От Иларии до Вияма. Часть первая

― 1 ― На рассвете Ахен разбудил громкий похоронный звон ― колокола собора и всех городских церквей возвещали о великом горе. На дворцовой башне подняли траурный стяг, по городу проехали глашатаи ― при большом стечении народа на трёх городских площадях они передали народу волю нового правителя Карраса. Забальзамированное тело покойного герцога Белтрана будет выставлено в соборе для прощания, на вечерней службе состоится отпевание, а на другое утро ― погребение в крипте собора. Курьеры, еле успевая менять взмыленных лошадей, понеслись по дорогам герцогства, извещая добрый люд о горестном событии. Все, кто мог, спешно засобирались в столицу. В городах и деревнях Карраса в церквах стали готовиться к поминальным службам и молитвенным бдениям. В Ахене же, помимо смерти Белтрана, из уст в уста перелетал вопрос: кто же теперь правит герцогством? Его светлость Кафф, которого тут хорошо знали, или никому не известный сын калхедонского эмигранта и внук виямского сенешаля? Впрочем, эмигрант уже покинул их земли ― видимо, после скандального происшествия с неверной женой, а юноша не только приходился супругом Каффу, но и был обласкан покойным Белтраном. Не жалуя столичных, то есть власть Бранна, ахенцы шептались между собой, что Кафф станет править сам, а для вида посадит в герцогское кресло Карраса супруга, и тем самым утрёт членам Совета носы. Но всё же старого герцога слишком любили при жизни, чтобы политические интриги вытеснили из тысяч и тысяч сердец скорбь. Улицы и площади старого города, совсем недавно заполненные веселящимися на ярмарке горожанами и гостями, снова были полны ― теперь уже пришедшими проводить Мореплавателя в последнее путешествие. Приор Мадс, стоя за кафедрой собора, куда он поднимался каждые два часа, говорил и говорил с пришедшими проститься. Он напоминал горожанам и гостям города о смелости, щедрости, уверенности покойного герцога. Его речи прерывал хор, исполнявший священные гимны ― некоторые из них очень подходили для абордажа. Но в том не находили святотатства: после смерти второй жены Белтран одно время с горя ударился в религию, и исполнялись его любимые песнопения, а старик любил мелодии с боевым духом ― себе под стать. Пока рыдающая людская река текла сквозь собор, где перед алтарём на возвышении лежал покойный ― в короне, укрытый мантией, во дворце шли приготовления к поминальной трапезе. Кристиану и Лени спешно справили траурные одеяния. Мейнир в чёрном платье и длинном покрывале, скрывавшем её фигуру почти целиком, отдавала распоряжения слугам. В три часа на площади показался герцог Кафф в сопровождении охраны, возглавляемой верным Бартоком. Людей не стали теснить от дверей собора. Толпа просто расступилась, давая новому правителю дорогу. На горожан произвело впечатление, что герцог пришёл в храм пешком, а ступив на площадь, повернулся к охранникам и, похоже, попросил их задержаться. Лишь Барток пошёл за ним к открытым дверям ― и никто не заметил при нём оружия. Когда герцог уже был у дверей храма, внезапно из толпы к нему метнулся человек, в руке которого блеснуло лезвие. Никто не успел даже охнуть, но покушавшийся вдруг взвыл и забился в цепких руках Бартока. Тот просто держал злоумышленника за кисть, но при этом вывернув её под немыслимым углом. Толпа зашумела, заволновалась. Десятки растопыренных пальцев потянулись к посмевшему осквернить скорбный день. А герцог даже не обернулся, лишь немного замедлил шаг. ― Охрана, ― коротко бросил Барток и передал схваченного с рук на руки. ― Не время и не место, ― сказал он толпе, издавшей вздох разочарования. Люди устыдились ― как же, чуть не пролили кровь на пороге храма, да еще когда герцог Белтран не отпет... Кто посообразительней ― додумал и то, что злодея надо допросить по всей строгости, вызнать имена пославших его. Барток вошёл в собор вслед за Кристианом, настороженный и готовый ко всему. Люди невольно ёжились под его взглядом и отводили глаза. Герцог прошёл между рядами прихожан к самому возвышению и опустился на колени перед телом Белтрана. Барток остался стоять, превратившись во все пять чувств разом. И даже когда охрана вошла внутрь и встала позади кресел, которые приготовили для Кристиана, Лени и Мейнир, он продолжал бдительно следить за застывшими в ожидании людьми. Наконец Кристиан встал и сел сбоку от возвышения, лицом к кафедре. Он не смотрел больше на тело покойного, не обращал внимания на возобновивший движение поток горожан, его взгляд, что называется, был обращён внутрь себя. В пять в храме останутся только приглашённые на поминальную службу ― тогда же прибудут его светлость Ленард и досточтимая Мейнир. Приор продолжал проповедовать, хор ― петь. Обряд шёл своим чередом. Поток людей понемногу редел, а вот ряды скамей стали заполняться приглашёнными ― и не только знатными людьми, но и старыми