Американская мечта

— Что это вы делаете, мэм? — в голосе Миранды звучит укор. Еще до того, чтобы подскочить на месте и обернуться на нее, я представляю, что медсестра уперла кулачищи в бедра и воинственно расставила ноги, заслоняя мне проход. Отмахиваюсь от нее, не покидая своей позиции у приоткрытой двери, вслушиваясь в разговор, ведущийся в кабинете доктора Корнел. С этой точки обзора видны лишь большое окно, угол массивного стола да глубокое удобное кресло. В этом кресле, поскрипывающем от любого движения, сидит мой муж. Я вижу его вихрастый затылок и локоть, обтянутый рукавом тонкого полувера. Доктор Корнел беспрестанно ходит туда-сюда по кабинету, изредка присаживаясь на угол стола и качая туфлю на кончиках пальцев. Эта женщина не умеет долго бездействовать: ей нужно перемещаться в пространстве и вертеть что-нибудь в руках. Как она совмещает свой живой нрав с работой психиатра — для меня загадка. Но доктор она неплохой. — Подслушивать не хорошо, мэм, — снова замечает Миранда, но уже тише. Прикладываю палец к губам, прося её помолчать, чтобы лучше расслышать слова доктора Корнел, опять переместившейся в пространстве и вставшей у окна, спиной к собеседнику. — А как у вас складывались отношения с родителями Полины? Эд, прежде чем ответить, задумчиво барабанит пальцами по подлокотнику кресла. Знаю, хмурится и покусывает нижнюю губу с внутренней стороны. — Достаточно хорошо, — произносит он, не собираясь углубляться в подробности. Достаточно хорошо — слабо сказано. Он мог обратиться к ним «мам» и «пап», забавно растягивая гласную. Мне иногда казалось, что моего мужа мама любит больше, чем меня, настолько ласковы они были друг с другом. — Они мне были как родные родители, — сдержано добавляет Эдвард, вызывая улыбку на моем лице. — И как вы перенесли… их уход? — доктор тактично подбирает слова. Это её работа — подбирать нужные слова. — Немногим легче, чем Полина, — я больше не вижу вихрастого затылка. Опустил голову. — Расскажите подробнее, как ваша жена отреагировала на смерть матери? — доктор Корнел оборачивается. Её пышные каштановые волосы взметаются легким облачком. Затем снова опускаются на плечи, обрамляя широкое живое лицо. — Она… — Эд замолкает на несколько секунд, а я вытягиваюсь в струнку, вся обращаясь в слух. — Это было ударом для нас. Полли, то есть Полина была очень подавлена, но держалась. Я только спустя две недели смог поймать её на том, что по ночам она все чаще не спит, а уходит в студию и рисует. — Что она рисовала? — Все подряд. И всем подряд. Чаще абстракцию или что-нибудь сюрреалистичное. Знаете, как у Дали, но пропорции более выдержанные. — У вас не возникало мысли обратиться за помощью? — доктор уходит из поля моего зрения и возвращается спустя пару мгновений со стаканом воды. — Спасибо, — Эдвард вновь молчит. Видимо, пьет. — Лучшей помощью было дать Полине время, чтобы прийти в себя. К Рождеству она уже чувствовала себя лучше. — Как вы это поняли? — Я достаточно хорошо знаю свою жену, — он несколько ощетинивается. — И знаю, как она ведет себя в хорошем настроении и в плохом. — Хорошо, — женщина кивает и присаживается на краешек стола, снова болтая туфлей в воздухе. — А как она восприняла… самоубийство отца? Самоубийство. Слово больно режет слух. Еще больнее оно режет сердце. Никто еще не называл это так при мне. Но доктор Корнел не знает, что я подслушиваю их разговор, а Миранда ни за что меня не выдаст. Она сама устроилась у другого края дверного проема. Соучастница. Её могут уволить за это. За нарушение врачебной тайны. Я снова вижу макушку мужа над спинкой кресла. Он вообще расчесывается, когда меня нет? А расчесывает ли по утрам кудряшки Нины и Огги? Или забывает? — Тяжелее, чем смерть мамы, — голос Эда звучит глухо, как из бочки. — У нее не было времени к этому подготовиться. Ни у кого из нас не было. Но по Полине это ударило сильнее всего. Мы вернулись домой, буквально только вышли из аэропорта, и звонит Таша, сестра Полины, и говорит ей… о случившемся. Я остался с детьми, а она полетела обратно в Россию одна. — Почему вы не полетели с ней? — с нажимом спрашивает доктор Корнел. — Полина не хотела впутывать во все Огги и Нину, а в городе на тот момент