***
Паника возникает из ниоткуда, когда ученики поочерёдно заходят в медицинский кабинет на первом этаже, а Эва сидит на одном из стульев возле стены и потирает вспотевшие ладони о выстиранные штаны. Какого чёрта вообще происходит? Она просто хочет отказаться от этого дерьма, но понимает, что необоснованный отказ вызовет ещё больше вопросов, чем обоснованные синяки. Подрывается с места и, минуя всех людей, стоящих в очереди людей, странно посматривающих на неё, заворачивает за угол коридора. Ходит из стороны в сторону, тяжело дыша и обдумывая возможные варианты исхода событий. Понадобится ли избавляться от какой-либо части одежды? Понадобится ли вообще-то что-то говорить или это чисто формальность для галочки? Что, блять, сказать, если спросят, откуда это? — Чёрт! — шипит. — Чёрт! Чёрт! Чёрт! Если бы Тони был рядом, он бы наверняка опять сказал, что ненавидит себя, потому что считает, это всё из-за него. Но это она сделала его таким, протянула тот самый первый пакетик. Если бы он был рядом, он бы обнял её и успокоил. Коснулся бы лба своими кудрями и восстановил ускоренное сердцебиение и прерывистое дыхание. Он как успокоительное. Как сильнодействующее обезболивающее и самый болезненный укол одновременно. Обнимает и создаёт иллюзию счастья, пока в глаза не посмотришь. В которых орбиты его планет выбились из системы. Теперь у них свои собственные галактики. Но его нет рядом. А у неё и нет больше никого, чтобы попросить о помощи. Абсолютно никого — список пустует слишком давно. Хочет замахнуться ладонью и почувствовать боль от удара в стену, но сдерживается. Возвращаться обратно не хочется ещё и потому, что все опять начнут смотреть, а ей даже взгляд отвести будет некуда. Ада ушла домой после того, как её худоба была осмотрена и осуждена. И Эва осталась одна. Пытается не показывать виду, что до ужаса не хочет туда заходить. Вечно спокойная, выражающая лишь непревзойдённый похуизм, стоит и всеми силами старается не думать о том, как будет объяснять окрас своей кожи. Но Крис замечает. И трясущиеся ладони, которые она прячет под длинными рукавами и в пальцах которых колыхается измятая медицинская бумажка. И поджатые губы, которыми хочет сказать много всего не самого лучшего. И тяжелые и даже болезненные вдохи в попытках успокоиться. И бегающие глаза, которые никак не могут сосредоточиться на чём-то одном. И в какой-то момент, совершенно неожиданно, останавливаются на нём. Такие испуганные и ищущие помощи, что его охватывает волна непонимания. Будто она совсем не тот человек, за которым он наблюдал все эти несколько недель. И все выстроенные догадки рассыпаются, как песочное печенье, когда делаешь первый укус. На крошки. Эва наконец первая отводит взгляд, но понимает, что задержала его на неоправданно долгий промежуток времени. И в добавок к тому, что всё и так слишком давит со всех сторон, добавляется ещё он, продолжая смотреть. Глубоко вдыхает, прикрывая глаза, и слышит скрип двери, и доносящиеся до ушей два слова: «Эва Мун». Все оборачиваются. А она не может собрать себя по кусочкам и даже пошевелиться. В горле пересохло. Кровь холодными потоками циркулирует по телу. И чёртова реальность состоит в том, что она не может перешагнуть через себя и зайти в этот чёртов кабинет. И опять встречается с его заинтересованными и до жути карими глазами. Желание убежать отсюда давит на затылок, и Эва делает несколько шагов назад, теряясь в происходящем, пока Крис не оказывается до одури близко, сопровождая свою походку тихим шёпотом по кругу. — Что-то не так? — серьёзность в голосе заставляет немного прийти в себя и покачать несколько раз головой. — Всё нормально, — шепчет тихо с мизерной уверенностью в сказанном. Ни черта не нормально. И нужно иметь айкью ниже среднего, чтобы не понять, что у неё всё херово. Конечно же, он понимает. Как и то, что Эва редко отвечает на его вопросы, не игнорирует и не посылает куда подальше при первой