морскими волками, настоящими пиратами, лишь в зрелые годы превратившимися в добропорядочных граждан. Ближе к новой власти садились местные бароны ― им не пришлось скакать день и ночь, чтобы успеть на службу, они не успели разъехаться по домам после ярмарки. Слушая приора, каждый из них вспоминал своё, каждый склонял голову, молясь и прощаясь. А на одной из башенок собора незамеченным сидел Вийот, местный поэт ― не придворный, а просто пользующийся любовью у ахенцев. На поясе его висели чернильница и узкая коробочка для перьев. Он наблюдал за происходящим и сразу делал пометки в маленькой книжечке, заодно подыскивая сравнения поцветистей. Договорившись со звонарём за умеренную плату, он выбрал этот наблюдательный пост и заметил повозку, везущую досточтимую Мейнир, когда та только показалась на соседней улице. Рядом с повозкой скакал молодой супруг герцога Каффа. Знать бы заранее, кто станет править ― тому и метафоры попышнее подобрать. Впрочем, поэт готов был уже отсыпать Каффу комплиментов ― за происшествие у дверей собора. Кафф был воином, его супруг ― красавцем... вот и поди реши, кого хвалить да прославлять в первую голову, кого оставить на втором плане. Тяжела ты, доля творца, тяжела и неблагодарна. Поэт почесал пониже спины, вспоминая, как прошлой зимой оскорбился его канцоной местный купец и выразил своё негодование, как сумел, дубовой тростью. Вздохнул, жалея себя, хоть и признал, что достаточно вольно отозвался в той песне о супруге купца, почтенной, но уж больно неверной Марсии, но так вывел-то её под вымышленным именем, блюдя, так сказать, честь... То ли был стихотворец и впрямь крепок задним умом, то ли просто так совпало, но пока жалел себя ― принял решение: посвятить поэму молодому супругу герцога. Будет он править ― считай, угадал, коли трон достанется Каффу ― уж за похвалу любимому он тоже не поскупится. Его юная светлость помог досточтимой выйти из повозки, и поэт поспешил спуститься с башни на галерею. Там он спрятался за статуей и продолжил наблюдения. Прислушивался к речи приора, восхищался, как гладко тот говорит, будто шёлком шьет. Не иначе, как в духовных школах учат этому. Кое-что записал в свою книжечку ― можно и использовать, почему нет? Приор-то с дубиной не погонится, сан не позволит. Юная светлость проводил досточтимую к креслу, усадил с почтением, преклонил колено перед открытым гробом и занял свое место рядом с супругом. А дальше поэт слегка приуныл: не о чем стало писать ― уж чин поминальной службы каждый знает, разница между богатыми и бедными только в количестве певцов хора да в том, кто в последний путь провожает: простой священник или сам приор. Повздыхал, прислонясь головой к холодному мрамору статуи, потом оживился вдруг ― так и хорошо, что все знают! можно и не расписывать подробно, все и так поймут, что было и как. Посмотреть только повнимательней ― вдруг кто из собравшейся знати учинит что… не по чину. Не так уж и длинны подобные ритуалы ― намного важнее то, что наступает после, когда родственники остаются бдеть у тела всю ночь, а монахи сменяют друг друга, читая молитвы. Хоронить же принято было, когда встанет солнце ― это символизировало для покойного утро новой жизни. Стихотворец почесал щеку кончиком пера ― а что если написать, как покойный герцог вступает на небеса? Уж нет сомнений, что ему уготовано место поблизости от Единого, как достойному правителю и истинно верующему. Он сидел, наблюдая, как медленно и с достоинством знатные и не очень гости поднимаются с мест, отдают последние почести Мореплавателю и покидают собор, оставляя у гроба лишь самых близких. Воцарилась недолгая тишина. Монотонно, хоть и разборчиво, первым начал читать священную книгу сам приор. Его сменил Кристиан, словно очнувшись от скорби. За ним к пюпитру подошёл настоятель храма, а что было дальше ― поэт едва ли бы вспомнил, погрузившись в сон. Проснулся он от того, что его кто-то грубо толкнул в бок. Открыв глаза, он чуть не заорал на весь храм: над ним навис телохранитель герцога Каффа, про которого каких только ужасов не рассказывали. Барток вопросов не задавал, оглядел быстро, отметил книжечку, перо... просмотрел заметки, хмыкнул над парой особо цветистых оборотов, подхватил творческую личность за шиворот да потащил вниз. Вийот мысленно простился с жизнью и просил Единого лишь об одном: чтоб была смерть его быстрой и по возможности не очень болезненной. А храм уже опустел, подметил он, спустившись с хоров. Энергичным пинком герцогский охранник пристроил его в хвост похоронной процессии, и сам держался неподалеку, наблюдая. Надо же, он всё бдение проспал ― позор какой. И поди храпеть начал, иначе бы его не обнаружили. А тело Мореплавателя, меж тем, уже завернули в узорчатое покрывало, положили поверх него меч, и на носилках собирались снести в крипту. Вийот снова потянулся за пером, царапал в