Неидеальные жизни

… В первый раз Анжольрас проснулся вскоре после рассвета — так, как привык просыпаться всегда, чтобы успеть нормально позавтракать и собраться перед началом занятий. Эр по-прежнему крепко прижимал его спиной к своей груди, а когда Анж попытался выскользнуть из кольца его рук и из-под одеяла — недовольно заворочался и с трудом открыл глаза. — Нужно вставать. Ребята там, в больнице, мы должны… — принялся беспомощно объяснять Анж, сам едва соображая, что они должны делать и почему. — В больнице часы приёма начинаются с двенадцати, я вчера узнавал, — зевнув, возразил Эр. — А сейчас, наверное, ещё и семи нет. Ради всего святого, спи. Он легко мазнул губами по его спутанным волосам, кажется, тут же снова уснув, но Анж был категорически не согласен со всем этим. На самом деле, он и не знал, что бывают такие утра — Мариус всегда спешил покинуть его постель и комнату до пробуждения всего общежития, чтобы никто не заметил его и не сообщил об этом Козетте. Поэтому, нежиться с кем-то под одним одеялом Анж попросту не привык — он упорно, но осторожно, не желая будить, выкручивался из рук Грантера, а затем сам не заметил, как заснул. Анж открыл глаза во второй раз гораздо позже — за окном, в дикорастущем саду Эра, уже вовсю заливались щебетом птицы, а яркие солнечные лучи прокладывали сияющие дорожки от щели между плотными тяжёлыми шторами прямиком к измятой за ночь постели. Эра рядом не было — должно быть, на сей раз он проснулся раньше, — но откуда-то из глубин дома доносился его голос. Несколько минут Анж лежал неподвижно, лениво прислушиваясь к этому ясному утру — а потом реальность обрушилась на него со всей своей безжалостностью. Широко распахнув глаза, Анжольрас рывком сел в кровати, машинально натягивая повыше край одеяла. Он переспал с Грантером! Переспал с Эром, с которым бесконечно спорил и ссорился, чьего взгляда на мир и людей не понимал и не принимал, которого порой с трудом выдерживал рядом с собой… Иногда Анж был уверен, что презирает Эра, порой — допускал, что его таланты и несомненное обаяние действительно производят впечатление, и очень редко, но всё же испытывал к приятелю-разгильдяю какое-то тёплое и доброе чувство, парадоксальную привязанность. Но вот чего он никогда не мог даже предположить, так это того, что однажды пополнит обширный список амурных побед Грантера! И ведь тот его вовсе не соблазнял — скорее, обезоружил своей искренностью. Однако, что дальше? Как им теперь встречаться, общаться, смотреть друг другу в глаза? Эр ведь не ждёт продолжения? Или, наоборот, рассчитывает на него? Несомненно, овладевшее ими вчера безумие сделает их и без того непростые отношения ещё запутанней. Допустим, они не пошли до конца, но провели вместе ночь, с которой Анж теперь понятия не имел, что делать. Он вскочил с кровати и быстро, как-то воровато отыскал одолженные у Эра вещи, поспешно оделся и выскользнул из спальни. Похоже, Грантер хозяйничал на кухне — Анж слышал, как он негромко напевает какую-то незатейливую песенку, — поэтому он направился прямо туда, совсем не представляя, как себя с ним вести. С другой стороны, Эр ведь без конца восторгался внешностью Анжа, его "телом греческого бога", и вот, заполучил это тело себе, пусть и на одну ночь — возможно, этого ему хватит? Но тут Анж решительно оборвал себя, потому что подобные мысли казались на редкость гадкими, такого Эр точно не заслуживал. Грантер действительно нашёлся на кухне — он возился у плиты, а на столе уже стояли пара тарелок, чашки, корзинка с хлебом и кофейник, над которым поднимался ароматный белый дымок. Судя по всему, художник пребывал в прекрасном расположении духа, чего нельзя было сказать о самом Анжольрасе. — О, ты уже встал? Доброе утро! — коротко оглянувшись через плечо, весело поприветствовал его Эр. — Погода сегодня просто отличная, правда? Ты не поверишь, но я нашёл у себя не только сыр с яйцами, но и молоко, и кое-какие специи, так что на завтрак у нас омлет. Ты уже умывался? Или сначала хочешь сходить в душ? Он обернулся, очевидно, удивлённый молчанием собеседника, заглянул в испуганное, растерянное лицо Анжа, который как раз пытался подобрать нужные слова: извини, Эр, пожалуйста, прости, но это было просто помешательство, вчера мы оба были не в себе, ты же понимаешь, что это невозможно, что отношения между нами невозможны, ты должен понять, но мне, правда, очень жаль… И Эр действительно всё понял — глаза его, ещё мгновение назад лучившиеся безоблачным счастьем, тут же потускнели, а плечи поникли. Под полным раскаяния взглядом Анжольраса он горько поджал губы и, отвернувшись, глухо произнёс: — Можешь идти в ванную первым. Потом позавтракаем и поедем к нашим в больницу. Похоже, Эр всё-таки рассчитывал на продолжение. Анжу отчаянно хотелось спросить его, о чём он вообще думал, как себе это представлял, и неужели же он не понимает, что просто-напросто увлечён привлекательной внешностью Анжольраса, в то время как внутренне они совершенно друг другу не подходят? Минует страсть и пьянящее ощущение новизны, и всё развалится, не успев начаться, потому что оба они, очевидно, не созданы для серьёзных отношений. Но он не хотел услышать от Эра, что ведёт себя, как полный придурок, — а именно так Анж себя и чувствовал, — поэтому воспользовался предложением и ретировался в душ, возможно, впервые в жизни избегая прямого столкновения. После завтрака, прошедшего в напряжённом молчании, они отправились прямиком в больницу, чтобы проведать друзей. Грантеру пришлось применить всё своё обаяние к старшей медсестре — немолодой, сурового вида даме по имени мадам Соланж, — чтобы их с Анжем допустили в отделение интенсивной терапии, куда Курфа, Жоли, Мариуса и Понин перевели после ночи в реанимации. Мариус уже пришёл в себя и оказался окружён толпой взволнованных родственников — своих и Козетты, — поэтому Эр сразу же отправился к Понин, оставив Анжа бестолково топтаться в коридоре. Разглядывая сквозь приоткрытую дверь в палату хлопочущую над Мариусом Козетту, с которой тот периодически обменивался нежными взглядами и ласковыми улыбками, Анжольрас ясно осознал, что должен будет решится-таки на откровенный разговор с другом — не сейчас, разумеется, а когда тот поправится. Не из-за Эра, а просто потому, что Мариус на самом деле принадлежал ей, этой милой золотоволосой девушке с чуткими и заботливыми руками, и это её он любил по-настоящему. Они с Анжем позволили себе мимолётное увлечение, но не смогли вовремя отпустить друг друга, и с тех пор только сильнее запутывались — для всех будет лучше, если они останутся добрыми друзьями, не более того. Так что Анж коротко улыбнулся Мариусу, который не мог этого видеть, и отправился к Понин. Эр уже был там — увидев его, Анжольрас замер, так и не переступив порог палаты. Художник сидел на стуле у кровати подруги, склонив голову к ней на колени, и Понин, болезненно-бледная, со спутанными волосами и в больничной сорочке, мягко гладила его по тёмным кудрям. Они тихо говорили о чём-то: может быть, Эр объяснял девушке, почему не поехал с ней в больницу, или рассказывал о том, что произошло прошлой ночью между ним и Анжем — и что