никого, кому мы могли бы доверить своих детей, не было. — А как же ваши родители? — допытывается она. — Вы бы вынудили трехлеток пережить два длинных перелета за краткий период? — вкрадчиво интересуется Эдвард. Злится, что доктор не понимает простейших вещей. Дети тяжело переносили перелеты, быстро уставая несколько часов кряду сидеть на одном месте. Обычно к посадке они изводились и изводили нас до крайней степени. Не помогали ни раскраски, ни игры, ни книжки. Поэтому мы тогда и решили, что Эд останется с ними дома. — В каком состоянии Полина вернулась из России после похорон? — оставляет тему с перелетами доктор Корнел. — А в каком состоянии может быть человек, потерявший обоих родителей за два месяца? — горько усмехается муж. — При детях она вела себя как обычно — много шутила, улыбалась… При мне она старалась не показывать, насколько разбита. — Но?.. — Но если Полине все-таки удавалось поспать ночью, то она кричала во сне и просыпалась. Ей снилось видео с регистратора, — голос Эда садится к концу фразы и он замолкает. Локоть поднимается с подлокотника. Трет переносицу, устало прикрыв глаза. — Я старался ей помогать по мере своих сил. По мере своих сил? Шутишь, любимый? Да ты на себя взвалил большинство моих обязанностей, помимо своих. Я почти все время пропадала в студии, пачкая краской холсты. Когда мы переехали из нашей маленькой съемной квартирки в собственный дом, «студии» там не было. Был небольшой добротный сарайчик во внутреннем дворике, в котором прежние хозяева хранили садовый инвентарь. Ни Эд, ни я садом особенно не интересуемся — кроме пионов с ромашками, морковки и зелени, за четыре года мы так ничего толком и не вырастили. А потому грабли, лопаты и тяпки были выселены в гараж, сарайчик — отремонтирован, а мои художественные материалы — перетасканы. Без разрешения в студию никто не заходил. Среди холстов, красок и мольбертов я находила покой и тишину после тяжелых дней. Но в те дни я бесновалась в студии: рвала бумагу, на которую просто выплескивала, выдавливала, выливала краску, ломала грифели, надавливая на них слишком сильно, устраивала кавардак, выискивая укатившуюся куда-то кисть. А потом забивалась в угол и подолгу смотрела на солнечный луч, скользящий по разбросанным на полу грязным листам. К полуночи меня, измученную мыслями, зареванную и беспокойную, Эд на руках относил в дом, где переодевал в пижаму, укутывал в одеяло и укладывал спать. На утро в студии все лежало на своих местах, чтобы к вечеру снова валяться на полу. Так прошли конец января и начало февраля. Я пропускаю один из вопросов доктора Корнел, потерявшись в воспоминаниях. Меня выводит из них голос Эда: — Когда Полли, — он отвык называть меня полным именем. Для него я все еще его маленькая Полли, девчонка в великоватом ей пальто и со спутанными волосами, — злится, она называет меня полным именем, bolnav* или Муж, — он копирует раздраженные нотки моего голоса, произнося последнее слово на русском. — А когда в хорошем настроении, то я становлюсь любимым, солнышком или Муженьком, — интонации становятся ласковыми и нежными. Дома мы разговариваем на странной смеси русского и английского, взяв это в привычку еще когда Эд только учил русский язык. И только представьте, как англичанин, забыв вдруг слово из родного языка, вставляет в речь русский синоним. И так же говорят наши дети, изумляя всех вокруг. Тяжело придется, когда они в школе столкнуться с тем, что ни учителя, ни сверстники не понимают часть их речи. — Ладно, — доктор Корнел кивает. — Опишите мне состояние Полины после того, как вы узнали, что она беременна? — Она будто снова стала собой, — голос мужа становится сиплым. Доктор берет со стола упаковку салфеток и протягивает ему. — Спасибо. Женщина снова отходит к окну, поворачиваясь спиной. Солнце вызолачивает её волосы ореолом, как на иконах. — Она будто проснулась, — после паузы продолжает Эдвард. — С каждым днем все сильнее вовлекалась в жизнь. Из неё лилась энергия. Это были прекрасные три месяца, Эд, не так ли? И ты, и дети купались в моей любви и ласке, как и раньше. Дом ожил, заполнился звуками жизни: детским смехом, музыкой и тихими воркованиями. Мы возобновили Итальянские Провальные Четверги и Кровавые