книжке что-то на ходу, жадно оглядывая устройство крипты, куда не всякому знатному открывался вход, а уж человеку его сословия и мечтать не приходилось. При этом трясло от страха ― спаси Единый, пусть только записи отнимут и отлупят, раз уж убивать не стали. И кто бы на его месте не боялся? И их светлости здесь, и ведьма тоже, и бароны несут тело покойного. А уж охрана-то! Особенно главный ― глазами того и гляди испепелит. Тем временем носилки опустили у просторной ниши в стене, их светлости подняли на руки завёрнутое тело Мореплавателя ― осторожно, чтобы меч не шелохнулся, ― и поместили в последний каменный приют. Досточтимая Мейнир положила поверх меча свой вышитый платок. А потом все отошли в сторону, и дюжие каменщики внесли мраморную плиту с высеченными на ней именем покойного и годами его жизни, а также эпитафией, которую поэт с такого расстояния рассмотреть не мог. Кажется, досточтимая заплакала ― под покрывалом не видать, только герцог Кафф обнял её за плечи и вывел из крипты, а за ними вышел и молодой господин. К удивлению Вийота, и страшный телохранитель пошёл следом, да только вдруг остановился и посмотрел на него. ― Не напишешь хорошо, найду и сделаю так, чтобы больше ты перо в руки взять не смог, ― сказал он еле слышно. Стихотворец облился чернилами ― и хорошо, только ими. Но вздернул гордо голову, не показывая страх ― уж он-то, любимец Ахена, и не напишет? Но Барток не стал слушать заверений несчастного поэта. А бедняга, еле живой, вышел через боковой портал на свет божий и бегом бросился домой. Сначала напился в зюзю, потом проспался и сел творить. Забегая вперёд, скажем, что Вийот в грязь лицом не ударил: баллада вышла хоть куда. Слушатели неизменно рыдали в три ручья, поэт из трактиров понемногу перекочевал с чтением бессмертного творения в дома горожан, потом его стали приглашать и в поместья под Ахеном. ― 2 ― Пока во дворце готовились к поминальному пиру, в тронном зале собрались бароны и крупные землевладельцы, чтобы выслушать завещание Белтрана Мореплавателя. То, что он назначил своими наследниками герцога Каффа и его супруга ― господина Ленарда Мандриана, в Каррасе уже знали, но завещание не ограничивалось только вопросами наследования. Герцогский трон слуги задрапировали чёрным, рядом поставили два кресла, поодаль ― стол, за которым уже умащивался секретарь, аккуратно разложив перед собой пергаменты, тома законов в строгих кожаных переплетах. Там же стояла большая герцогская печать на подушечке. Наследники не заставили себя ждать. Первой в залу вошла госпожа Мейнир, все так же укрытая покрывалом. Кристиан усадил её, кивнул секретарю ― мол, начинайте. Гости, стараясь не греметь сапогами и стульями, расселись без чинов, как пришлось. Не время и не место было мериться заслугами ― новый наследник был вправе решать по-своему. Секретарь поднялся с места, откашлялся, смущённый ― не доводилось прежде читать столь важные бумаги. Деловито проверил подлинность сургучной печати на свитке, сломал её дрогнувшей рукой, развернул пергамент. ― «Мы, милостью Единого, герцог Карраса Белтран Мореплаватель...» — начал он, и по залу пронесся шепоток ― ни слова о Целестине! Секретарь продолжал, не отрывая глаз от своей же вязи на пергаменте: — «...чувствуя близость смертного часа и не желая оставить земные дела в непорядке и небрежении, омрачив тем самым грядущую встречу с Творцом и Судьёю нашим, пребывая в телесной немощи, но здравом уме и твердой памяти, излагаем здесь свою последнюю волю». Тут все разом замолчали, превратившись в слух. Текст завещания отличался от того, что летом подписывал тот же присутствующий здесь герцог Кафф. ― «Трон герцогства и корону завещаем мы названому нашему сыну, Кристиану Каффу, владетелю Вияма, с тем, чтобы земля наша под его рукой снова вернулась во времена изобилия и расцвета. Буде собственная ноша превысит для него предел человеческих сил, с помощью и благословением Единого, да правит с ним супруг его, Ленард Мандриан, и носит корону по праву рождения». Бароны переглянулись недоуменно. Имя Мандриан в Гутруме не было еще забыто, но чтобы право на корону?.. Кое-кто косился подозрительно на Кристиана, тот сидел с каменным лицом, думая, что, если... нет, когда Нардин объявит о победе и возвращении престола, уже никто не будет задавать вопросов. ― «Со смертного одра обращаюсь я, Белтран Мореплаватель, герцог Карраса, к тем, кто давал мне клятву верности и жизнью своей подтвердил, что слово его нерушимо: служите моему наследнику с тем же рвением и преданностью, какие видел я в вас, мои верные слуги и товарищи». Кое-кто из присутствующих согласно закивал, но были и те, что сидели с непроницаемыми лицами и словно что-то мысленно просчитывали. Они не замечали, что за ними пристально наблюдают двое: Барток и скрытый за занавесом мейстир Ле Фей. ― «Если же вы чувствуете усталость, верные