случилось утром. Почему-то Анжу казалось, что Эр и Понин достаточно близки, чтобы делиться такими вещами. «Никак не пойму — и что он только нашёл в тебе?» — нет, тогда она говорила вовсе не о Мариусе… Но вот, Грантер встрепенулся и приподнялся, чтобы перехватить ещё слабую, наверняка невесомую руку Понин и благодарно коснуться её губами там, где она была плотно обмотана бинтами. Она засмеялась и легонько щёлкнула его пальцами по лбу, словно только для того, чтобы вызвать ответную улыбку, а потом откинулась спиной на подушки, и Эр поспешил поправить их для неё, устраивая поудобнее. Анж не стал утомлять девушку ещё и своим присутствием — тем более, что если она уже в курсе всего, что случилось между ним и Эром, то, чего доброго, прибьёт его стойкой от капельницы. Однако, тронутый её мужеством и верностью «Друзьям Азбуки» — она была с ними и пострадала, как одна из них, — Анжольрас твёрдо пообещал себе, что непременно приедет к Понин снова и привезёт ей самый красивый букет цветов во всём Париже. После того, как девушка уснула, Анж и Эр вместе пошли в палату к Курфейраку и Жоли, которую те делили пополам. Между прочим, они были совершенно уверены, что застанут там и Жеана, который, по словам мадам Соланж, постоянно приходил к друзьям в отделение интенсивной терапии — «Хотя, смею вас заверить, состояние его здоровья вовсе не требует этого, иначе мсье доктор сделал бы соответствующие предписания!». Однако вместо Жеана они нашли в палате Комбефера — тот сидел в не слишком удобном на вид кресле, придвинутом вплотную к кровати Жоли. Судя по его помятому и сонному виду, ночевал он здесь же, в этом самом кресле, хотя накануне уверял Анжа и Эра, что скоро отправится домой. — Так и знал, что он останется, — вздохнул Грантер и, шагнув ближе, легонько потрепал Ферра по плечу. Тот встрепенулся и вскочил, на ходу поправляя на переносице сбившиеся набок очки. — Анж, Эр! Рад видеть вас обоих в целости, ребята, — он коротко пожал обоим руки и тут же начал рассказывать о состоянии их друзей. Курф почти все время спал после операции из-за сильнодействующих лекарств — на достаточно глубокую рану на голове пришлось наложить швы, а меткий бросок камнем едва не сломал ему ребро, — в то время как у Жоли врачи констатировали лёгкое сотрясение мозга вследствие скользящего удара по затылку, и извлекли вонзившуюся в его правую лопатку острую железку. — Он уже приходил в себя, правда, ненадолго. Жаловался на боль и спорил с доктором, представляете? Дескать, он и сам — будущий врач, и потому лучше знает, как себя лечить, — Ферр тепло улыбнулся и погладил хмурящегося во сне Жоли по волосам. — О, так вы с ним вместе? — не удержавшись, уточнил Анж. — То есть, я знаю, что вы живёте вместе, но вы и вообще вместе? — Аполлон, да они практически женаты, — фыркнул Эр, кажется, впервые с завтрака обратившись к нему напрямую, но даже не повернув в его сторону голову. — Женаты — это, пожалуй, слишком громко сказано, но да, мы встречаемся. Больше года уже, — спокойно подтвердил Ферр, поправляя Жоли одеяло. — Мне жаль, что он так пострадал, — искренне посочувствовал Анжольрас. Должно быть, Комбефер провёл ужасную ночь, переживая за любимого человека, дежуря у его постели без сна. Как же тяжело было ему видеть Жоли, всегда деятельного, невероятно мило и забавно беспокоящегося из-за кучи гуляющих по Парижу болячек, таким слабым и неподвижным! Сам Ферр, насколько можно было судить, отделался лишь синяками да парой порезов, и Анж, достаточно хорошо знавший друга, мог предположить, что сейчас тот иррационально винил себя в этом — в том, что на больничной койке оказался именно Жоли. — Он поправится, — с глубокой, непоколебимой убеждённостью ответил Ферр, неловко потирая стянутый парой пластырей порез над правой бровью. — И опять будет переживать из-за каждой пустяковой царапины или какой-нибудь тропической лихорадки, которую в наших краях и подцепить-то невозможно — вы же знаете, какой он мнительный. — Ну конечно, Ферр! — нарочито бодро согласился Грантер. — Если хочешь, мы можем побыть с ним и Курфом, а ты съезди домой, отдохни немного. — Мне и впрямь не помешало бы хоть одежду сменить, и я хотел бы взять из дома парочку книг… Но вы точно сможете остаться? Меня может не быть, по крайней мере, часа два-три. — Разумеется, никаких проблем. Мы пока посидим здесь, поболтаем с Жеаном, если он забежит, верно, Эр? — Анжольрас запнулся, потому что ушедший в молчаливую глухую оборону художник и не подумал ответить, но тут же продолжил: — Где, кстати, его носит, не знаешь? — По всей больнице, — Комбефер усмехнулся, но взгляд его оставался серьёзным и пытливым. Очевидно, он ощутил ещё более сильное, чем обычно, напряжение между Анжем и Эром, и теперь пытался угадать его причину. — Жеан надумал ходить по всем отделениям, говорить с больными и читать им свои стихотворения, чтобы подбодрить. Врачи сначала ругались, но вреда он вроде бы не причиняет, а многим пациентам его появление действительно доставляет радость — особенно, если их некому навестить, — так что в итоге на это махнули рукой. Просили только проследить, чтобы Жеан не переутомлялся сам и не утомлял больных. — Мы проследим, не беспокойся, — пообещал Анж. — И за Жеаном, и за Жоли, и за всеми остальными. Комбеферр снова окинул ребят проницательным — слишком проницательным! — взглядом, а потом, успокоенный, всё же отправился домой. На прощание он коротко поцеловал по-прежнему спящего Жоли в самый уголок губ, пожал руку Эру и коснулся плеча Анжа. Тому, несмотря ни на что, не хотелось его отпускать — спокойная, философская невозмутимость и надёжность Ферра всегда вселяли в него уверенность, которой сейчас решительно не хватало. Какая-то малодушная часть его даже хотела поделиться с другом переживаниями последних суток — чудовищным страхом за друзей, праведным гневом на подло напавших на них мерзавцев, неожиданной и сокрушительной страстью, которую Анж разделил с Эром… Но для подобного разговора было не место и не время, а Ферр действительно остро нуждался в отдыхе. И потом, они ведь даже с самим Грантером не обсудили того, что случилось прошлой ночью — Анж чувствовал, что посвящать в это дело посторонних в подобной ситуации было бы нечестно. К сожалению, стоило Комбеферу покинуть палату, как напряжение между ними усилилось в разы. Эр, продолжавший упрямо избегать даже зрительного контакта с Анжем, немедленно отошёл от него. Он запросто уселся на краешек кровати Курфейрака, уступив единственное имевшееся в их распоряжении кресло Анжольрасу, в которое тот и плюхнулся, не скрывая своего раздражения. В самом деле, Эр мог бы и не корчить из себя героя-страдальца настолько усердно! Мало ли в его жизни было секса на одну ночь и следовавших за ним неловких утренних расставаний? Все знают, что через постель Грантера — ту самую тёплую, уютную постель в золотисто-бежевой спальне, — прошло изрядное количество и девушек, и парней, так что подобные ситуации не должны быть для него в новинку. Однако вместо того, чтобы помочь Анжу найти разумное решение их проблемы, он весь день играет в молчанку, дуется и отворачивается, хотя они ничего друг другу не