Американская мечта

Привычный нам мир пошатнулся незадолго после трехлетия Нины и Огги. На моей памяти это был один из тех редких хороших дней за следующие восемь месяцев. Сейчас я частенько пересматриваю сделанные тогда фотографии, пытаясь вспомнить все детали: от цвета бантиков на хвостиках дочери до жирного пятна от крема на рубашке мужа. — Миссис Ширан, вы сегодня что-то очень тихая. Вам нехорошо? — тихонько спрашивает меня полная темнокожая медсестра. Её волосы цвета горького шоколада собраны в пучок на макушке, да такой тугой, что кожа на висках натянулась и внешние уголки глаз поднялись. Мне хочется спросить, не причиняет ли ей это неудобство. Но я отвожу взгляд и качаю головой. — Все в порядке, я просто устала, — голос мой и не мой разом. Глухой и хриплый. Сколько часов ты истошно кричала в Тот день, Полина? Слишком много, чтобы связки восстановились за неделю. Медсестра ради приличия задерживается у барометра на стене. Поправляет его толстыми, похожими на небольшие колбаски, пальцами. У нее белые ладони. Мне кажется, что они белее моих. Потому что все, что я вижу, опустив глаза на собственные руки, это кровь. Густая. Цвета вишневого сока и ржавчины. И пахнущая… окислившимся металлом. Как руки после старого школьного турника. Знаете этот запах? Я знаю его слишком хорошо. — Может, принести вам чаю? — еще одна робкая попытка разговорить меня. Она очень старается побороть свое любопытство и не смотреть на меня дольше положенного. Несколько секунд, не больше. Потом чернично-черные глаза перебегают на смятое одеяло в изножье больничной койки. Но я знаю, что стоит мне сделать вид, что я поглощена изучением журнального глянца, она будет смотреть дольше. Они все будут смотреть дольше. Ведь всем интересно, как именитый фотограф и жена одного из самый известных музыкантов оказалась в психиатрической клинике с цветастым диагнозом. И мне не в чем их винить. — Просто посиди со мной, Миранда, — одариваю её той же улыбкой, что видят Нина и Огги, когда мне приходится что-то долго им втолковывать. Эдвард называет её Гримаса Терпения. Медсестра садится на стул рядом с постелью и даже отваживается взять меня за руку. Моя ладонь — узкая, с выступающими суставами и ленточками вен — в её коричневых руках. Голосок сына в моей голове сравнивает эту конструкцию с печеньем Орео. Это его любимое лакомство после бутербродов с Нутеллой, маршмэллоу и мармеладными мишками, которые готовит по воскресеньям на завтрак Эд. — Поразвели вы тут бедлам, миссис Ширан, — она кивает на раскрытый фотоальбом, лежащий на моих коленях, и десятках снимков, раскиданных по всей постели вместе с ножницами, клеем, декоративным скотчем и цветными ручками. Пожимаю плечами. Что поделать, если оформление альбома — практически единственное занятие, которое отвлекает меня от мыслей? — Это ваши…? Миранда поднимает двумя пальцами снимок и держит его за самый уголок, боясь оставить свои отпечатки на тонком глянце. С фотографии на неё смотрят пухлощекие мальчик и девочка. У обоих рыжие кудри и щербатые улыбки. Оба одеты в одинаковые джинсовые комбинезончики и белые футболки. И если бы не заколки с блестящими звездочками, призванные сдерживать буйную копну волос ребенка с правой стороны, то малышей было бы трудно различить с первого взгляда. Никто обычно не замечает, что у Нины веснушек на кончике носа больше, а у Огги под внешним уголком левого глаза есть крошечная родинка — такая же как и у меня. — Да, это мои дети, — отвечаю ей, а сама поглядываю на детей на снимке. — Нина и Огастус. Им здесь два с небольшим. — Такие славные, — Миранда аккуратно кладет снимок обратно на простынь. Её взгляд бродит вдоль моих ног — вверх, вниз, вверх, вниз — и находит другой снимок. На нем мы вчетвером: дети, я и Эд. Наш