Понедельники, когда укладывали детей пораньше и до середины ночи смотрели ужастики. Снова начали встречаться с друзьями, гулять и ходить в кино, музеи, зоопарк по выходным. Вернулся вкус любимой работы, когда после длинного дня беготни плюхаешься на мягкий диван в гостиной, муж греет вам в микроволновке вчерашний ужин, а дети возятся на ковре с армией игрушек. Это был Рай на земле. А теперь мы в Чистилище. Или уже в Аду? — А что чувствовали вы? Ведь у вас уже есть двое детей и вы только решили выйти после трехлетнего перерыва в работе… И тут узнаете, что возможно перерыв придется продлить? — заковыристо интересуется доктор Корнел. — Вы издеваетесь? — усмехается Эд. — У вас есть дети? — получив отрицательное качание головой, он фыркает. — Трудно описать, что чувствуешь, когда держишь этот маленький комочек в руках в первый раз. Прижимаю ладонь ко рту, опираюсь спиной на стену. Я задыхаюсь. Это слишком для меня. Ловлю беспомощно взгляд Миранды. Память подкидывает мне воспоминание, похожее на смазанное фото. Блестящие от слез глаза Эда, когда его пустили в палату и он впервые увидел Нину и Огги, тогда еще не бывших Ниной и Огги, а бывших двумя красными комочками, лежащими на руках у изможденной долгими родами матери. Меня то и дело выключало, как перегоревшую лампочку, но между короткими провалами в темноту остались блестящие глаза и подрагивающие руки мужа, его тихий нервно-счастливый смех и сбивчивый шепот. Я помню, как он невесомо погладил персиковую детскую щечку и дал крохотной ручке обхватить его палец, после чего поцеловал меня в лоб, шепча хриплое и нежное «спасибо». И это «спасибо» щемяще отдавалось внутри опустошенной меня. — Я хотел этого ребенка не меньше, чем его хотела Полли, — произносит муж, будто дожидаясь, пока его невидимый слушатель сможет снова слушать. Свет мой, ты же не догадываешься, что я подслушиваю? — И я хотел, чтобы она снова была живой и счастливой. — И что вы почувствовали, когда узнали, что она потеряла ребенка? — доктор Корнел опускается в массивное зеленое кресло за столом. Она подперла голову ладонью, ожидая ответа, которого так и не последовало. — Хорошо, перефразируем. Что первое вы ощутили, когда помощница Полины вам позвонила? — Страх, наверное, — нерешительно пробормотал Эдвард. — Я испугался за Полли… Она же у меня такая хрупкая, — в его голосе — щемящая нежность. — И после всего, что она перенесла за последнее время… Я боялся, что она не сможет оправиться после такого удара. И когда я увидел её в госпитале… Такую бледную, крошечную, всю в этих дурацких трубках и проводах… Я уже не мог думать о ребенке. Я думал только о ней. — И вы не огорчились, поняв, что ребенок умер или что, возможно, у вас больше не будет детей? — осторожно, подбирая слова и беспрестанно то соединяя пальцы в замке, то разъединяя, интересуется доктор. Я стискиваю зубы, силясь не закричать на нее. — Огорчился? — ядовито спрашивает Эд и делает глубокий вдох, успокаивая себя. Невольно повторяю за ним. — Это действительно больно, узнать, что твой сын или дочь никогда не родится. Я много думал об этом, сидя в палате Полли. Я перебрал каждый прошедший день. Если бы я был внимательнее… Если бы я уделял ей больше времени и помогал… Он не винил меня в потере ребенка. Я сползаю на корточки, закрывая ладонями уши и зажмуриваясь. Дышу через рот, но по большей мере просто хватаю ртом воздух, не в силах его проглотить и насытить жадные легкие. На внутренние стороны век память проецирует момент пробуждения в госпитале. Разбитый вид мужа у больничной койки. Он винил себя. Мне требуется вечность, чтобы осознать это и вернуться к прерванному преступному занятию. Мой слух, сквозь легкий звон, улавливает окончание беседы. — В конце недели, думаю, мы сможем выписать вашу жену, — доктор Корнел резко поднимается из-за стола и мерит кабинет шагами. Шлеп… Шлеп… это теннисный мячик падает ей в ладонь после краткого полета. — Но наши с ней встречи и групповую терапию стоит продолжить, пока мы не добьемся нужного результата. Её состояние достаточно нестабильно. Она очень неохотно раскрывается в беседе. Миранда, её сиделка, отмечает, что Полина склонна к долгой меланхолии, иногда сменяющейся проявлением