты? — О твоих венах. Тело немеет, даже несмотря на алкоголь, циркулирующий в крови. Паршивость воспоминаний зашкаливает от одного упоминая об этом. Эва переводит взгляд с Ады на пустую бутылку из-под вина, и пытается найти адекватное объяснение тому, как она могла это понять. — К… Как ты поняла? — Если хочешь на что-то обратить внимание, просто попытайся скрыть это. И, тем более, — закатывает рукава своей кофты. — Свой своего всегда узнает. Эва вглядывается в её руки и крепко сжимает зубы. Шрамы, изрезающие запястья вдоль и поперёк, белыми полосками въелись и в без того бледную кожу. Попыток было много, следов — ещё больше. И от этого вида желудок начинает болезненно сжиматься, пропуская в рот противную кислотную слюну. Перед глазами вспыхивают знакомые картинки стекающей по ладоням крови и мольбы сдохнуть хоть на этот раз. Дерьма, оказывается, намного больше, чем казалось. Всегда все говорят, что нельзя смеяться над тем, чего не испытывал на собственной шкуре. Но никто никогда не говорит, что делать если ты всё-таки испытал, потому что Эва чувствует, что её начинает не на шутку тошнить. — Мне интересно узнать причину попытки самоубийства. Я спрашиваю не потому, что хочу осудить, а потому что у меня этого никто и никогда не спрашивал. Ада проходится подушечками пальцев по зажившим шрамам, смотрит на них и томно улыбается той самой улыбкой, которой люди обычно кричат от боли. Она трогает их, и вместе с этими прикосновениями воспоминания, словно последние пожелтевшие листья этой осени, оседают где-то в сознании. И Эве тоже хочется кричать, потому что узнаёт в сидящей рядом девушке себя. Перебирающей ногтями выпирающие полоски, как струны запылившейся и ненастроенной гитары. Стоит задеть — и звуки прошлого со скрипом посыплются на голову. — Год назад не стало моей мамы, — слова с болью прорезаются сквозь вмиг обсохшую полость рта. — Она покончила с собой. В своей спальне. На своей кровати. В этом доме, — губы начинают дрожать, пока язык всё ещё пытается держаться. Ада слушает и начинает дрожать. Ей тоже становится больно, потому что Эва, какого-то чёрта, казалась ей безумно сильной и неприкасаемой. Будто её ничего не волнует и похуизм преобладает над всеми остальными эмоциями. Смотреть на неё — испытывать интерес. Почему то? Почему это? Какого чёрта эти напульсники делают на её запястьях, судьбу которых Ада поняла ещё с первого взгляда? Почему такой стиль одежды? И почему эти синяки на её животе, о которых она до сих пор помнила, не решалась спросить? Момента подходящего не было. И первый пазл был заложен во всеобщее представление об Эве Мун. Она сломана. — Просто я как-то проснулась, поднялась к ней в комнату, а там… — на этот раз ей приходится собраться с силами и сглотнуть, потому что горло начинает печь от сухости. И приторный запах вина несвойственно обжигает своим градусом рецепторы обоняния. — Таблетки… прямо на полу. И она не отвечала мне. Я кричала: «Мама». А мамы уже не было. Аду передёргивает. Она не знает, имеет ли право слушать это, и понятия не имеет, какого Эве рассказывать подобное. А Эве откровенно хуёво, потому что она никогда и никому об этом не говорила. Разговаривала сама с собой, окончательно добивая и сводя с ума. Разрабатывая тысячи сценариев, по которым этого могло бы не произойти, и тысячи идей, как этого можно было избежать. Но часы разъедания собственных внутренностей заканчивались неменяющимися мыслями об окончании и её жизни. Поэтому Эва изо всех сил пыталась думать об этом не так часто. Но получалось не всегда. — Я просто трясла её за плечи, не в силах осознать, что её сердце остановилось. Моей. Мамы. Больше. Нет. Эва поднимает глаза на Аду и видит слёзы, беззвучно стекающие по её щекам. Она чувствует эту