удобной возможности. Эва лишь осматривается по сторонам и ёжится ещё больше от направленных на них взглядов, и Крис понимает и это. — Забей на них. Обескураженность заполняет горло и мешает словам сразу же вырваться наружу. Если бы ни жуткая боязнь и запутанность, она бы, как и в прошлый раз, с пренебрежением развернулась и ушла. Но она не может. Но всегда всё идёт по плану. И сейчас план Эвы «ничего мне и ни от кого не нужно» слетает к одному и огромному нет. — Я... — голос дрожит, а Крис всё больше и больше поражается изменениям в её поведении. Не может разобраться в потоках своих мыслей, главным из которых — «что могло случится у такой ярой похуистки?» — Просто скажи, что случилось. — Я не могу туда зайти. Всё, к чему сводятся её мысли сейчас, так это, почему он вообще это спрашивает. Какое ему дело? Но не может его оттолкнуть или съязвить, как делает это обычно. Лимит на сегодня исчерпан. Устала. Боится. И опустила руки. — Почему? — Просто не могу. — Скажи почему — и я помогу. Машет головой. Не может сказать и не скажет. Даже слова о помощи не цепляют, потому что он предлагает заменить одну проблему другой. Рассказать ему, а не другому человеку. Но это не лучше. — Нет. Крис непонимающе хмурится, пока Эва поджимает губы. — Просто скажи причину. Эва сглатывает. — Если бы я могла её сказать, то уже давно бы зашла, — смотрит прямо в его глаза, а потом опускает их, пока Крис замирает на несколько секунд и приходит в себя от услышанного только тогда, когда она делает первый шаг к кабинету, за дверью которого её уже давно ждут. И в его мозгу срабатывает цепная реакция, которая проходит к рукам и заставляет дотянутся до белого листа в руках Эвы, вырвать его из её ослабленной хватки и скрыться за дверью кабинета, не говоря ни слова и не давая ей возможности сообразить и как-либо среагировать. Дверь захлопывается за ним, оставляя Эву одну со всеобщим вниманием и крайней степенью непонимания. — Что вообще происходит? — шепчет тихо, чтобы услышала только она и поняла, реально ли то, что происходит. Приговорённые слова доносятся до ушей, и Эва понимает: реально. Делает несколько шагов к стене, у которой никого нет, и облокачивается о неё. Кристофер Шистад с её оповещением о медосмотре зашёл в кабинет вместо неё. Сука. Не подходил две недели, не цеплял колкими фразами и ухмылками, а сейчас просто взял и решил помочь. Эве Мун. Которая уже больше года ни у кого и ни за что не просит помощи. И у него не просила. Эве кажется, что Хэйли прокручивает в голове варианты её убийства, потому что испепеляющий взгляд проникает под кожу. Она начинает гореть. Поверх тех самым синяков, из-за которых и завязался весь этот цирк, заставивший Криса нарушить обет молчания. Какого-то чёрта рыжая притягивает к себе. И вовсе не броским цветом волос. Дверь вновь со скрипом открывается вместе с появлением Криса, движущегося прямо к ней и протягивающего всё тот же лист. Эва берёт его в руки и замечает в нижнем правом углу жирную надпись: «Медосмотр прошла. Здорова» С губ вырывается какой-то невнятный звук, пока она медленно поднимает голову, изучая его спокойное выражение лица. Ждёт реакции. Ни благодарности, ни слов в ответ, а банальной человеческой реакции, потому что чёртова Эва Мун в первый раз за месяц была другой. Не похуистичной. — Но как? — Умею подбирать правильные слова, — ухмылка так и норовится быть услышанной, но он держится. Чуть ли не впервые за всё своё существование не даёт внутреннему Я вырваться наружу, лишь бы опять не получить в ответ пару ласковых слов. Крис медленно разворачивается, помещает ладони в карманы джинсов и начинает свой путь к лестничному пролёту. Но Эва не довольна. Она не получила ответа на столь очевидный вопрос и теперь запутана ещё больше. Не понимает, почему он сделал это, почему вообще заметил её беспокойство и самое главное — почему, в конечном итоге заметив его, придал этому какое-либо значение. Поэтому, пренебрегая