обещали. Глухая досада пополам с едва ощутимым, но въедливым чувством вины — при том, что Анж вовсе не был виноват в том, что всё пошло наперекосяк, или, во всяком случае, виноват был не он один, — заставляла его придумывать всякие гадости. «Неужели ты с каждой подцепленной в баре девицей устраиваешь такую драму?», «Ты мог бы вести себя, как взрослый, но кому я это говорю?», «Вот только не надо опять смотреть на меня этим своим взглядом и заводить старую песенку о великой и единственной любви — мы оба знаем, как легко и быстро ты находишь новую!», «У нас не может быть не то, что отношений, но даже крепкой дружбы, Эр», «Ты видишь во мне одну только привлекательную внешность, так? Твой Аполлон, сияющий золотой идол! Мне это не нужно», «Мне претит твой образ мыслей и жизни, ты открыто высмеиваешь мои идеалы и мечты — разве не ясно, что прошлая ночь была кратковременным помутнением рассудка, слабостью, последствием пережитого шока? Мы слишком разные», «Найди себе цель в жизни и оставь меня. Сними мой портрет со стены спальни, потому что он ничего не изменит. Перестань приходить на наши собрания, потому что ты там чужой, а я теперь даже не знаю, как нам вообще общаться», «Ты глупец, Эр»… Сидя в неудобном и жёстком кресле подле кровати бедного Жоли, Анжольрас чувствовал, как голову его буквально разрывает на части от роящихся в ней реплик для их с Грантером воображаемого диалога. Только вот каждая придуманная, но не произнесённая мерзость делала больно ему самому. Скользя взглядом по стенам палаты и едва слышно попискивающим медицинским мониторам, Анж истово молился о том, чтобы не сорваться, не сказать ничего подобного вслух. Потому, что Эр вовсе не был таким уж глупым — легкомысленным и неустроенным, да, но не глупым. Потому что не было ничего такого уж ужасного в его искреннем восхищении Анжольрасом, и в глубине души он понимал, что дело не только во внешности. Потому, что прошлой ночью им, на самом деле, было очень хорошо вместе, но они просто не были созданы для отношений, и Анжу было жаль их обоих. Он бы, наверное, сорвался, высказал бы Эру все до единой мысли, отдающиеся нытьём у него в висках, — либо из-за искрившего между ними воздуха загорелся бы один из мониторов в палате Курфа и Жоли, — но тут к ним ярким суматошным вихрем ворвался Жеан, с лицом, залепленным пластырями и руками, перемотанными бинтами, на которых он уже успел синей и зелёной гелевыми ручками неаккуратно написать парочку пришедших на ум строк для нового стихотворения. Чувствительный и эмоциональный, как и полагается поэту, Жеан чуть ли не бросился на шею поднявшемуся с места Эру, которого заметил первым, а потом притянул в это неловкое объятие и Анжа, стоило тому только подойти ближе. Странно, но это, вопреки опасениям, не усилило, а, наоборот, снизило градус напряжения между ним и Эром. Несколько минут они так и стояли втроём, со склонёнными вместе головами, очень неудобно и очень близко, но никто вроде бы не возражал. После, наобнимавшись, они снова устроились в кресле и на кроватях и говорили обо всём, что случилось. Жеан ещё и рассказывал про пациентов больницы, с которыми он успел познакомиться, и особенно — про детей, которым, оказывается, пообещал, что приведёт к ним самого настоящего художника, имея в виду Грантера, и самого невероятного человека на свете, то есть Анжа. А затем явились Баорель с Легле, и Фейи, и все они подняли такой шум и гам, что возмущённая мадам Соланж изгнала их из палаты больных в расположенный этажом выше кафетерий. Там они просидели несколько часов, время от времени по очереди наведываясь в палаты друзей, чтобы убедиться, что им ничего не требуется. Мариус несказанно обрадовался им всем и всё уговаривал задержаться подольше, а Понин требовала принести ей из кафетерия чего-нибудь гарантированно запрещённого врачами на время выздоровления. Курф ненадолго очнулся, но находился как будто в полусне — он невнятно пробормотал «Привет, Анж» и «Эр, у тебя забавные волосы», после чего снова отключился. Жоли же благополучно проспал до самого возвращения Ферра. Присутствие друзей, казалось, заставило Анжа и Эра опомнится и успокоится — за разговором в кафетерии они вели себя почти нормально, практически так же, как обычно. Анжольрас всё равно мог с лёгкостью ощутить между собой и Грантером невидимую границу, но теперь она стала скорее прерывающейся чертой, чем глухой стеной из крепкого камня обид и недомолвок. Комбефер приехал ещё через два часа, посвежевший и с набитой книгами сумкой на плече — к тому времени Эр умудрился уболтать мадам Соланж до того, что она разрешила им вдвоём с Баорелем перетащить из комнаты отдыха более удобное кресло, а также пообещала «переселить» Жеана в палату поближе к остальным ребятам и регулярно заглядывать к Понин, чтобы та не скучала. Баорель и Легле разъехались по домам первыми, а вскоре после них попрощались и остальные — Фейи, Анжольрасу и Грантеру ещё предстояло наведаться в полицейский участок, чтобы дать показания инспектору Жаверу, накануне так возмутившему Баореля. Однако, прежде чем отправиться в полицию, ребята на свой страх и риск проехались к разгромленному «Мюзену» в надежде повидать малыша Гавроша и извиниться перед его родителями за то, сколько бед они невольно навлекли на их головы. Увы, хозяйка, прежде так радушно привечавшая студентов в своем кафе, теперь разгневанно захлопнула перед ними двери ещё до того, как Анж успел сказать хотя бы слово. Но они незаметно обошли дом по кругу и стали кидать мелкие камушки в окно комнаты на втором этаже до тех пор, пока в проёме не показалась любопытная мордашка Гавроша. Фейи помахал ему, Эр улыбнулся и показал поднятые вверх большие пальцы обеих рук, а Анж победно вскинул кулак в боевом приветствии, чтобы мальчик знал, что они не забыли о нём. Инспектор Жавер, суровый, немолодой, но подтянутый и застёгнутый на все пуговицы мужчина, и впрямь оказался, как выразился Баорель, настоящей сволочью. Записывая показания ребят о том, что случилось прошлым вечером в кафе «Мюзен», он не скрывал своей неприязни к «неблагодарным мальчишкам, устраивающим митинги и беспорядки под стенами родного университета», пожимал плечами в ответ на настойчивые расспросы Фейи о том, поймали ли уже напавших на них преступников, а под конец и вовсе намекнул, что всем им, по большому счету, досталось по заслугам. Разумеется, Анж немедленно вспылил, обвинил инспектора в бессердечности, полицейском произволе и тёмной, дремучей закоснелости, а Эр, как ни странно, его поддержал. Они не так часто оказывались по одну сторону в спорах, наоборот — гораздо чаще противостояли друг другу, но теперь Эр пылко и дерзко защищал их общих друзей и общую борьбу, что глубоко тронуло Анжольраса. Более того, если бы не Грантер и Фейи, не избежать бы ему ночи за решёткой за оскорбление стража правопорядка, а то и нанесение ему телесных повреждений. В самом деле, Анж готов был уже вмазать инспектору по холёной, презрительной физиономии, хотя всегда считал кулак последним аргументом в споре — но тут Эр совершенно неожиданно эффектно обозвал Жавера «треклятым бонапартистом», а пока тот, открыв рот, пытался