грёбанную боль. Она понимает её. — Мамы, которая по утрам будила меня своими нежными ладонями. Которая пекла со мной мои первые кексы. Которая… — глаза не выдерживают, переполняясь жидкостью. — Блять. Мамы, которая просто была моей мамой. По губам и подбородку Ады стекают прозрачные капли, и она не может пошевелиться или что-либо сказать. Сейчас она может только слушать и пытаться не рассыпаться на сотни мелких частей в попытках представить, что бы чувствовала она и какого это вообще. — Ты, наверное, думаешь… Почему она это сделала? — первые солёные дорожки простираются вдоль бледной кожи лица, но Эве всё равно. Она их не замечает. А Ада не может ответить. Слова не могут прорваться сквозь скомканный в груди кусок ужаса. — Потому что человек, которого она любила больше жизни, изменял ей. Потому что материл её при каждом удобном случае и относился к ней, как к полнейшему дерьму. В какой-то момент он просто перестал приходить по ночам домой, даже не скрывая того, что ебёт кого-то на стороне. Пару раз мама пыталась что-то ему сказать, а он просто кидал в ответ ей, как какой-то вещи, что она его заебала и не пойти бы ей нахуй, — Эва усмехается. — Я тебя больше не люблю от него — и её мир сломан. И она каждый раз падала на колени на кухне в своём любимом фартуке и начинала рыдать, пока я не поднимала её за плечи и не говорила «Мам, я тебя люблю. Тони тебя любит. Мы тебя, чёрт возьми, любим». И она знала это. Но так же знала, что он её не любит. Он просто толкнул её, когда она пыталась остановить его, и сказал, чтобы она свалила. Он швырялся ей, как вещью, а она продолжала любить его, словно носила ебаные розовые очки. Она даже видела его шлюху несколько раз вместе с ним. И всё время терпела. Но я помню день, когда он пришёл домой, такой счастливый, и даже не удосужился прикрыть рубашку, изуродованную красной губной помадой во всех местах, где только можно и нельзя. И мама пошла её стирать. Она, блять, молча её стирала, — голос дрожит, но Эва продолжает, ощущая солёный привкус на своих губах. — А на следующий день её холодное тело выносили из дома, а его здесь даже не было. Напряжённая тишина повисает на долю секунды, и Ада напрочь забывает обо всём, включая полупустой стакан, к которому руки так и тянулись минутами раннее. Вглядывается в Эву. Опухшие глаза и подрагивающие мышцы лица. Появляется желание сказать ей, что ей не обязательно продолжать, потому что слишком больно, но Ада не может открыть рот. Её парализовало. — Я не смогла этого вынести. И буквально через две недели закрывалась в ванной. И вот, — тянется пальцами к напульснику на правой руке и стягивает его, оголяя две длинные полоски вдоль вен. — И я не считаю, что это было глупым, потому что мой настрой ни капли не изменился. Единственное, что каждый раз останавливает меня, это мой брат, который выбил дверь в ванную и кое-как добрался со мной на руках до больницы, потому что ему на тот момент было поебать. Тогда поняла, что не могу бросить Тони. Что это несправедливо по отношению к нему — лишаться сразу двоих близких людей, — Эва опять ухмыляется, поджимая губы и тем самым сдерживая подступившую к ним дрожь. — Вот так и держусь. Ада не знает, что сказать. Пытается открыть рот и произнести хоть слово, но получается тихое и невнятное бормотание, будто температура её тела резко поднялась до сорока и она бредит. — Я знаю, что это пиздец. Поэтому можешь даже ничего не говорить, — пальцы тянутся к глазам и убирают остатки слёз. Эва не помнит, когда последний раз плакала перед кем-то. Скорее всего, такой заключительный раз и был в тот день, когда Тони застал её, трясущую маму. Они обе были мертвы. Разница только в том, что мама — физически, а Эва — душевно. — А что сейчас с отцом? — у Ады наконец