традиционный Итальянский Четверг, когда мы все вместе готовим что-нибудь новое из итальянской кухни, но в итоге — примерно в семидесяти процентах случаев — заказываем пиццу. Эти же четверги мы в шутку зовем День Кулинарного Провала. Но в тот вечер ужин был выше всяких похвал. Да и трудно испортить пасту с сыром и ветчиной. Это было три месяца назад. Первый Итальянский Четверг за последние месяцы. — Доктор Корнел говорила, почему я здесь? — мне не нравится звук собственного голоса. Он и раньше-то не был мелодичным. Хорошо, что дети лишены возможности слышать меня сейчас. Пусть лучше помнят мамин голос громким и звонким. — Это врачебная тайна, мэм, — Миранда внимательно разглядывает фотокарточку в своих пальцах. Строящие рожицы двойняшки. Тепло улыбающийся мужчина с редкими нитями седины в рыжей бороде обнимает за плечи комично приоткрывшую рот рыжеволосую женщину, такую хрупкую рядом с ним. — Но диагноз тебе известен? — приподнимаю одну бровь, любовно гладя подушечками пальцев шероховатую страницу альбома. — Посттравматический синдром с вытекающими из него большой клинической депрессией и неврозом, — хмурится медсестра. Все верно. Если не знать, что это значит, звучит почти красиво. Дерзко. Интригующе. — А тебе не интересно узнать истоки этого всего? Мне нужно выговориться. Но сегодня суббота. У моего психиатра выходной. — Врачебная тайна, мэм, — повторяет Миранда. — А если я сама расскажу? — допытываюсь я, упираясь в неё взглядом. Пожалуйста, согласись. Выслушай меня. Я не дотяну до понедельника, когда смогу увидеть доктора Корнел, или Эда, или еще кого-то. В выходные дни посетителей не пускают. — Если сами расскажете, тогда я выслушаю, — её глаза — два блестящих гематитовых камушка — встречаются с моими. Она еще борется с любопытством, но постепенно сдает позиции. Ей страсть как хочется узнать мою историю. А чего хочу я? Я хочу переложить эту историю на чужие плечи. Хочу, чтобы она случилась не со мной, а с кем-то другим. Мой личный кошмар начался с болезни мамы. Это был август. Самый жаркий август за последние лет шесть. Мы гостили у моих родителей и чуть ли не каждый вечер ходили с детьми купаться в Волге. Мама лишь однажды пошла с нами, поддавшись на уговоры хотя бы «ножки помочить». Несмотря на жару вода в тот день оказалась ледяной и как бы не возмущались Огги и Нина, я не пускала их купаться. А вот мама зашла в воду по колено, пусть и дрожала от холода. Доказала, что ей не слабо и «есть еще порох в пороховницах». Через три дня она слегла с воспалением легких. В ноябре, за два дня до моего двадцать восьмого дня рождения, её не стало. В январе следом за ней ушел и папа. Дождался, пока все разъедутся после праздников, и повторил тот же трюк, что и двадцать с лишним лет назад — разогнал машину до предела на скользком мосту. Вы когда-нибудь видели как на полной скорости переворачивается грузовая ГАЗель? Как поднимаются под визжащими шинами облака ледяной пыли, и кажется, что еще мгновение и машина взлетит? Мне довелось увидеть это в записи с видеорегистратора случайного свидетеля. — Может, нам не стоит об этом говорить? — врывается в мои воспоминания голос Миранды. Смаргиваю стоящую перед глазами картинку. С первого дня маминой болезни и до папиных похорон я моталась между двумя континентами как йо-йо, пытаясь быть в двух местах одновременно. Я жадно собирала последние моменты с родителями и первые — с детьми. Миранда слушает, разглядывая фотографии и собирая их в стопочку. Теперь она держит в пальцах февральский снимок. На нем все тот же крепкий мужчина с рыжей бородой страстно целует похожую на тростинку рыжеволосую женщину. Он в любимой рубашке в изумрудно-черную клетку, а она в черном коротком платье с открытой спиной — лопатки торчат словно