переварить услышанное, хихикающий Фейи под локоть утащил Анжольраса из участка. — Нет, ну что вы за парочка! — хохотал он на улице уже в голос. — Да вам вдвоём цены нет, вы это знаете? «Бонапартист»! Эр, ты меня иногда просто поражаешь, вот серьёзно. Вернусь в общежитие и сразу же расскажу всё Баорелю — ему это понравится! «Бонапартист», Господи… Наконец, они вместе дошли до входа в метро и тут попрощались с Фейи. Разгорячённый скандалом в участке, Анжольрас как-то не сообразил, что ему стоило вернуться в общежитие вместе с ним — вместо этого, он, продолжая яростно изобличать насквозь прогнившую правоохранительную систему, неосознанно последовал за Эром. Они заскочили в круглосуточный супермаркет, чтобы купить немного продуктов, потом сели в автобус, идущий в сторону дома Грантера — и только тут Анж понял, что снова, по сути, напросился в гости. Однако возражать не стал, опасаясь создать между ними новую напряжённость. По возвращении домой Грантер на скорую руку приготовил для них бутерброды с чаем в качестве ужина. За едой они, утомлённые, но и несколько примирившиеся друг с другом за этот долгий день, даже перебросились парой незначительных фраз — немного скованно, но Анж всё равно понадеялся, что все их проблемы разрешились как-то сами собой. Он верил в это до тех пор, пока Эр не пожелал ему негромко доброй ночи и не ушёл в мастерскую, захватив с собой одну из подушек и тонкий клетчатый плед. Они так и не поговорили о прошлой ночи, которую провели вместе, а эту Анжу, очевидно, предстояло провести в одиночестве. В принципе, вот так всё и должно было быть с самого начала, и всё же… И всё же, ворочаясь в постели, Анжольрас отчаянно старался не замечать разрастающегося в душе разочарования. Мысленно отчитав себя за слабость самым суровым образом, он всё-таки уткнулся носом в подушку, силясь уловить запах Эра — сочетание приятного аромата бумаги и красок, кофе или крепкого чая с бергамотом и лимоном, ветра и солнца из его маленького сада, терпкой алкогольной нотки и сигаретного дыма. Но тот, очевидно, сменил постель ещё утром, пока Анж был в душе, потому что он не почувствовал ничего, связанного с собой или Эром — ни тепла, ни запаха. Той ночью прошло немало времени, прежде чем Анжольрас сумел заснуть. В воскресенье он проснулся один, и снова — очень рано, что было, в общем-то, правильно и привычно. Эра, естественно, не было в спальне, но на сей раз Анж не слышал ни возни на кухне, ни хотя бы шума воды из ванной. Это почему-то обеспокоило его. Не то, чтобы он опасался чего-то… необдуманного со стороны Грантера — тот был взрослым, разумным человеком, имевшим достаточно опыта в отношениях, удачных и не очень. Но старый дом, в котором присутствие Эра как будто не ощущалось вовсе, казался пустым и выстывшим за ночь. На мгновение Анжольрас представил, что его действительно нет — что он просто взял и ушёл, исчез, бросив его одного со своими картинами, разноцветными комнатами и разросшимся неухоженным садом. Он тут же с удивлением осознал, что не может представить свои дни совсем без Эра — до того, оказывается, тот умудрился укорениться в его жизни со своим насмешливым взглядом, ироничными замечаниями и отчаянным, лихим авантюризмом. Без Эра, кто станет беззастенчиво надираться прямо во время очередного собрания клуба, а потом втягивать Анжа в долгий, выматывающий, безрезультатный, но чертовски увлекательный спор о природе человека и общества? Грантер не боялся заводить такие диспуты даже с Ферром, а ведь тот изучал философию. Без Эра, кто станет при встрече окидывать его неприкрыто восхищённым взглядом и певуче тянуть: «Здравствуй, мой лучезарный Аполлон! Ты как всегда прекрасен. Я даже не спрошу, где твой золотой лук и быстрые стрелы — ты разишь наповал и без них». И кто, кроме него, не боясь выставить себя в смешном и нелепом свете, начнёт валять дурака и балагурить в надежде вызвать у строгого и собранного Анжольраса хотя бы мимолётную улыбку? Без Эра, кто окажется рядом с ним, рука в руке, под градом камней и стекла?.. «Радуйся, что не пуль», — раздался в его голове мрачный голос художника, заставивший вздрогнуть и очнуться от раздумий. Анж поспешил выбраться из тёплой постели и одеться, чтобы отправиться на поиски Эра — благо, искать его нужно было либо на одном только первом этаже, либо в саду, если у него была привычка выходить туда по утрам. Он заглянул на кухню и в ванную, прошёлся по коридору и бегло осмотрел сад — никого, только позабытая на ступеньках крыльца пепельница с парой окурков. Озадаченный, Анж вернулся в дом и только тогда понял, что Эра можно искать лишь в той единственной комнате, которую он так до сих пор и не видел — в бывшей гостиной, ныне ему служившей мастерской. Он медленно дошёл до двустворчатых дверей с вставками из цветного стекла, и на мгновение замер в нерешительности. Анжольрас чувствовал, что сейчас войдёт в святая святых художника, и войдёт без приглашения — стоит ли это делать? Возможно, Грантер хотел бы сохранить эту комнату для себя одного, уберечь от чужих взглядов. Но тут изнутри послышался какой-то невнятный шум, и Анж, решившись, коротко постучал и толкнул двери, не дожидаясь ответа. Это оказалась большая и очень светлая комната, стены которой были выкрашены в приятный незабудково-голубой цвет. Высокие окна, в иное время, вероятно, закрывавшиеся белыми тюлевыми занавесками, сейчас пропускали вдоволь света, а стеклянная дверь выходила прямиком в сад и была открыта настежь — звонкие голоса птиц и свежий воздух наполняли всё помещение. Едва переступив порог, Анж поспешил окинуть мастерскую внимательным взглядом на случай, если его всё-таки немедленно выставят вон — ему было интересно, в какой обстановке Эр рисует свои картины. Похоже, тот постарался обеспечить себя свободным пространством, оставив только самый необходимый минимум мебели — продавленный старенький диван у одной стены, пару длинных узких столов у противоположной, прямо под окнами, да несколько стульев. Зато, здесь было три или четыре мольберта, побольше и поменьше, сбоку от дивана стояли всевозможные рамы, подрамники и рулоны холста, пара пустых бутылок, а также завешенные тканью или обёрточной бумагой готовые картины. Столы оказались завалены альбомами, ватманами, карандашами, стаканчиками с кистями и тюбиками с красками. Практически голые стены украшала пара картин, но с того места, где он стоял, Анж не мог рассмотреть, что на них изображено. Эр сидел на высоком табурете перед мольбертом, прямо посреди мастерской и спиной к Анжольрасу. Он обернулся на стук и на скрипнувшие под ногами незваного гостя деревянные половицы, и теперь смотрел на Анжа через плечо — немного удивлённо, но без злости. Он рисовал какой-то пейзаж в печальных синеватых и серых тонах, но, судя по его отрешённому виду, мыслями был далеко и от рисунка, и от Анжа. На полу у ног Эра стояла початая бутылка красного вина и высокий хрустальный стакан, явно доставшийся ему вместе с домом, хозяйской мебелью и фарфоровым сервизом. Должно быть, шум, который услышал из-за двери Анжольрас, возник, когда Грантер наклонился и, чуть задев коленом мольберт, поставил стакан на