повышенной, нервозной активности. Дважды за неделю панические атаки на беспочвенном основании. Препараты стабилизируют её поведение, но они действуют достаточно слабо, пока не накопятся в организме в нужной мере. — Тогда почему вы спешите её выписать? — сухо спрашивает муж. — Мне кажется, в естественной среде, окруженная близкими, она оправится быстрее. К тому же к ней вернулось желание рисовать. Это уже неплохо. Рисование — просто отвлечение от мыслей. Пока я занята картиной, я не могу думать ни о чем другом. Эдвард это знает, а посему молчит. Он так же жаждет моего возвращения домой, как и я. Снова упускаю часть беседы. О её завершении меня оповещают тяжелые шаги по направлении к двери. Моя невольная сообщница Миранда хватает меня за запястье и волочит в палату. Я спотыкаюсь о собственные ноги, неуклюже, по-подростковому, поспевая за ней. Мы влетаем в палату и Миранда толкает меня на постель. Приглаживает свои и так зализанные блестящие волосы. Отчитает меня как девчонку, без сомнений, в свойственной ей манере «мэмкать» через слово. Какая я ей «мэм»? Я ребенок рядом с этой могучей черной женщиной. Тонкокостный подросток, ждущий трепки, сжавшись на краешке кровати. Маленькая глупая девчонка, застуканная грозной нянькой за подслушиванием. Все это мне напоминает старый американский юг, о котором я знаю из книг и фильмов. — Мэм! — только заговаривает Миранда, упирая кулачищи в бока, как раздается дробный стук в дверь и в палату заглядывает Эд. Свет мой! Спаситель мой! Мой рыцарь на белом коне, спасающий от черного дракона! Мой дражайший супруг! — Я не помешал? — муж переводит взгляд с меня на медсестру и обратно, пока я пожираю его глазами. Волосы в еще большем беспорядке, чем обычно, заставляют сделать вывод, что последние дни расческа их не касалась. Если я сейчас напомню ему об этом, он просто проведет по волосам пятерней. Этим жестом от него заразилась и я, когда постриглась под каре. — Миранда, ты нас не оставишь? — с легким нажимом прошу я, не сводя взгляд с супруга. У него не слишком-то здоровый цвет лица, а под глазами — прекрасная смесь синего и фиолетового, достойная кисти талантливого художника. — Да, мэм, — Миранда удостаивает меня недовольным взглядом, но выходит, притворяя дверь. Не стоит сомневаться, лекции о нормах поведения не избежать. Стоит медсестре выйти, как я подрываюсь с места, ринувшись к мужу, и крепко прижимаюсь к нему. Мы не виделись с пятницы. Сегодня вторник. Целая вечность для нас, не расстававшихся последние несколько лет дольше, чем на сутки. — Я тоже скучал, морковка, — шепчет он, бережно обхватывая мою талию руками, будто боясь раздавить. — Без тебя дома тоскливо… — Расскажи мне, — так же шепотом требую я, утыкаясь лбом между его плечом и шеей. Перебираю пальцами мягкую ткань его кофты. Опасливо вдыхаю его запах. От него пахнет Домом, теплом и защитой, а от воротника кофты — кондиционером для белья и парфюмом, который я подарила ему на какой-то из праздников пару лет назад. Эд дожидается, пока я буду способна его отпустить. Устраиваемся на больничной койке. Муж садится в изножье, а я — под его боком, забравшись на постель с ногами. — Ты похудела еще сильнее, — едва качает головой и касается выпирающей косточки на моей щиколотке, показавшейся из-под пижамных штанов. — Я начинаю беспокоиться. — Я взвешивалась сегодня утром. Вес все тот же, — вымученно улыбаюсь. Вру ему. На весах была цифра гораздо меньшая, чем неделю назад. Меньшая, чем в тот год, когда мы познакомились. Эд мне не верит, но не затевает спора. Вместо этого он рассказывает о том, что произошло за последнюю неделю во внешнем мире. Новостей немного. Мир будто затих, давая мне передышку. Даже журнал, для которого я снимала в тот день, попридержал выход нового выпуска, ожидая, когда я смогу вернуться к работе. — Можешь передать через Лу, чтобы не рассчитывали на меня? — прошу мужа и киваю, дабы продолжал рассказывать. Я не вернусь туда. Не вернусь в ту студию. Не вернусь к той съемке, даже если поменяют дислокацию, костюмы, моделей… Это было бы все равно, что пережить тот день снова. А этого я не выдержу. Эдвард коротко соглашается исполнить мою просьбу. Говорит, что все очень волнуются за меня. Себастьян