мои, не берите на душу греха, присягая тому, кому не сможете хранить верность, и обещая то, что не сможете выполнить. Ложная клятва и клятва нарушенная тяжкой ношей ложатся на весь род грешника, настигая и детей его, и внуков. То ли захотите вы оставить им в наследство, подумайте сейчас, ибо Единый милостив, а земные законы суровы». Секретарь снова откашлялся. «Когда присяга?» ― повис у всех в глазах немой вопрос. Дальше в завещании речь шла о спасении души Мореплавателя ― обычное дело, даже если душу и не надо было спасать: суммы пожертвований на храм и в монастырь, сопровождаемые просьбой употребить их на благие дела; памятные дары немногочисленным морякам, что плавали с герцогом и ещё оставались в живых, кое-кому из баронов, особо отмеченных симпатией покойного. Наследнику мягко вменялось в обязанность проследить за исполнением последних распоряжений, и Кристиан кивнул, слушая. Госпоже Мейнир секретарь передал письмо, собственноручно написанное Белтраном в один из последних дней. Он воспользовался тем, что силы ненадолго к нему вернулись, и ещё раз простился с подругой. Закончив чтение, служащий свернул пергамент и передал его Каффу. Воцарилась тишина. Бароны смотрели на герцога, он ― за окно, собираясь с мыслями. Наконец, Кристиан поднялся с места. ― Да хранит Единый бессмертную и чистую душу второго моего отца Белтрана, ― сказал он. ― Велика честь, оказанная им мне, и с почтением и уважением к его воле я... Слушатели вздохнули с облегчением ― сейчас он произнесет традиционную формулу «с почтением и уважением к воле покойного оставляю решение Его Величеству Целестину», фактически отказываясь от наследства. ― ... принимаю герцогство Каррас под свою руку, ― закончил твердо Кристиан. ― В течение десятидневного траура по усопшему не будет никаких перемен. После я назначу дату присяги. Благодарю вас, господа, за то, что не пожалели времени и сил и были с нами в это горькое время. Может быть, кому-то из присутствующих и захотелось поскорее уехать из Ахена, да только поминальный пир пропускать грешно. Из дворца через час-другой попытались уехать гонцы ― их было пятеро, они даже добрались до заставы, а вот дальше их след затерялся, как и содержимое их наплечных сумок. Хотя гонцы ― люди подневольные, как и любые слуги, им во владениях мейстира Ле Фея отвели вполне сносные помещения, а письма их хозяев перекочевали на стол дознавателя. Мейстир Таффи прочитал их внимательно, подчеркнул особо интересные места, вздохнул тяжело. Двое из пославших в Бранн гонцов были старыми друзьями Белтрана, и он не понимал, что их-то толкнуло на предательство? Прежде чем наступит день присяги, необходимо было решить с наследниками и эту проблему: то ли покарать предателей без шума, дав им возможность сохранить лицо, то ли позволить им принести ложные клятвы и разоблачить при всех, начав правление с ещё одного громкого процесса. У их светлостей тоже не всё обстояло благополучно: Мейнир трясла перед носом Кристиана письмом и, заливаясь слезами, требовала объяснений ― не он ли надоумил Белтрана взять с неё обещание не покидать Ахена, не удаляться от двора. Кристиан, прижав руки к груди, поклялся, что совершенно ни при чём. ― Да как я мог в чём-то его надоумить? ― спросил он. ― Вы же знаете, Белтран всё и всегда делал по-своему. Мейнир посмотрела на Лени, но тот стоял с таким искренним недоумением на лице, что она отмела мысли о семейном заговоре за её спиной. ― И что я буду здесь делать? ― вскричала она. ― Вы станете регентшей, ― неожиданно решительно промолвил волчонок. ― Что? ― переспросила Мейнир, словно потеряв голос. ― Прекрасная идея, ― поддержал Кристиан. Взял госпожу ведьму под руку, проводил к креслам у окна, заботливо усадил. Сел напротив, заглянул ей в лицо. ― Сами подумайте, я остаться здесь не могу, слишком много планов ― да и зима впереди, как бы на границе чего не случилось. Ленарда одного здесь тоже не оставлю. Пока. Да и не совершеннолетний он всё ещё, ― улыбнулся Кристиан. ― Как без регента? Ведьма успела заметить, как при слове «пока» Лени слегка побледнел. ― В ноябре-то регент уже и не понадобится, ― сказала она. ― Но одной мной, даже если Ле Фей получит ещё полномочий, вы же не обойдётесь. Кристиан вздохнул. ― Тётушка, ―сказал тихо и мягко, ― кто как не вы сможет ввести юного герцога в курс дела? Кто лучше вас знает здесь всех и вся? Нам никак без вас, поверьте. ― Да не про то я, милый. Я на будущее. Ты же не оставишь Лени здесь насовсем? А я одна не справлюсь. Надо бы что-то вроде совета учредить ― уж насчёт узнать истину, кому из баронов можно довериться, а кому нет, я подсоблю. ― Кому нельзя ― уже немного прояснилось, ― посуровел Кристиан. ― Что с ними делать только? К висельникам на площади ещё и головы срубленные добавить? Хорошо начало, ничего не скажешь. Но и оставить нельзя. Могу понять, что я для них