получается сказать хоть что-то. — Безнадёжно пытается сдохнуть, — цедит сквозь зубы, пропивая каждое произнесённое слово выдержанной в течении года ненавистью. — После смерти мамы ушёл в запой, который не заканчивается до сих пор. Потерял работу, живёт и существует на деньги по пособию по безработице. Вымаливает прощение у нас каждый день. А мне просто хочется, чтобы он сдох, — сглатывает. — Знаю, самое паршивое, что можно сказать про собственного отца, но это так, — выгибает брови. — Увы, он всё ещё жив, и я всё ещё каждый день вижу его осточертевшее лицо и жду, когда мне исполнится восемнадцать лет, чтобы съебаться куда подальше из этого дома и забрать с собой Тони. — Он младше тебя? — На год. — Ему шестнадцать? — Почти семнадцать, а мне почти восемнадцать. Осталось каких-то никчёмных несколько месяцев. Ада не может перестать думать и представлять Эву рядом с телом матери. Её тоже начинает тошнить, и её проблемы, связанные с назойливыми мыслями о своих костях, кажутся пылью, осевшей на проблемах рыжеволосой. — И как он справлялся? — Откровенно хуёво. — На что вы живёте? — Я… — Эва задерживает дыхание. — Я подрабатываю иногда. А перед глазами — картинки летящих в неё кулаков Курта и гора оружия, с которой ей всё время приходится передвигаться, молясь, чтобы и на этот раз всё обошлось без полиции. Болезненные вспышки и зажмуренные глаза, когда кулаки всё-таки приземляются на её коже, и деньги, брошенные, как самой последней грязной шлюхе. Дерьмо в душе переваливается через край, но жизнь научила сглатывать. — Теперь твоё почему. Эва указывает на запястья Ады, которая уже, кажется и забыла о существовании собственных проблем и об их какой-либо важности. — Потому что меня никто не понимал и не слышал. — Я слышу. — Именно поэтому я позвонила тебе. В воздухе повисает немой интерес Ады, который невозможно не заметить. Она хочет что-то сказать, но здравый смысл сдерживает её. Она не может думать ни о чём другом, кроме того, что сказала Эва. — Говори, — рыжие пряди свисают на щеку от наклона головы в бок. Она улавливает немое желание спросить и даёт своё разрешение. — Как ты это пережила? Тошнота возвращается, потому что методы были весьма своеобразные. И порошок в пакетах отуплял сознание лишь на некоторое время, пока не накатывала другая волна: осознания бессилия и хрупкости человеческой жизни. Раз — и человека нет. Потом следовали обильные вдохи — и сущность существования людского уходила на второй план. И так день за днём. Из Ада в Рай, из Рая — в пропасть. Белая лавина накрывала с головой, а Эва вовсе не хотела прятаться. — Если честно, я не знаю. Загнала тупик. Делает глубокий вдох и уже медленно начинает презирать образовывающуюся тишину, потому что Ада слишком много думает. И хоть в её организме алкоголя намного меньше, но мысли не уступают своему количеству мыслям Ады. Сознание плывёт в тумане. Скрежет замочной скважины заставляет вздрогнуть и обернуться на дверной проём, к которому открывается вид прямо из кухни. Тони снимает обувь и закрывает за собой дверь, прокручивая несколько раз щеколду. Сбрасывает с плеч курточку и вешает её на крючок, встряхивает взъерошенные от ветра волосы и оборачивается, застывая на месте. — Привет? Он откровенно удивлён. Незнакомая девушка выглядит изрядно помотанной, а бутылка вина на столе вообще вгоняет его в состояние сомнения, туда ли он зашёл. Порог этого дома не пересекали посторонние люди слишком давно, а должно было произойти что-то величавое, чтобы Эва сделала для кого-то исключение. — Тони, это Ада — моя подруга. Ада, это Тони — мой брат. Ада кивает несколько раз, рассматривая вошедшего парня, тёмные волосы которого свисают на его лицо. Родинки, разбросанные по обеим щекам, складывались в