даже отказался ехать на съемки до того момента, как не будет точно уверен, что со мной все в порядке. И именно они с Марго сейчас присматривают за Огги и Ниной. — Кстати, — Эд достает из кармана джинсов чуть помятый листок и протягивает мне. Беру его двумя пальцами, осторожно и трепетно. Разворачиваю и разглаживаю. Это рисунок Нины. Я сразу это понимаю, потому что узнаю её манеру рисовать все желтым и розовым. Её любимыми цветами. Мой маленький цыпленок… На картинке высокое небо с солнышком в углу. Крошечный домик и существа, напоминающие лошадей, вдалеке. На переднем плане два высоких рыжих человечка и два крохотных. Их схематичные ножки — вертикальная и горизонтальная палочки с кружочком вместо коленки — утопают в высокой траве с гигантскими ромашками. — Она нарисовала это сегодня за завтраком, просила передать тебе. А Огги что-то сочиняет на пианино, — Эд тихо смеется. Огги начал проявлять интерес к музыке больше года назад. Он взбирался на колени отца, когда тот садился за пианино в гостиной, и начинал стучать кулачками по клавишам. То, как менялась тональность звука, восхищало его и он заливался счастливым смехом. Став чуточку старше, сын стал нажимать на клавиши целенаправленно, собирая звуки в порой странные, а то и убийственно незвучные, мелодии. Иногда получалось что-то действительно симпатичное. А недели три назад наше юное дарование с серьезным видом заявило, что хочет стать классическим композитором, как дядя Мэтт, на что его сестра сказала, что хочет быть поп-певицей, как папа, и что это намного круче. Закончилось это дело дерганьем за косички и удивительно хорошо поставленным ударом под дых. Только спустя час я выяснила, что драться мою дочь учит Себ. Так что дети были, согласно фэншую, расставлены по углам, а Себастьян получил выговор сначала от меня, а потом от Маргариты, выяснившей, что он и своих дочерей научил паре приемов. — Но это пригодится им в жизни, — обиженно защищался друг за воскресной чашкой кофе. — Мальчишки сейчас пошли, от них спасу нет! — На случай мальчишек у папы есть ружье, — заметил мрачный Эд, попивавший свой не мрачный латте с двойными сливками. — Двуствольное. — То же самое я скажу тебе, если твой сын пригласит одну из моих дочерей на свидание, — убийственно серьезным тоном сказал Себастьян. — Мой сын да твою дочь? — Эдвард рассмеялся. — Марси и Уна ему как сестры. — Лет через десять посмотрим, — на русском шепнула мне заговорщически Марго и во всеуслышание заявила, что для уроков самообороны еще рано и к этому разговору мы вернемся, когда дети подрастут. Кладу голову на плечо мужа, рассматривая детский рисунок. Эд целует меня в макушку и вздыхает. Впервые за последнюю неделю хочется улыбнуться. По-настоящему, не натянуто или виновато, а искренне. Уголок губ дергается и губы растягиваются в улыбке. Тонкая кожица лопается, крохотные ранки щиплет, но я улыбаюсь, пока не начинаю плакать. — Ты ни в чем не виноват, — шепчу, поднимая голову и смотря на Эда. Он растерялся перед внезапной сменой моих настроений. Я знаю, как меняется оттенок его глаз, непостоянный, словно летнее небо: в минуту ясная спокойная лазурь может обернуться грозой с электрическими искорками молний беспокойства. Вот и сейчас взгляд мужа темнеет, пропитавшись тревогой и смятением. Бережно обхватываю его лицо руками и забираюсь ему на колени. Борода щекочет и колет ладони и я наслаждаюсь этим будто полустершимся из памяти ощущением, тихонько смеясь. Родной мой. Любимый. Как сильно я истосковалась по тебе. Свет мой, как же я была не права, пытаясь тянуть весь вес переживаний в одиночку, пытаясь уберечь тебя! И почему я проглядела, что тебе от этого только хуже? Как я могла быть такой слепой? Как не заметила, что нагружаю твои плечи двойной тяжестью, уходя и отворачиваясь от тебя?.. — Ты ни в чем не виноват, — повторяю вновь и вновь, беспорядочно целуя мужнино лицо: лоб, щеки, нос, полуприкрытые веки. Меня захлестывает нежность и такая легкость, будто я стала пушинкой. Обнимаю Эдварда за шею, прижимаясь к нему всем телом. Накручиваю короткие прядки его волос на пальцы. И наконец свободно выдыхаю. Давно было пора это сделать. — И я ни в чем не виновата. Мы оба ни в чем не виноваты.