нарушитель браннского закона, самому от этого тошно, но чтобы в лицо улыбаться, а за спиной доносить... ― он покачал головой. ― Ох, отродясь порчи не накладывала, ― покачала головой Мейнир, ― знаю, конечно, как это делается… опоить разве, чтобы память отшибло. ― Она посмотрела на Лени. ― Прости, сыночек. Лени посмотрел на Кристиана с невысказанной мольбой. Он и сам понимал, что измена должна быть наказана, и Единый говорил, что нет греха страшней предательства, потому и просить за преступников волчонок не решался, но снова смерти?.. Кафф поймал его взгляд и неожиданно улыбнулся. ― Вот что, тётушка, ― сказал он. ― Оставим-ка мы ваши умения про запас, на крайний случай. А пока попробуем до совести достучаться. Все-таки столько лет рядом с Мореплавателем. Не стал бы он совсем уж подлецов приближать. Но разговоры пришлось отложить ― оставалась ещё одна часть ритуала: поминальный пир. Лени-то, хвала Единому, не знал мятежных баронов по именам, а Кристиан еле сдерживал себя, чтобы не смотреть постоянно в их сторону. Говорили речи, вспоминали былое ― без излишней многословности, ибо приор многое успел сказать в соборе. За столом ближе к герцогскому помосту сидела знать и старики-ветераны, приор и монахи. А поодаль ― поставщики двора да просто горожане, кому по рангу могло посчастливиться быть приглашёнными ко двору. В возлияниях блюли меру, хоть недостатка ни в питье, ни в яствах не было. Когда гости покинули зал ― кто разъехался по домам, кто ушёл на покой в отведённые во дворце покои, их светлости получили, наконец, передышку ― хотя бы на ночь. Вымывшись, они легли в постель, и хотя оба бодрствовали сутки напролёт, сон никак к ним не шёл. Лени подумал, что если немного расспросить Кристиана о Мореплавателе, ему полегчает. ― Ты говорил, что знал Белтрана тридцать лет, ― промолвил он. ― Получается, ты впервые приехал с отцом в Ахен после похорон второй герцогини? ― Именно так. Отец с матерью на похороны не успели ― слишком далеко ехать, да и умерла жена Белтрана скоропостижно. Я боялся его заочно ― именно потому, что у него кто-то умер. В те года я часто видел в Вияме людей в трауре. Мы ехали почти по той же дороге, что и сейчас. Ночевал я в шатре с Тьерри ― он за мной приглядывал, а днём иногда брал к себе в седло, но больше я ехал в повозке с матерью. Лени обнял супруга, чтобы тот мог положить голову ему на плечо. ― Тогда я почти и не говорил с Белтраном ― в тот приезд, ― сказал Кристиан. ― Поздоровался с ним, как полагается воспитанному ребёнку благородных кровей. ― Он усмехнулся. ― Отец с ним толковал о делах, а мы с матушкой развлекали себя, как могли. Да чего проще ― море же. Лето было… ― А Мейнир тогда ещё не жила во дворце? ― спросил волчонок, ласково перебирая волосы герцога. ― Нет, что ты. Белтран любил вторую жену. Мейнир появилась при дворе, когда мне было уже тринадцать. До смерти моей матушки мы не приезжали больше в Ахен, хотя Белтран приглашал. А когда случилось несчастье, отец вдруг засобирался весной сюда. ― Он тебя оставил здесь на какое-то время? ― Да… Тьерри, впрочем, остался со мной ― Белтран настоял. Я ужасно боялся: думал, что отец совсем решил меня бросить, уедет и больше не вернётся. Но я не плакал ― приучили уже. Лени тронул его щёку ― влажная. Но Кристиан, кажется, и не замечал, что у него из глаз текут слёзы: говорил тихо и размеренно. ― Провёл я тут лето, осенью отец прислал за мной. На другое лето я опять приехал в Ахен, это стало традицией. Потом, когда я повзрослел и стал учиться всерьёз, я видел старика всё реже ― пока сам не занял престол. Вот тогда уже я месяц в году обязательно навещал его. Впрочем, он тогда уже был не один, утешился в новом браке, пусть и не стала Мейнир герцогиней… ― Кристи, я подумал: тётушке надо бы титул пожаловать. ― Ты прав. Регентша должна быть хотя бы какой-нибудь графиней Ахенской, уж никак не меньше. ― А я вот в книжке читал... ― нерешительно начал волчонок, но Кристиан не перебивал, и он закончил уже уверенней: ― Там была просто королева и вдовствующая. Может, и тётушке пожаловать титул вдовствующей герцогини? Ну, они ведь поженились. ― Тоже верно… Что бы я делал без тебя? Вояка я вояка ― медведь необразованный. ― Надеюсь, ты шутишь, ― сказал волчонок серьёзно. Кристиан улыбнулся. ― Немного, моё сокровище. ― Поспи, родной, ― шепнул Лени и услышал вдруг тяжкий вздох. ― Ох, Творец, какую ношу я на тебя возлагаю! Вместо того, чтобы сделать тебя счастливым. Лени лёг пониже и поцеловал его. ― Я счастлив, любовь моя. И буду счастлив всегда, пока мы вместе. ― 3 ― Лени долго лежал без сна, прислушиваясь к дыханию Кристиана. Захотелось выйти на воздух, и хотя такой поступок никто бы не одобрил, но волчонку не сказали о происшествии накануне. Одевшись теплее, закутавшись в длинный плащ, Лени осторожно выскользнул в парк и по знакомой дорожке спустился на пляж. Пламя в