особые орнаменты, будто создавая собственную галактику, отличную от реальности. Глаза зеленоваты с примесью чего-то едва серого. Морщины на лбу от приподнятых в удивлении бровей. И растянутая толстовка серого цвета и чёрные спортивные штаны будто копируют стиль Эвы, отличаясь буквально одним огромным ничем. — Друзья… Это хорошо, — Тони едва улыбается, складывая руки на груди, делая несколько шагов вперёд и облокачиваясь о барную стойку. Друзья казались для него чем-то заоблачным, особенно в случае Эвы, никак не пылающей желанием к общению. Любая новизна, тем более, такая неожиданная, вызывала массу вопросов и нескрываемое подозрение. Тони хочет спросить про выпивку, про повод всего этого и про напульсник, который просто лежит на столе, оголяя запястья сестры, но почему-то не может. Он обязательно спросит, потому что его это волнует, но не сейчас. Сейчас он понимает, что прервал беседу и вовсе тут не кстати, запускает пальцы в волосы и вновь немного взъерошивает их, чтобы не казаться совершенно замкнутым и сбитым с толку. — Я пойду наверх, — поджимает губы. — Было приятно познакомиться, если что, зовите, — слышит в ответ от Ады более менее бодрое «Окей» и быстрыми шагами скрывается по лестнице на второй этаж. Небольшая разрядка столь напряжённой темы приходится кстати, хотя Эва по-прежнему наблюдает задумчивое лицо Ады. Она понимает, что ей стоит дать пару минут на размышления, пока сама не захочет продолжить, потому что информации слишком много. И Эва тоже пытается восстановить каламбур мыслей после рассказанной истории, которая так долго таилась в тишине и проявлялась только в ночных кошмарах и монотонных монологах в темноте. — Он ахуенный, — Ада слишком неожиданно проговаривает это в том смысле, что нарушает воцарившую тишину, и в том, что адресует эту фразу о Тони будто в пустоту. Эва сначала несколько секунд анализирует сказанное, но потом осознаёт, что Ада слишком часто перебегает с темы на тему в течении разговора и такая смена хоть и неожиданна, но приемлема. По крайней мере, оптимистичнее поочерёдных воспоминаний про вскрытые вен. — Так, стоп. Нажми отмену в запросе влюбиться в моего брата, — с губ Эвы слетает несколько смешков, пока Ада с серьёзным лицом поднимает на неё свои глаза. — Почему? — Потому что с ним слишком всё сложно. У него много проблем. — У него булимия? — восторженно спрашивает Ада, заставляя Эвы нахмурится. — Нет, — протягивает, удивляясь вопросу. — Значит, всё нормально, — Ада улыбается. — Это всё, что тебе интересовало? — Да, — пожимает худыми плечами. — Просто если бы у него была булимия, было бы неудобно вдвоём делить унитаз. Комната заполняется тихим смехом, как разрядом молнии, после протяжной грозы под названием «почему всё сложилось так, как сложилось». Ада наконец берёт свой недопитый стакан и исправляет это, пока Эва продолжает тихо смеяться с ситуации. — Ну что? Он правда ахуенный, — Ада закатывает глаза. — О да-а. — Ты так говоришь, потому что он твой брат. — Вот именно потому что он мой брат, я так и говорю, — закатанные глаза в ответ. — Расскажи что-нибудь про него. — Ты что, серьёзно? — По твоему, влюбляются по несерьёзности? И Эва опять начинает смеяться с того, насколько Ада серьёзно это говорит. И невозможно понять: это часть одной огромной шутки или Тони за несколько секунд несуразного стояния в дверном проходе действительно успел ей понравиться. — Окей, как скажешь, — Эва поднимает ладони вверх в знак согласия. — Но для начала: сколько тебе лет? — Восемнадцать. — Смахивает на педофилию, — хмурится Эва, пытаясь сделать как можно более серьёзный вид, хотя тянет посмеяться от постоянно сменяющегося убийственного выражения лица Ады — Ему шестнадцать, а не двенадцать! — Не суть важно! — Просто