пол. — Доброе утро. Опять вскочил чуть свет? — не дождавшись приветствия, сказал Эр. Анж кивнул и почему-то откликнулся очень тихо, полушёпотом: — Доброе. И ты не спишь? — Решил немного поработать, пока свет хороший, — художник махнул рукой в сторону окон. — Впрочем, сегодня что-то вяло идёт, даже с вином. — Вино на завтрак? — не удержавшись, неодобрительно проворчал Анжольрас. Он ещё вчера заметил в холодильнике и на полу в спальне несколько бутылок вина, но не придал им особого значения. — Серьёзно, Эр, тебе стоит поменьше пить. Анж уже совсем было собрался в который раз прочесть приятелю убедительнейшую и горячую проповедь в пользу трезвости — не абсолютной, разумеется, он и сам мог иногда позволить себе пропустить бокал вина в дружеской компании, хотя алкоголя не любил и переносил его плохо. Но одно дело — выпивать иногда, по действительно значимым поводам, либо в весёлом кругу друзей, и совсем другое — прикладываться к бутылке часто, крепко и безо всякой очевидной причины, как делал это Эр. Хуже того, художник запросто напивался не только в компании, но и в одиночестве, а это, по мнению того же Жоли, было уже самым крайним и тревожным сигналом. Если прежде Анжольрас часто поддавался тем раздражению и отвращению, которые вызывал у него вид захмелевшего, развязного и плохо контролирующего свой язык Грантера, то теперь, лично убедившись, что в нём по-прежнему живёт множество светлых, искренних и благородных помыслов, он считал своим долгом и даже обязанностью помочь ему избавиться от пагубной привычки. Но тут Анжа поразила ужасная догадка. Он запнулся на полуслове и судорожно вдохнул — а Эр, явно ожидавший от него ещё одной душеспасительной речи с насмешливой полуулыбкой на губах, нахмурился и обеспокоенно подался вперёд, готовый, кажется, вскочить и броситься на помощь. Наконец, овладев собой, Анж с трудом выговорил: — Эр, ты же это не из-за меня? Тот вздрогнул и медленно покачал головой. — Нет, не... Не всегда, во всяком случае. К примеру, в прошлом году я некоторое время совсем не мог рисовать. За что бы не брался — всё получалось из рук вон плохо, это понимал даже я сам. Я тогда пил по-чёрному, пару раз даже ввязывался в ужасные потасовки в барах. Сбивал костяшки до крови, один раз едва не сломал себе пальцы, но думал — к чему беречь руки, которые ничего не могут нарисовать? — Грантер криво усмехнулся и продемонстрировал потрясённому Анжу свои испачканные в краске ладони. — Я ведь и из Академии чуть не вылетел. Да чего уж там — удивительно, как вообще жив остался! — Но почему же ты нам, нам ничего не сказал?! — звенящим от беспокойства и возмущения голосом воскликнул Анж. Но что за невозможный идиот этот Эр! Чем доводить ситуацию до таких крайностей, неужели нельзя было попросить помощи у тех, кого он зовёт своими друзьями? — Баорель, Жоли и Ферр знали, — возразил художник. — Я тогда мало что соображал, но помню, как Баорель за шкирку вытаскивал меня из моей мрачной берлоги близ площади Сен-Мишель, где я в то время жил и надирался. Я, понятное дело, сопротивлялся, орал и даже кидался на него с кулаками, но он живо меня скрутил и потащил домой к Жоли и Ферру. Это он меня утихомиривал, а Жоли — приводил в порядок. — А я почему об этом не знал? — А ты никогда не спрашивал. Они с вызовом уставились друг на друга. Разумеется, Анж не мог знать, что Эр находился в такой сложной жизненной ситуации, хотя, напрягая память, действительно припоминал, что в прошлом году тот частенько пропускал собрания «Друзей Азбуки. Но Анжольрас, и вправду, никогда не интересовался тем, как идут дела у художника, а его отсутствие на их общих встречах объяснял для себя предельно просто — это ведь Грантер, что с него возьмёшь? Так что, упрёк в голосе Эра был до некоторой степени справедливым. — После того, как ребята привели меня в чувство, я немного сбавил обороты и переехал в этот дом, чтобы хоть так начать всё с начала, — Эр первым отвёл взгляд и заговорил снова. — Вскоре я смог вернуться к рисованию, с которым мысленно уже практически распрощался. — И портрет Жеана был первым, что ты нарисовал, да? — предположил Анж, однако ответ Грантера удивил его: — Нет, он был вторым. Первым стал твой портрет — тот, который висит в спальне. Теперь Эр снова смотрел на него, пронзительно и требовательно — так, что этот взгляд ощущался всей кожей. Анж смутился и отвернулся, почувствовав, что взгляд Эра таит в себе то самое опасное влечение, которое совсем недавно толкнуло их друг к другу. И он отступил на безопасное расстояние, спросив: — Можно мне побыть здесь немного? Посмотреть на другие твои рисунки? Казалось, Эр заколебался на мгновение, что-то решая про себя, но затем согласно кивнул и вернулся к работе, предоставляя гостю полную свободу действий. Первым делом Анж двинулся вдоль той стены, у которой стоял диван с наброшенным на него клетчатым пледом. Он не стал снимать ткань или бумажную упаковку с тех картин, которые стояли сбоку от дивана и, очевидно, предназначались на продажу — вместо этого Анж стал рассматривать рисунки, висевшие на стене. Он увидел Понин — Эр изобразил её сидящей на высоком парапете набережной, откинувшей голову с копной развевающихся на ветру волос, заливисто смеющейся над какой-то, должно быть, удачной шуткой. Эскиз был столь достоверным и живым, что Анжольрас не удивился бы, услышь он заразительный, звонкий смех девушки, или спрыгни она с картины на пол прямо перед ним. Чуть далее на стене висела акварель с залитым ярким летним солнцем цветущим лугом, а сразу за ней — довольно большая картина с античным сюжетом. Некоторое время Анж рассматривал гуляющего по лесу прекрасного юношу и робкую нимфу в венке из цветов и листьев, которая, притаившись за деревом и прижав к губам тонкую ладонь, смотрела на юношу с немым восторженным обожанием*, а затем перешёл к столам у противоположной стены мастерской. Теперь он не только и не столько хотел отвлечься от ощутимого притяжения между ним и Эром — ему действительно любопытно было увидеть и другие работы. Анж взял в руки одну из больших папок с рисунками и принялся просматривать их один за другим — городские и пасторальные деревенские пейзажи, быстрые наброски случайных прохожих, которых взгляд художника почему-то выхватил в толпе, виднеющийся через приоткрытое окно собственный садик Эра, полный лунного света и зыбких теней. В другой папке обнаружился целый ворох эскизов с обнажёнными юношами и девушками, которые Анж поспешил отложить в сторону — не из ханжества, а потому, что опасался увидеть там и Понин, с которой Эр познакомился, когда она подрабатывала натурщицей у него в Академии. Взамен он долго изучал альбом с рисунками на всё те же сюжеты из мифологии Древней Греции — очевидно, Грантера интересовала эта тема. И конечно, очень часто он рисовал златокудрого Аполлона, предводителя Муз. Продвигаясь всё дальше вдоль двух длинных столов, Анж видел и формальные, явно выполненные в качестве обязательного домашнего задания копии известных картин, и случайные маленькие наброски домов, людей и даже животных, которые могли стать, а могли и не стать впоследствии полноценными работами. Большими печальными