окружающим перешёптыванием, поправляет лямку рюкзака на плече и следует за ним. — Эй, что ты ей сказал? — она идёт рядом и наблюдает за тем, как он поджимает губы. — Даже спасибо не скажешь? Эва начинает злиться, но сдерживает себя и все слова, зарождающиеся внутри, потому что он действительно помог. Тот, от кого она ждала помощи в самый последний момент. Точнее, вообще не ждала. — Спасибо, — проговаривает. — Правда, спасибо. Но скажи, что ты ей сказал? — Почему ты не могла туда зайти? Дурацкие вопросы на вопросы начинают выводить из себя. Два интереса переплетаются друг с другом. Его — узнать, что случилось. Её — узнать, что он такого убедительного произнёс в стенах того грёбанного кабинета, что ей зачли медосмотр даже без присутствия. — Вопросом на вопрос будем отвечать? — Ответом на ответ. Желание сохранить свои проблемы только своими граничит с желанием узнать правду. Но первое пока что побеждает, потому что второе было бы слишком. — Я не могу тебе сейчас этого сказать, — Эва останавливается, пытаясь произнести это как можно убедительнее. Чтобы Крис понял, как сложно становится дышать лишь от мысли об этом. А он подходит ближе и пожимает плечами. — Я никуда не спешу, — слегка наклоняется, заставляя напрячься и сжать кулаки. Она тоже никуда не спешит.***
Ада позвонила в истерике и попросила о встрече, а Эва, не имеющая ни малейшего понятия, что случилось и где можно увидеться, сказала ей приходить к ней домой. Содержимое бутылки красного вина миллиметрами близилось к середине стеклянного сосуда, пока Ада пламенно рассказывала о том, что родители снова хотят запихнуть её в больницу. Предыдущие несколько раз не увенчались успехом, закончившись лишь видимой победой. Но спустя несколько дней или недель Ада каждый раз вновь протягивала пальцы ко рту, а затем царапины на пальцах попадались родителям на глаза, как бы умело она их не прятала. Дом пустует: отец и дальше заливает оставшиеся трезвые клетки организма, Тони обещал прийти ближе к вечеру, и только философские размышления Ады заполняют тишину, въевшуюся в стены. Она не знала, как прекратить это, потому что процесс казался необратимым. Еда перестала восприниматься как нечто желанное, а наоборот, вызывала отвращение. Закидывать в желудок мизерные порции, чтобы продолжать жить, научила мама. Но только вот она не учила её затем умело избавляться от всего этого над унитазом под шум включённой воды. В надежде, что никто не услышит. Поднимает полупустую чашку и зазывает Эву поднять и свою. Она и не помнит, когда последний раз алкоголь проникал в её организм. Тогда, когда Курт первый раз сделал это? Или когда Тони долго не открывал глаза? Или когда она проснулась в больнице и поняла, что жива? Чего так не хотела. Пить в общем-то и сейчас не особо хотелось, но опять как-то слишком всего навалилось. Презирает людей, убивающихся литрами чего-то крепкого, но когда нервы сдают, как сейчас, переступает через себя, чтобы просто-напросто не сойти с ума. — Давай за выбор? — Давай. Эва делает небольшой глоток, после того как по кухне пронёсся звон от соприкосновения стекла, пока Ада допивает всё вино, находившееся в стакане. Но Эва ничего не скажет ей. Права не имеет. Потому что у каждого свой выбор. Своя грёбанная история, которая и пророчит этот самый выбор. Люди никогда и ничего не делают просто так — всему есть своя причина. — Если они думают, что от этого хоть что-то изменится, то они нихера не правы. Пока я буду лежать там, я буду мысленно подыхать и жить тем моментом, когда я уже быстрее смогу выблевать всё, что они впихнут в меня за всё это время. У меня должен быть выбор. — Почему ты пытаешься... — Эва запинается, потому ей не удобно об этом спрашивать. Но Ада либо слишком уже пьяна, либо в принципе не видит проблемы в том, чтобы обсудить это, поэтому громко усмехается. — Выблевать всё, что съем? Эва кивает, а Ада устраивается поудобнее на стуле, поджимая согнутые в коленях