расскажи. — Что ты хочешь знать? — То, что мне можно. Это ещё одна причина, по который Эва чувствовала себя комфортно и непринуждённо рядом с Адой. Она ничего не выпрашивала, пока Эва сама не хотела или могла сказать ей это. Не ставила в тупик, задавая вопросы в лоб и вынуждая говорить о том, о чём она не хотела. Ада просто позволяла всему идти своим чередом. Но проблема была в том, что практически всё, что касалось Тони, было не дозволено для оглашения. Другие были просто не готовы услышать. Как и Ада. — Он родился на год и два дня позже меня. Второго декабря. Он любит большие вещи, собственно, как и я. И когда он улыбается, у него на щеках появляются ямочки, — Эва улыбается. — Обожает смотреть Мстителей, особенно Человека-Паука. Правда попкорн ненавидит всей душой. Аж морщится от него. У него аллергия на кошек. И это выяснилось тогда, когда мы уже купили котёнка. Я плакала, когда нам нужно было его отдавать, но потом поняла, что брат важнее. Он ненавидит оливки и маслины, но жить не может без изюма. Творожная запеканка без изюма — пустая трата продуктов, как он говорит. Ещё у него аллергия на шоколад. Но только если много его съест. Иногда он пишет стихи, и если пишет, то получается действительно круто. Может прийти ко мне посреди ночи и попросить оценить, и я заставляю себя открыть глаза и сделать это, — так было раньше. До смерти мамы. После этого он не написал ни строчки. Они просто закончились. — Он ещё очень любит замороженный йогурт или как там эта штука называется, которую ещё делают с разными добавками и присыпками, — Ада кивает. Она поняла. — Ещё он любит гулять часами напролёт. Смотреть по сторонам и дышать свежим воздухом, — Эва прикрывает глаза, вспоминая, как когда-то они вместе совершали эти прогулки. — Ты так сильно его любишь, — глаза Ады наполнены искренним огнём и теплотой, созданной услышанными словами. — Это так видно? — Улыбка не сходила с твоего лица, пока ты рассказывала про него. Самый близкий и самый родной человек. Куда угодно бежать и что угодно делать, лишь бы он был в целости и сохранности. Чтобы он улыбался. Чтобы продолжал улыбаться, несмотря ни на что. Чтобы он просто жил, потому иначе ей нет смысла. Никакого. — Очень люблю. Эва вновь улыбается, наблюдая за раскрасневшейся Адой то ли от вина, то ли от таких милых рассказов. Она действительно заставила её почувствовать себя лучше, несмотря на тяжёлый рассказ. Груз на плечах сдвинулся на одну планку ниже, где самый низ — неисчисляемая величина. Её просто нет. Сравнима только смерть. Вибрация от телефона проходится по пальцам, покоящимся на поверхности стола рядом с ним. Экран загорается в ту же секунду, показывая одно новое сообщение. + 47 45 987002: Я готов сказать тебе. Эва тут же берёт телефон в руки и разблокирует его, пытаясь понять смысл прочитанного. И сразу же фыркает, видя, что автор тот же, что и у вопроса «Давно куришь?». Предсказуемо. Кто-то слишком быстро сдался, учитывая то, что и дня не прошло с их последнего разговора, если перестрелку фразами можно так назвать.

Я не готова сказать тебе.

Пальцы сами набирают этот текст и большой нажимает на отправку. Телефон снова оказывается на блокировке, пока Эва собирается с мыслями, чтобы продолжить разговор с Адой. Но в голову лезет только навязчивость парня, которого она даже не подписала в контактах своего телефона и который является самым бестактным человеком, которого можно было встретить во всём Осло. — Что-то случилось? — Ада замечает явную задумчивость Эвы и хмурится. — Нет, всё нормально. Очередное пиликание с вибрацией заполняет уши, и она опускает глаза на экран, где рядом со временем «21:30» появляется белая строчка: + 47 45 987002: Через час у входа в Центральный Парк. И возьми с собой спички.