глазами смотрели на него величественные ангелы эпохи Возрождения, облачённые в белые хитоны и ниспадающие тяжёлыми складками золотые и тёмно-синие плащи, а уже в следующем альбоме беззаботные и проказливые маленькие амуры времен Ренессанса прятались среди рассветных облаков. Талантливые пальцы Эра изображали на шершавой и тёплой бумаге Солнце в виде горделивого статного мужчины в королевской короне, с рассыпавшимися по широким плечам тёмно-золотыми и багряными локонами, и Луну в образе печальной и бледной темноволосой девушки в венце из маленьких звёздочек. Были там и рисунки, которые Анжольрасу категорически не понравились — мрачные, гротескные, полные болезненно изломанных линий и угрожающих тёмных силуэтов. Что-то подсказывало ему, что подобные вещи выходят из-под кисти Грантера в самые тяжёлые, а может, и самые страшные моменты его жизни, либо когда он переживает последствия очередного бесконтрольного загула — от этих рисунков так и веяло то безнадёжной горечью, то откровенной озлобленностью, то лихорадочным, бредовым страхом. Анжольрас даже не стал досматривать всю стопку до конца, но не мог не обратить внимания на то, как много в ней было изрисованных листов. Наконец, оставалось всего несколько непросмотренных папок. Анжу почудилось, что Эр снова наблюдает за ним, пристально и малость тревожно, но когда он обернулся, лицо художника было скрыто за широким холстом на мольберте, так что невозможно было сказать, куда именно он смотрит. Пожав плечами, он открыл первую папку и улыбнулся, потому что в ней было полным-полно портретов их друзей — задумчивого Ферра, обеспокоенного Жоли, улыбающегося Курфа, восторженного, всего захваченного какой-то идеей Жеана, Понин, Гавроша, Фейи, Баореля, Легле и даже Мариуса, с которым Эр вроде бы не слишком ладил. Он рисовал их в самые разные моменты, во время оживлённого разговора или сосредоточенных на подготовке к очередному митингу, и рисовал с поразительной точностью — Анж узнал тонкие лучики морщинок, отходящих от глаз Комбефера, когда он смеялся или щурился, мягкую улыбку Жоли и привычку Жеана прикусывать в минуту мечтательной задумчивости нижнюю губу. Однако в папке не нашлось ни одного рисунка с ним самим, и это было странно, ведь Анж точно знал, что Грантер иногда рисовал его. Повинуясь наитию и отчего-то затаив дыхание, он потянулся к последней папке, уже догадываясь, что увидит внутри. На сей раз он не сомневался в том, что Эр внимательно смотрит на него. Анжольрас не ошибся — эта папка была полностью заполнена его изображениями. Их было много, действительно много — не настолько, чтобы можно было заподозрить фанатизм, но более чем достаточно для того, чтобы говорить о восхищении, почти преклонении. Эр рисовал его разным — задумчивым и опечаленным, полным радости или гнева, увлечённым речью, которую он произносил на собрании их клуба или уставшим и сонным. Здесь были большие, продуманные до мельчайших деталей цветные рисунки вроде того, что висел в спальне, а были и быстрые, почти небрежные наброски, сделанные на небольших клочках бумаги или даже салфетках из «Мюзена». Эр рисовал его чаще, чем Анж замечал, и сейчас он как будто смотрел на себя глазами художника — глазами, несомненно, давно и страстно влюблённого в него человека. Анжольрас никогда не придавал особенного значения своей внешности — ему чуждо было тщеславие и пустое хвастовство, он не проводил долгих часов у зеркала, любуясь своим отражением. Ему говорили, что он необычайно привлекателен, что черты его лица красивы, а фигура правильна и гармонична, даже сам Грантер говорил ему об этом, но Анж только плечами пожимал, а то и вовсе досадливо отмахивался. Его раздражало то, как пытавшиеся заигрывать с ним девушки и парни так явно западали на его внешность, и не желали интересоваться ничем большим — к таким людям он ошибочно относил и повесу Эра. А тот рисовал его — и рисовал действительно прекрасным. В каждом из этих рисунков, случайных или долго и кропотливо выполненных, было что-то большее, чем просто красивый молодой парень — Эр наделял взгляд Анжа, весь его облик поразительным, явственным внутренним светом, каким-то горевшим внутри него огнём, и потому так сложно было отвести от этих рисунков взгляд. Анжольрас никогда не любовался собой в зеркале или на фотографиях — но он не мог не любоваться тем, каким видел и рисовал его Грантер. — Значит… — Анжу пришлось прокашляться, потому что горло его внезапно пересохло, — Значит, вот, как ты видишь меня на наших собраниях? — Вот так я вижу тебя всегда, Аполлон, — тихо и как-то печально откликнулся художник, чьего лица по-прежнему не было видно за мольбертом. Неожиданно Анж понял, почему тот колебался прежде, чем дал ему разрешение осмотреть мастерскую, чего опасался. Эр думал, что Анжольрас испугается, увидев столько рисунков с самим собой — сочтёт его одержимым или станет презирать ещё больше. Впустив Анжа сюда, Эр рисковал всем, потому что здесь, очевидно, и находилось сердце его дома. Сердцем квартиры, которую снимали вместе Комбеферр и Жоли, была их гостиная — именно там, в комнате с двумя высокими книжными шкафами, удобным мягким диваном и толстым ковром, они проводили свои вечера за чтением или подготовкой к занятиям. Анж легко мог представить их, сидящими вместе на диване — Жоли опирается спиной о грудь Ферра и время от времени зачитывает ему интересные или спорные отрывки из романа, который держит в руках, отвлекая тем самым от его собственной книги. Либо Ферр, пересев поближе к небольшому кофейному столику и стоящему подле него торшеру, торопливо дописывает конспект, в то время как Жоли рядышком листает толстый анатомический атлас. Сердцем квартиры Жеана стала кухня, но не потому, что он так уж любил готовить — просто в единственной в его доме комнатке не хватило места для письменного стола, так что все свои чудесные стихотворения он записывал за кухонным. Это было уютное, тёплое место с настоящим садом из цветочных горшков на подоконнике, и Жеану, на самом деле, нравилось работать там, окружив себя тетрадями, блокнотами и чашками с травяным чаем. Сердце жилища Курфейрака оказалось в спальне — за неимением гостиной, он установил там широкоэкранный телевизор и современную стереосистему, так что когда они всей компанией собирались у него, чтобы вместе поужинать и посмотреть какой-нибудь фильм, то запросто заваливались прямо на огромную кровать. Те же, кому не хватало на ней места, могли с комфортом устроиться на пушистом и мягком ковре. Стены в спальне Курфа были густо увешаны рамочками с фотографиями его многочисленных друзей и знакомых, и в этих ярких кадрах была вся его жизнь. Сердцем дома Грантера была его мастерская — просторная светлая комната, хранящая приятный запах красок и бумаги, полная красивых картин. Полная его, Анжа, изображений. С минуту он стоял неподвижно, полностью уйдя в свои мысли. Затем аккуратно вернул папку, которую до сих пор держал в руках, на стол, развернулся и решительно направился к Эру. Тот по-прежнему сидел перед мольбертом, однако по его опущенным рукам и напряжённой, застывшей позе было ясно, что он и не думал ничего рисовать в последние