жаровнях шумело и колыхалось от ветра, но море пока не угрожало кораблям штормами ― они ожидались в ноябре. Опустив капюшон, Лени смотрел на волны и вспоминал их первый приезд в Ахен, вспоминал Белтрана, отца ― всё, что с ним тогда случилось. Он так задумался, что не сразу расслышал шорох песка под чьими-то ногами, а когда поднял голову, увидел незнакомца, идущего по берегу. Мужчина был одет в длинную тунику, отороченную лисьим мехом. Он подошёл ближе и обнажил голову, убрав капюшон. Волосы его оказались под стать оторочке на одежде ― такие же рыжие. Никакой угрозы от мужчины не исходило, хотя Лени чувствовал, что это не совсем обычный человек. Может, маг? Волчонок всё больше ведьм видел, а к виямскому колдуну он настолько привык, что перестал обращать внимание на его колдовские флюиды. Незнакомец меж тем поклонился. ― Прошу меня простить, ваша светлость, что я оказался здесь в такой час, но я заблудился. ― Кто вы такой? ― спросил Лени. ― Вы из числа гостей? Одежда подошла бы зажиточному господину, но выглядела несколько старомодной. ― Да, я был на поминальной трапезе, но мой приятель, увы, выпил лишнего. Его отвезли домой, а я и не заметил. Вот, пытался выйти из парка и заплутал. Лени посмотрел на конопатое добродушное лицо, на белёсые ресницы. ― Вы из Ахена? ― Нет, ваша светлость, я вообще не гутрумец, родом из Рована. Приехал по делам к другу ― он травник. А на поминках он оказался как поставщик двора его покойной светлости. Простите мою неучтивость. Моё имя Йефис, ― представился мужчина, делая ударение на первый слог имени. ― Я маг, как вы, наверное, почувствовали. ― Вам не стоит бродить здесь, господин Йефис, ― промолвил Лени. ― Понимаю. Потому и иду вдоль берега, подальше от дворца. Но и вы, ваша светлость, напрасно вышли ночью без надёжной охраны. Не спится? ― с неожиданным сочувствием в голосе спросил маг. Порой первому встречному так и подмывает раскрыть душу. Лени, конечно, не собирался откровенничать, но всё же признался, что его мучает бессонница. ― Герцог Белтран был исключительный воин и прекрасный правитель, ― покивал Йефис. ― Это печально, что после него не осталось прямых наследников. Простите, что говорю такие вещи, мой светлый господин. А наша встреча ― неслучайна, я кое-что предвижу. ― Вы предсказываете будущее? ― хмыкнул волчонок. ― Я могу сказать вам совершенно точно, ваша светлость, что через несколько лет судьба занесёт вас в Рован, и я смогу оказать вам одну услугу. А теперь прошу меня простить, мне здесь дольше задерживаться незачем, да и вам лучше вернуться во дворец. Поклонившись, Йефис пошёл вдоль полосы прибоя и вскоре скрылся за кустами. Лени же стал подниматься по лестнице обратно к двери в покои. От стены отделилась тень ― волчонок даже вздрогнул от неожиданности, но узнал Маттиаса. ― Опять ушёл один, ―сказал он мрачно, не глядя на Лени. ― Не спалось, прости. А ты никак в засаде сидел, я не заметил тебя, когда выходил в парк. ― Приходится, ― проворчал Хрюшка. ― Ещё раз прохлопаю, как ты погулять пойдёшь без охраны, господин Барток мне точно голову оторвёт. А если что случится, так я и сам себе оторву... ― Да что со мной случится? ― Лени положил руку на плечо верному другу. ― Тут повсюду дворцовая стража. ― Ну... стража, ― отмахнулся Хрюшка, стараясь не задирать нос. ― И верно, ― усмехнулся волчонок. ― Проводи меня до двери, и возвращайся во дворец. Я лягу. ― Ладно уж, ― проворчал Маттиас. Лени несколько удивился, что Хрюшка не задаёт вопросов по поводу его ночного собеседника и подумал, что друг, видимо, оплошал и до пляжа его не сопровождал, даже втайне. Он решил и дальше молчать, чтобы гнев Бартока не обрушился на рыжую голову. Усмехнулся невольно ― и тут рыжая голова. А Маттиас, чуть вошёл через другую дверь в коридор, так сразу столкнулся с Бартоком. ― Уследил? ― грозно спросил телохранитель. ― Не извольте беспокоиться, господин Барток. Довёл до самого пляжа, в кустах сидел. Лени… его светлость меня не заметил, ― не удержался Хрюшка от хвастовства. ― Да он постоял немного… вроде говорил сам с собой, я не расслышал… может, молился Единому. А потом пошёл обратно ― тут я его и поймал. ― Волк тебя не почуял? ― не поверил Барток. ― Врёшь. ― Творцом клянусь, ваша милость! Да чтобы мне провалиться на этом месте! ― Хрюшка ударил себя кулаком в грудь. ― Я и сам удивился. А, может, и почуял, да только притворился, что меня не видел. Барток покачал головой, но в это поверил. Усмехнулся про себя ―Лени мог и подыграть старому товарищу. ― Ступай. Можешь лечь спать ― поставлю Маркиса, к утру его сам сменю. Когда Маттиас ушёл, Барток взял факел и вышел в парк. Он нашёл следы парня и убедился, что тот проследил за господином и другом почти до самой полосы песка. Судя по следам, Лени постоял немного у воды, потом вернулся обратно. Больше ничьих следов Барток не увидел. Что ж, верный Маттиас