крылья, готовые порвать тонкую кожу. А над ними пластиковая веточка омелы, забытая с Рождества. День рождения Эда. Его тридцатитрехлетие. Первый праздник, который мы осмелились праздновать после ухода папы. Муж долго пытался отговорить меня, но я настояла. Надо было продолжать жить дальше. Мы позвали самых близких друзей и до утра зависали в любимом баре Эдварда. Это было грандиозно. Настолько грандиозно, что жители соседнего дома вызвали полицию. Но под чарами выпивших лишнего обольстительниц в лице Шерри, Сони и Полины (еще три представительницы прекрасного пола на тот момент до нужной кондиции не успели дойти) копы сдались и решили выпить по стопке за здоровье именинника. А потом и по второй. Через две недели я узнала, что беременна. Самое забавное в этом было то, что ни я, ни Эд толком не помнили, как все случилось, — настолько были пьяны. В моей памяти остались лишь то жгучее желание, которое я испытывала к мужу в тот момент, и яркие вспышки наслаждения. Эдвард еще несколько дней виновато смотрел на «космические» синяки и засосы по всему моему телу. Я же хихикала, созерцая его располосованную спину. Никто и подумать не мог, что это безумие приведет к таким последствиям. Были ли мы готовы еще раз стать родителями? Была ли я готова снова оставить работу на несколько лет и целиком и полностью посвятить себя хранению домашнего очага? У меня нет ответов на эти вопросы. Но я хотела этого ребенка. — Миссис Ширан, может воды? — заполняет паузу в моем рассказе Миранда. Я соглашаюсь и наблюдаю, как она без лишней суетливости наливает из кувшина в стакан воду. Миранда страдает избыточным весом, но он не мешает ей быть грациозней тощей меня. Я почти предлагаю ей устроить фотосет, когда выпишусь, но прикусываю язык и благодарю за воду. Только сейчас, держа стакан обеими руками, чтобы не расплескать жидкость, замечаю, что меня всю трясет. Обручальное кольцо звенит о стекло. — Сделаем перерыв? Отрицательно мотаю головой и делаю несколько мелких глотков. Зубы цокают о край стакана. Мне нужно рассказать до конца. После потери обоих родителей я и не думала, что снова смогу быть такой счастливой. Да, у меня уже есть Нина и Огги — и я счастлива быть их мамой — но малыш был началом чего-то нового. Новой главы. Был. Послезавтра мы должны были ехать на УЗИ — Эду не терпелось узнать пол малыша. — Миссис Ширан, не надо, — молит Миранда, снова изловив мою ладонь своими ручищами и согревая её. Она уже догадывается о том, что произошло неделю назад. Я вытягиваю из упаковки бумажный платок и не глядя протягиваю ей. Мои глаза сухие. Я выплакала их в тот день. Это была обычная суббота. Эдвард отсыпался после концерта и мне было жаль его будить, поэтому я сама отвезла Нину и Огги к Себу. Маргарита была на внеочередных съемках, и друг был вынужден в одиночку присматривать за дочерьми. А тут еще и я своих неугомонных двойняшек подкинула. Мы выпили кофе. Себастьян посетовал, что четверо детей на одного него — это слишком. Пришлось пообещать, что в середине недели я пригляжу за Марси и Уной. К полудню я уже подъезжала к фотостудии. Тогда-то все и началось. Резкий спазм внизу живота согнул меня пополам, заставив опустить голову на руль. Чертыхаясь сквозь зубы, я выпила обезболивающее и выползла из машины. Через полчаса уже со спокойной душой носилась по студии с фотоаппаратом, рявкала на визажистов, мешающих съемкам и давала ЦУ модели. — Полина, — робко прервала очередную мою тираду Люсиль. Вернувшись к работе, я поняла, что одна не справлюсь. Мне нужен был человек, который будет координировать мои действия, следить за расписанием, искать моделей и помогать со съемками. Люсиль нужен был опыт и место, с которого можно начать карьеру. На этом мы и сошлись. — А? — я посмотрела на девушку