четверть часа. Анж остановился подле него и даже чуть отодвинул мольберт ногой, чтобы лишить художника удобного прикрытия. Эр тяжело вздохнул и поднял на него усталые, виноватые глаза — должно быть, ожидал, что сейчас его начнут распекать за такое количество рисунков, изображающих Анжольраса. Но тот заговорил о другом. — Ты действительно любишь меня, — не вопрос, а утверждение, хотя в голосе Анжа всё же послышались вопросительные нотки. Он не привык к подобному, и потому всё ещё сомневался, что такой человек, как Грантер может так долго и преданно любить. Анж видел, как Эр поднял на него свои светлые глаза, как быстро промелькнул на его лице целый калейдоскоп эмоций, и в принципе, был готов получить по лицу, потому что спрашивать такое у человека, которого он только вчера отшил, было, во всяком случае, несправедливо. Но Эр не стал его бить — наоборот, он ответил с удивительным спокойствием и глубокой убеждённостью: — Люблю. Я умер бы за тебя или рядом с тобой, если б мог. Это было уже слишком. Анж резко выдохнул и буквально свалился к дёрнувшемуся от неожиданности Эру на колени, наверняка сделав больно, но тот и не подумал протестовать. Анжольрас крепко обхватил его обеими руками за шею, уткнулся губами в мягкую клетчатую рубашку где-то в районе ключицы, а Грантер инстинктивно обнял его за спину, удерживая от падения на пол. — Не надо, Эр, — пробормотал Анж, не поднимая головы. — Я не хочу такого. — А чего ты хочешь, Анжольрас? — помедлив, спросил Грантер. Вопрос этот, судя по всему, касался его непонятного поведения — то он отталкивает влюблённого художника, то сам бросается к нему в объятия. — Знаешь, я приму от тебя любой ответ, — в то время как Анж прислушивался к себе, задумчиво сообщил Эр, ласково поглаживая его спину. — Что бы ты ни решил, чего бы ты ни захотел от меня — я со всем соглашусь. Могу даже почистить твои ботинки, хотя они у тебя и так словно только что из магазина. — Я хотел бы попробовать, — отстранившись, чтобы видеть Эра, осторожно ответил Анж. Они с Мариусом, правда, быстро надоели друг другу, но ведь с Грантером не обязательно будет так же? — И кончай эти свои глупости про ботинки и всё прочее, потому что я бы никогда не потребовал от тебя чего-то настолько унизительного, настолько… Что такое? Эр сидел совершенно неподвижно, кажется, даже затаив дыхание, а на лице его медленно, словно лучи восходящего над тёмным городом солнца, проступало выражение недоверчивого, безудержного счастья. Он открыл было рот, бесспорно, для того, чтобы начать сомневаться — "Ты уверен? Ты точно не пожалеешь об этом? Ты же знаешь, что я не стою твоего согласия!", — и Анжу захотелось назвать его болваном. Вместо этого он наклонился и поцеловал Эра в приоткрытые, терпко-сладкие от вина губы. «Друзья Азбуки» вновь собрались вместе почти месяц спустя — столько времени понадобилось для того, чтобы все успели окончательно поправиться. Кроме того, им пришлось подыскивать и новое место для встреч, потому что двери «Мюзена», разумеется, оказались для них закрыты. Что до нового пристанища, то его подсказал Грантер — кафе «Коринф», на которое он наткнулся совершенно случайно. Поднявшись со своего места во главе стола, — а им удалось занять очень удобный и большой стол, отгороженный от общего зала резной деревянной перегородкой, — Анжольрас с затаённой радостью оглядел товарищей. Они снова были вместе, здоровые и полные сил. Комбефер, чья крупная ладонь покоилась поверх ладони сидевшего рядышком Жоли, вполголоса рассказывал о преимуществах и недостатках очередной реформы образования, пока разговор не перешёл на не менее отчаянно нуждающуюся в реформировании медицину, и уж это было излюбленным коньком Жоли. Анж услышал его взволнованный голос: — … и право вводить экстренный карантин. Понимаешь, благодаря эре доступных авиаперелётов любой горе-турист может притащить с собой в аэропорт Шарля де Голля что угодно — хоть лихорадку Западного Нила! Вот ты сейчас улыбаешься, Ферр и думаешь, что я этого не замечаю, а я замечаю. И это вовсе не забавно, это страшно! Неподалеку от них весёлый, довольный собой и жизнью Курфейрак живописал Грантеру, какие очаровательные барышни-медсёстры ухаживали за ним в больнице — о-ля-ля! На самом деле, Эр и сам был очень даже в курсе того, какие славные девушки работают нынче медсёстрами, так как за прошедший месяц они с Анжем едва ли не ежедневно навещали друзей в больнице. Но Курф говорил в обычной своей остроумной, изящной и тонкой манере, поэтому слушать его было одно удовольствие. Жеан сидел тут же, почти привалившись к плечу Курфейрака, но не принимая участия в их с Эром разговоре и смелых шутках — он неслышно шевелил губами, сочиняя, очевидно, новое стихотворение. К лацкану своего тёмно-синего пиджака он приколол маленький букетик из мелких полевых цветов. На противоположной стороне стола Мариус на своём телефоне демонстрировал добродушно посмеивающемуся Фейи свежие снимки Козетты, бедняга Легле безуспешно пытался заигрывать с неприступной официанткой, как раз расставлявшей на столешнице их заказы, а Баорель оживлённо обсуждал с Эпониной недавно открывшийся где-то возле Монмартра бар — «есть, что выпить и с кем погулять, а в случае чего — и помахать кулаками!». Анж знал, что выздоровление далось Мариусу непросто, и что родные настойчиво уговаривали его оставить «дурную компанию», с которой он связался и из-за которой подвергался серьёзному риску; что Легле находился в полушаге от того, что вылететь из университета, а Фейи пришлось сменить несколько подработок после того, как до работодателей дошли слухи, что он — участник студенческих беспорядков и последовавшего за ними полицейского расследования. Он знал, что спадающая на лоб прядь каштановых волос Курфейрака скрывает продолговатый рваный шрам, оставленный попавшим в него острым камнем, и что Жоли порой всё ещё морщится от боли в лопатке, вызванной неосторожным или резким движением — и тогда Комбефер, не задумываясь, успокаивающе поглаживает его спину кончиками пальцев. Анжольрас знал также, что самого Ферра, неизменно ратующего за милосердие и мирное разрешение конфликтов, глубоко потрясло происшествие в «Мюзене». Знал, что Жеан Прувер долгое время не мог нормально держать в израненных руках ни ручки, ни карандаша, что грудь его и теперь ещё иногда простреливало фантомной болью от многочисленных ран. Но он всё же исполнил своё обещание привести Грантера в детское отделение больницы — они не только болтали, играли и сочиняли вместе с маленькими пациентами сказки, но и нарисовали на стене в коридоре самое настоящее панно с лесами, замками и невиданными волшебными зверьми. Наконец, он знал, что Понин рисковала лишиться возможности иногда подрабатывать натурщицей из-за тонких, но всё же заметных шрамов, полученных ею во время побоища в кафе, однако и не думала отчаиваться — по словам Эра, девушка раззнакомилась с труппой артистов, ставивших пьесы прямо под открытым небом, и всерьёз подумывала о том, чтобы присоединиться к ним. Неунывающий же Баорель, едва сошли его многочисленные синяки, умудрился завести себе кучу новых приятелей среди молодых полицейских, до сих