несёт службу отменно ― конечно, для своего небольшого опыта. Но хоть дурь из головы у парня вылетела. Пройдёт пара лет ― глядишь, и Маркис станет из него понемногу готовить себе замену. ― 4 ― Никто в Ахене да и во всем Каррасе ни разу не усомнился в благочестии приора Мадса. Даже то, что достигнув своего сана, он так и оставался неженатым, не роняло и малейшей тени на его репутацию, как случалось с одинокими прелатами. То служанка, то прихожанка, то ещё какая заминка на пути ― и вот уже бывшие собратья благословляют его у алтаря, отпуская навсегда в мирскую жизнь, либо ― что, к счастью, случалось так редко, что и на одной руке достанет пальцев перечесть, ― без почестей и лишенный сана, отправлялся он в какой-нибудь особо далекий и особенно строгий монастырь, чтобы пропасть за его стенами и вечно раскаиваться в грехах. Приор не был затворником ― да и как бы мог? ― женщин не избегал и не считал источником зла, как бывало во времена темней и суровей нынешних, но всегда сохранял дистанцию, потребную для взаимного уважения. Церковные правила не вмешивались в личную жизнь ни мирян, ни клира. Были те, кто приносил обет безбрачия, были и те, кто не чурался любви, ― Единый с равной милостью взирал на тех и на других. Приор Мадс Биркельссен слыл среди паствы лишенным человеческих страстей. Впрочем, когда до него долетали отголоски этих слухов, преподобный лишь усмехался про себя. Предмет его страсти был от него недалек и недосягаем. Встретились они еще в монастырской школе, куда обоих привели отцы учиться грамоте да разным премудростям. Сидели через стол, смотрели больше в прописи, чем друг на друга. Не враждовали, не братались, проказничали то вместе, то врозь, получали от учителя и отцов заслуженные и не слишком наказания. А в одно лето внезапно столкнулись взглядами и замерли, не узнавая. Долго вздыхать да обмениваться умильными взглядами ни один, ни другой не желали, с объяснением не тянули, а предались первой юношеской страсти со всем пылом, пока была возможность. Очень скоро пришлось влюбленным спуститься с небес на землю. Выходя из стен школы в широкий мир, Мадс знал о себе две вещи: он никогда не женится, потому что девицы его не привлекают, и ещё ― он нашёл свою любовь. Или Фолант, или никто больше. И сам себе отвечал ― никто. Единственный сын в семье, Фолант должен был жениться и продолжить род Грай. И жениться с выгодой ― семья не бедствовала, но было у Фоланта пять сестёр, каждую выдай достойно, приданым не обдели... Отец день и ночь сидел над счётными книгами, пропадал в полях, стараясь всем своим детям обеспечить безбедное будущее. А Мадс... что Мадс, он старшим не был. Старший брат уже первенца ждал, младший школу заканчивал и только ждал осени, чтоб с дочкой соседа кольцами обменяться. Средний сын был волен выбирать по себе. Мадс выбрал религию – не от отчаяния, а по зову души. Фолант Грай исполнил волю отца, женился на единственной дочери богатого ахенского торговца. В пору упадка порта тесть его не растерялся: открыл две лавки в Земерканде да одну в самом Бранне, после и земли прикупил, а ремонтную мастерскую в порту держал лишь по старой памяти. Зять ему пришелся по нраву, пусть и был он для торговца слишком прям и бесхитростен, но имением управлял твердой рукой и даже в неурожайный год ни один арендатор не ведал голода, о хозяевах и говорить не стоит. Страсти особой меж супругами не было, да никто её и не ждал ― ладили, понимали друг друга, детишки рождались исправно ― двое мальчиков, две девочки, росли здоровыми, послушными, уже и к учению приступили, чего ещё? По договорённости между семьями старший из братьев получил родовое имя Фоланта ― Грай, младшему же досталось продолжать род матери ― Ульвессон. Девочки хоть и были малы, а о женихах деды уже раздумывали за кружкой доброго пива ― оба лелеяли надежду, что внуки хоть, а может, правнуки и в дворяне выбьются, не службой, так через брак. Семья с достоинством занимала две лавки в городском соборе ― да не у двери, а почитай, почти за самыми спинами герцогского двора. Вот только Фолант последние годы всё отговаривался от посещения службы. В домашней часовне что ни вечер колени преклонял, о чём молился ― никто не знал, да и не спрашивал, а в собор ни ногой. Но когда умер герцог Белтран, тут уж никак невозможно стало обходить собор стороной. И на службе всё семейство чинно восседало на скамье ― правда, не на своём обычном месте, потому что скамьи впереди заняли бароны и люди гораздо более высокого полёта. А Фолант и рад был. Он даже сгорбился слегка, укрылся за широкой спиной впереди сидящего господина. Слушал проповедь, пение и снова слова приора, и сам не замечал, как катились по щекам редкие, но от того не менее горькие слезы. Впрочем, внимания никто не обратил ―не только женщины в соборе рыдали навзрыд… После службы Фолант вернулся домой ― новый герцог