через плечо. — У тебя кровь идет, — Лу указала на мои ноги, торчащие из-под юбки-колокольчика. Даже став взрослой женщиной и матерью, я не смогла отказаться от легкомысленных юбок подобного фасона. Я так увлеклась работой, что перестала обращать внимание на все вокруг. Даже на собственное тело, отчаянно подающее мне сигнал, что с ним не все в порядке. По внутренней стороне левого бедра медленно стекала красная струйка, блестя в люминесцентном свете. — Извините, — пробормотала я, всучила Люсиль фотоаппарат и промчалась в сторону туалета. У ушах стучало. Тудух… тудух… Словно колеса поезда по рельсам. Но это было всего лишь мое испуганное сердце. От страха кружилась голова. Захлопнув дверь туалетной комнаты, я прислонилась к ней спиной, пытаясь отдышаться, и провела ребром ладони под носом. Отлично, — подумала я, смотря на перемазанную в крови руку, — еще и в носу капилляры лопнули. Несколько шагов к унитазу и низ живота снова свело от боли. Красные капли дробью застучали по кафелю, разбиваясь об него кляксами. Перед тем, как спустить окровавленное белье и сесть, я достала телефон. Не знаю зачем. Позвонить в скорую или мужу. Я запомнила только то, что на часах было без пятнадцати минут два по полудню, а после выронила телефон, согнувшись в очередном спазме и чудом опустившись не мимо сидения унитаза. Кажется, я кричала. А может, просто очень громко скулила. Но на звук прибежала Лу. — У тебя там все в порядке? — постучав костяшками по двери, спросила она. Голос у девушки звенел, как туго натянутая струна после касания. Я хотела сказать «Да, Лу, порядок. Это просто месячные пришли раньше обычного» — никто, кроме Эда, еще не знал о моем положении. Мы не хотели говорить до окончания первого триместра, настолько суеверными стали после всего случившегося. Но я не успела ответить. Легкие не успевали качать воздух между вспышками боли. Все, на что хватило дыхания, это громкий всхлип. Я один сплошной сгусток боли. — Полина? — донеслось жалостливое из-за двери. Плюх! По всему телу волной прошлась судорога. Прижав ладонь ко рту, я медленно развела ноги, смотря вниз, и истошно завопила, вскакивая. Поскользнулась и рухнула на колени рядом с унитазом, не прекращая кричать. — Полина! — закричала Лу из-за двери. — Я сейчас кого-нибудь позову! Что-то белое плавало в крови. Небольшое. Размером с крупный лимон. Это сквозь пелену слез я увидела поначалу. А потом взгляд начал фокусироваться. Крошечные ручки и ножки. Пальчики. Такие маленькие, с рисовое зернышко. Головка с крошечным, будто вырезанным искусным скульптором, личиком. Мой малыш. — Отойди от двери. Сэм её сейчас выбьет, — снова раздался голос Лу из-за двери. Мне не было до этого дела. Я рыдала, сжавшись в комочек в лужице собственной крови. Мой малыш… мой малыш… Позже, когда я очнулась в госпитале, рядом с больничной койкой сидел Эд. Палата госпиталя сильно отличалась от палаты клиники, в которой я сейчас пребываю. Сильно пахло хлоркой и лекарствами. Обреченностью. — Полли, — в тихом голосе мужа звучало такое облегчение, будто своим пробуждением я мир спасла. Глаза опухшие и красные. Губы искусанные и покрытые темной, засохшей корочкой. Я погладила его по колючей щеке. Еще никогда собственные руки не казались мне такими тяжелыми. Спустя какое-то время Эдвард рассказал мне о том, что произошло после того, как моя память, как поломанный видик, перестала записывать события. Когда Сэм, охранник, выломил дверь, я даже не отреагировала. Со слов Люсиль, пол был залит кровью, а я без движения лежала на холодном кафеле. Лишь подойдя ближе, она заметила, что меня трясет от рыданий. Стоило же Сэму попытаться меня поднять и вынести из туалета, как я начала вырываться и истошно кричать. Разодрала охраннику лицо и руки и чуть