ноги ближе к себе. — Всё началось, когда мне было шестнадцать. Это такая банальная история, что мне даже смешно, когда я это осознаю. Мне очень сильно нравился один парень, и мне казалось, что он не обращает на меня внимания, потому что я недостаточно хороша. Я думала, что если немного сброшу, то он обязательно посмотрит в мою сторону. Что в этом вся причина. Я была уверена. Сначала вообще перестала есть, потом через пару месяцев, когда мама заметила, что, блять, что-то не так, Ада куда-то испаряется, она заставляла меня делать это. И ей было срать, что мой организм два месяца практически ничего не переваривал, кроме внутренностей. Она начала пихать в меня всё, что только можно и нельзя, в итоге я, конечно, набрала пару килограммов, но потом начала бегать к унитазу и избавляться от всего этого, потому что желудок просто не справлялся. Мне было больно после того, как я поем. И тут в голову родителей стукнула гениальная идея: нужно идти к врачу. Я даже сначала обрадовалась, думала, что мне действительно помогут. Потому что похудеть-то я похудела, только тот мальчик стал на меня смотреть с ещё большим отвращением. Как, в принципе, и все остальные. Положили меня на месяц, кормили тем ещё дерьмом, проводили беседы, заставляли ходить на конченные собрания анорексичек и слушать все эти трогательные истории о том, как им нравится порхать бабочками. И, блять, они действительно думали, что это может вдохновить на выздоровление? — она морщится. — Они правда думали, что девушки, которые по ночам качают пресс в кровати и проговаривают, как мантру: «я толстая», могут дать хоть каплю надежды? Что девушки, к которым подсоединены мобильные капельницы и которые падают на пол, крича в трубку телефона «заберите меня домой, я больше так не могу», могут послужить хорошим примером? Конечно, нет, — фыркает. — И, знаешь, было ещё кое-что, после чего я не смогла там больше находиться, — Ада облизывает губы, и её глаза наполняются безмерной тоской. — У нас была девочка — Кара. Она не была до безумия худой, но у неё была булимия, и на фоне этого постоянная депрессия. Она всё время умоляла позвонить родителям и попросить их приехать. Ей тоже было лет пятнадцать или шестнадцать. И ей делали больше всех капельниц и уколов. Она буквально ходила вся в катетерах. И один раз к ней пришёл её старший брат. Они разговаривали о чём-то очень долго, всё было хорошо. А потом он увидел её руки, когда она закатила рукава, а они все были в синяках и воспалениях. Он начал требовать позвать главврача, и когда он уже пошёл по длинному коридору к нему в кабинет, Кара побежала за ним и буквально прыгнула к нему на шею, заплакала и начала кричать, что не нужного этого делать, что ей будет только хуже. Что ей очень плохо. Умоляла, чтобы он остался и поговорил с ней. Он был её последней надеждой, последней ниточкой, которая держала её. Но он не послушал её, и буквально через несколько дней Кару увезли в реанимацию с порезанными венами, — по её щеке стекает слеза, но Эва не хочет поддаваться этому. Но только вот кожа непроизвольно морщится от подступившего холода. — И вот как в той самой атмосфере можно было поправиться? Потом я возвращалась домой, а потом опять попадала на недели в эту грёбанную, всё ту же больницу. В которой диетологи учили нас, как правильно питаться. Как самосовершенствоваться. А всё, что я могла делать, — это смотреть на то место, где обычно сидела Кара, которую не услышали. Ни на этих чёртовых собраниях, ни один психолог при личных беседах, которыми мы были буквально усыпаны с ног до головы, не услышал её мольбу о помощи. И её брат взял и собственноручно толкнул её ещё дальше. Не хотел и не мог понять, что она здесь не потому что ей херово из-за болезни, а потому что её никто понять не может. И ответ на твой вопрос состоит в том, — она подносит свои тонкие пальцы к лицу и вытирает несколько капель, стекающих по щеке, — что меня тошнит от этого мира.