и приор остались в соборе, чтобы молиться у тела усопшего. А на другой день во дворце ожидался поминальный пир, приглашение на который семейство Граев-Ульвессонов получило в день кончины Мореплавателя. Фолант снова провёл вечер в часовне. Прошел сперва в одну детскую, потом в другую, долго смотрел на спящих детей, думал о чём-то, словно решал или решался. У поминального пира есть начало, но конец весьма условен. Никто не заставлял приглашённых — из числа тех, кто не был приближён к господскому столу, высиживать часы в ожидании, пока их светлости и приор завершат трапезу. В зале пусть и не было шумно, но слуги постоянно сновали туда-сюда, одни гости приходили, другие откланивались. Когда за большим столом кто-то вставал с кубком в руке, присутствующие замолкали, чтобы выслушать речь в память Белтрана. ― Фолант, когда мы поедем домой? Тот посмотрел на жену так, словно не понимал, о чём она говорит. ― Дети остались дома. ― Я провожу тебя и посажу в повозку. Мне нужно остаться ― разговор есть кое к кому по делу. Вот только доест человек. ― Ох, мужчины, ― вздохнула та. ― Ты и на собственных поминках будешь дела обсуждать. ― Что поделать… ― Слова «голубка моя» застряли у Фоланта в глотке. Он встал и подал жене руку, предупредив слугу, который тут же подскочил с вопросом, что ещё вернётся. Посадил в карету, постоял на улице, глядя, как отъезжает, надеясь, что прохладный морской воздух остудит голову. А потом почти бегом бросился обратно во дворец, только у двери в пиршественный зал замедлил шаг, вошёл, но прежде чем сесть, посмотрел зачем-то в сторону стола для почётных гостей. Мадс беседовал о чём-то с госпожой Мейнир, почтительно и мягко, видимо, утешал. Наследник и его юный супруг чувств излишних не выказывали, кроме подобающей печали, но у юноши глаза были красными, плакал перед пиром так, что и водой не смоешь следов. Фолант заметил, как герцог накрыл его ладонь своей, и у самого где-то под сердцем защемило. Время тянулось медленно, но наконец их светлости встали. Все присутствующие тоже. Вытянув шею, Фолант смотрел, как герцог Кафф подал руку госпоже Мейнир. Они трое вышли из зала через боковую дверь. Следом встал приор, и направился за ними. Фолант поспешил прочь из зала, боясь, что не успеет пробежать круг по коридору и догнать Мадса. Торопился, а сам думал: куда бежит, зачем? Безумец, право слово. Прости, Единый, грешника, даже во дворце, даже в скорбный день... Наскочил из-за угла и все заготовленные речи из головы вылетели разом. Только и смог выдохнуть: ― Мадс... ― Фолант… Посмотрели друг на друга, как в первый раз. Время на лицах обоих оставило след: у приора разве что глаза оставались такими же яркими, как и во дни юности, а Фолант и раздобрел слегка на семейных обедах, да и лоб начал лысеть. ― Ваше преподобие... ― Мейстир Грай... ― начали одновременно оба, пытаясь себя обмануть, что встреча коротка, случайна и незначительна. ― Печальные дни, ваше преподобие. ― Да, настолько, что вы наконец-то посетили службу в соборе, мейстир. Фолант вскинул голову и посмотрел на приора. Заметил! Среди толпы, наводнившей собор! Единый, да может ли такое быть? ― Я ходил на службы, ― сказал, отведя глаза. ― Пока... Мадс кивнул. ― Пока я не появился на кафедре, ― закончил он. Фолант с отчаянием уставился в глаза приора, а у того сердце вдруг сжалось ― были бы они оба старше, когда повстречались, может, иначе бы всё сложилось. Или хотя бы он один крепко стоял на ногах, чтобы настоять, освободить Фоланта из-под отцовской воли. Да уж как жизнь сложилась. ― Как поживает ваша семья, мейстир Грай? ― Дети здоровы, благодарю, ваше преподобие, ― степенно ответил Фолант. ― А я грешен, надумал уйти из семьи. Приор нахмурился. ― Грешно бросать семью, сын мой, без веской причины, а таковых мало, очень мало. Тем более, брак ваш был долгим и детей у вас четверо, если память мне не изменяет. ― Я исполнил свой долг перед обеими семьями, ― горько сказал Фолант. ― Оба рода есть кому продолжить. А что до причины... Неверность супруга считается таковой. ― Единый вам судья, сын мой. ― Губы приора слегка поджались. Вот значит как… А он-то всю жизнь соблюдал обет верности… кому? Четверо детей, да ещё любовница вон завелась. ― Долго раздумывал, а вот увидел вас в соборе и... решился. Сочту ваши слова за благословение, ваше преподобие, ― сказал Фолант. ― Простите, что в таком месте и в такой день ― со своими... грехами. ― Вы просите у меня благословения, чтобы бросить жену и детей, потому что плоть склоняет вас к блуду? ― Тут приор вдруг схватил Грая за грудки и припечатал к стене. ― Все эти годы… все эти годы я хранил тебе верность! Я думал, что надо смириться, потому что Единый решил так, а не иначе. А ты… ничтожество… ― Мадс, всё не так... ― Фолант слабо улыбнулся, пытаясь объяснить, но приор отпустил его, почти оттолкнул и ушёл, не оглядываясь.