не выцарапала глаз. Лу в это время звонила в Скорую и Эду. На мои вопли сбежались все, кто был в студии на тот момент. Кровавая банши. Так назвал меня один из осветителей. Кто-то из моделей упал в обморок. Люди охали и ахали, пока арт-директор не заставила всех разойтись по рабочим местам. «Тут не на что смотреть» — сказала она. Не правда. Смотреть было на что. Но она защищала то, что называлось моей личной жизнью. К приезду «кареты» Скорой Помощи я отключилась. Что этому поспособствовало больше — психическая травма или потеря крови и болевой шок — я не знаю. Эд выглядел раздавленным, рассказывая мне это. Сложив руки на краю моей постели, он опустил на них голову, пряча лицо. Его речь прерывалась тихими всхлипами. На моей памяти муж плакал второй раз. Первый раз был, когда на свет появились Огги и Нина. Мне оставалось только гладить его волосам. Я подвела его. Подвела себя. Подвела нашего малыша. Если бы я была осторожнее. Если бы бросила эту дурацкую работу. Если бы… Если бы… Сколько бы раз все не твердили, что не я виновата в случившемся, а несовпадение резус-факторов крови, я не могу перестать думать об этом. Не могу перестать винить себя. Три дня в госпитале. Эд боялся оставить меня одну хотя бы на минуту. На второй день его выгнал поспать и переодеться Себастьян. Друг ни словом не обмолвился о случившемся. Рассказывал, как там Нина и Огги. Читал вслух Фицджеральда. Я уже проваливалась в лекарственный сон, когда Себ поцеловал меня в лоб и прошептал: — Все будет хорошо, Вэнди. Ты сильная девочка, справишься. Я рассыпаюсь пеплом, разве ты не видишь, Себ? На четвертый день меня перевезли сюда. В психиатрическую клинику имени какого-то знаменитого доктора. Каждодневные беседы с психиатром. Разноцветные пилюли три раза в день: утром — голубые, днем — белые, на ночь — пепельно-розовые и салатные. И если без первых двух я могла бы обойтись, то последние дарят мне сон без видений. — Мэм, — тихо говорит Миранда. В черноте её глаз жалость и беспомощность. Она всего лишь медсестра. Она обычный человек, не подготовленный к тому, чтобы выслушивать чьи-то истории. Я снова одаряю её Гримасой Терпения. — Я хочу спать, Миранда. С неё хватит. И с меня тоже. Медсестра собирает оставшиеся снимки в стопочку. Выравнивает их, долго постукивая ими о прикроватную тумбочку и старается не смотреть на сползшую вниз подушек меня. Наблюдаю за ней из-под ресниц. Тугой пучок. Натянутая кожа и поднятые уголки глаз. — Тебе не больно? — наконец спрашиваю. — Что, мэм? — Миранда хмурит густые брови, черные как смола. — Ничего. Качаю головой, отворачиваясь к окну. За молочно-белыми занавесками уже темно и все, что мне удается увидеть, это силуэты садовых деревьев да забор. — Миранда? — снова заговариваю громким шепотом. Я охрипла от долгого разговора и, кроме каркающих звуков, ничего из моего горла не раздается. — Да, мэм? Медсестра уже сгребла в кучу обрезки бумаги и, скатав их в ком, бросила в мусорное ведро. Ножницы убрала подальше — с кровати мне и не дотянуться. — Позвони моему мужу, пусть привезет бумагу и краски. — И добавляю: — пожалуйста. — Конечно, мэм. — Кивает Миранда. Поит меня таблетками. Убедившись, что я их проглотила, а не спрятала под языком, она удовлетворенно улыбается. — Отдыхайте, мэм. Удаляется в дальний угол палаты. Там стоит её вельветовое кресло и деревянный столик на резной пятилапой ножке. Свет тусклой лампы торшера расплывается маслянистым пятном на потолке. Миранда вяжет: спицы то и дело мелькают серебристым вихрем, ловко переплетая нити, чей цвет с такого расстояния мне не разобрать. Лежу на боку, дожидаясь, когда сон тяжелым пуховым одеялом опустится на меня. Пусть сегодня мне приснится мама. Я медленно закрываю глаза и считаю от нуля до ста и обратно.