пор занимавшихся поиском совершивших нападение на «Мюзен» преступников, и с удовольствием совал нос во все их расследования — что угодно, только бы не помирать со скуки на парах! Жавера он теперь считал славным малым и горячо убеждал друзей, что уж инспектор с его-то упорством, ответственностью и верностью долгу точно призовёт их обидчиков к ответу. Анж знал, что большинство из его верных друзей обзавелись шрамами, видимыми и незримыми, что за прошедший месяц любой из них имел полное право испугаться, отказаться от дальнейшего общения и борьбы — но все они остались рядом. И он гордился каждым из них. — Друзья! — Анжольрас повысил голос и все разговоры за столом постепенно стихли, а взгляды обратились к нему. — Я очень рад, что все мы снова собрались вместе. — Вместе — и на новом месте! — подхватил Курфейрак, но послушно умолк, стоило Фейи строго на него шикнуть. — Да, кстати, пока я не забыл, — серьёзно кивнул Анж, — мы с Ферром и Курфом много говорили об этом и пришли к выводу, что тем из нас, кто живёт в общежитии, лучше как можно скорее сменить жильё. Вздумай руководство университета снова организовать нападение на нас, на сей раз — поодиночке, либо пожелай они скомпрометировать любого из нас, подбросив нечто противозаконное или недопустимое, в общежитии мы всегда будем у них в руках. Они или, скорее, нанятые ими люди смогут добраться до нас в любой момент, мы же будем практически лишены защиты и помощи. Поэтому, все должны поискать для себя съёмные комнаты или квартиры, либо подселиться хотя бы на время к тем, кто и так живёт отдельно. Обсудим это после собрания. — Но ты ведь и сам живешь в общежитии, Анж! — обеспокоенно заметил Жеан. — Тебе-то есть куда переехать? — Да, да, этот вопрос уже решён, — неловко кашлянув, торопливо пробормотал тот, при этом отчаянно стараясь не смотреть на наверняка заухмылявшегося Эра. Хотя они встречались уже месяц, Анжольрас по-прежнему порой заходил в тупик в том, что касалось отношений, и не был уверен, что они готовы объявить обо всём друзьям. Конечно, у них не всё и не всегда шло гладко — они с Эром частенько спорили по сущим пустякам, а пару раз даже серьёзно поссорились, но неизменно находили в себе желание и силы мириться. Таким образом, их удивительному, странному роману исполнился уже целый месяц — больше, чем они, кажется, сами от себя ожидали. Им было хорошо — радостно, интересно, нежно, волшебно и страстно, — и им было сложно из-за непреклонного и упрямого нрава Анжольраса, из-за не менее упрямого и скептичного характера Грантера, из-за строгих принципов и правил одного и склонности заливать все сомнения и проблемы алкоголем другого… Но они были вместе, и Анж совершенно точно знал, что никто и никогда не будет любить его так сильно, безусловно и преданно, как Эр. А Эр, в свою очередь, понемногу начинал верить в то, что Анж тоже его любит. Возможно, оберегая всё это даже от ближайших друзей, они не только и не столько давали себе возможность привыкнуть к статусу пары, сколько опасались спугнуть или испортить что-то действительно большое и долговечное, что строили вместе. С другой стороны, собственно решение проблемы с жильём определённо означало, что их отношения перестанут быть тайной, потому что большую часть этого месяца Анж провёл в доме Эра, и это к нему он собирался перебраться из общежития насовсем. Несколько дней назад они встретились с домовладелицей и она, совершенно очарованная внешностью и хорошими манерами Анжольраса, с радостью согласилась с тем, чтобы он тоже стал её жильцом. Более того — хозяйка разрешила им разобрать тот склад старой мебели и коробок с непонятным хламом, который представлял из себя второй этаж дома Эра, чтобы и его сделать пригодным для жизни. Анж мечтал обустроить там нечто среднее между столовой и гостиной для встреч «Друзей Азбуки» — с большим столом и стульями, с диваном и креслами, и с книжными шкафами. — Можно заново перекрасить там стены, как во всём остальном доме, — задумчиво предложил художник, когда Анж впервые поделился с ним своей идеей. — И я мог бы нарисовать там что-нибудь такое революционное, в духе нашего комитета, знаешь? Огромный триколор, например, или карту Франции времён Республики. О, или, может, одну из парижских баррикад? С изломанной мебелью, камнями и досками, с развевающимися на ветру знамёнами — здорово будет смотреться! Кроме того, они планировали сделать на втором этаже несколько гостевых комнат для друзей — на тот случай, если у кого-то из них возникнут сложности с переездом и с тем, чтобы после затянувшихся допоздна собраний они могли остаться в их доме ночевать. За столом снова поднялся шум, и Анжольрас воспользовался этой заминкой, чтобы всё-таки посмотреть на Грантера — тот сразу же, будто только того и ждал, встретил его ищущий взгляд, и улыбнулся ободряюще и ласково, словно мысли его прочёл. И невольно охватившее Анжа напряжение тут же отступило. Ну да, скоро все их друзья узнают, что они с Эром встречаются — так что же с того? Ферр и Курф и так, кажется, обо всём догадались, да и Мариус, с которым Анжольрас окончательно порвал, отпустив его к Козетте, явно что-то подозревал. Но если уж их отношения способны выдержать их самих, со всеми их заморочками, то выдержат и первое изумление, и шумные поздравления, и последующие неизбежные беззлобные подшучивания друзей. — Друзья мои, — Анж дождался, пока все снова утихомирятся, и уверенно продолжил свою торжественную речь. — Пережив сражение, мы, тем не менее, ещё не пережили войну. То, что случилось с нами, доказывает, что руководство университета боится нашего движения, что мы правы и потому опасны для них. Они надеялись запугать и ослабить нас, но как бы не так! Наоборот, учащиеся оказывают нам огромную поддержку, а всё возрастающее возмущение против царящих в университетской среде порядков скоро приведёт к тому, что… — Всё это, конечно, очень интересно, Анж, — неожиданно снова перебил его Курф, и на сей раз ни Фейи, ни заинтригованно подавшийся вперед Ферр, ни кто-либо ещё его не одёрнул, — но ты нам лучше вот что скажи — вы с Эром встречаетесь или как? На мгновение за столом воцарилась абсолютная тишина. Все замерли — только Мариус, ахнув, едва не уронил на пол свой телефон, да Понин в сильном волнении прижала к губам тонкие пальцы. Анжольрас и Грантер растерянно переглянулись, а потом заговорили одновременно: — Нет, ты что! — неубедительно запротестовал Эр, потому что они вроде бы не собирались афишировать свой роман. — Да, встречаемся, — спокойно подтвердил Анж, потому что минутой ранее уже решил, что им стоит гордиться своими отношениями и перестать скрывать их от друзей. — Не определились. Окончательное решение большинством голосов откладывается до следующего заседания комитета, — нарочито печально констатировал Легле, а на Анжа и Эра уже сыпались со всех сторон шумные поздравления, удивлённые вопросы и, разумеется, весёлые и беззлобные дружеские подколки. Среди всей этой суматохи Грантер как-то умудрился очутиться рядом с Анжольрасом, чтобы торопливо пробормотать ему на ухо: «Позволишь?», и, дождавшись согласного кивка, открыто взять его за руку, уверенно и крепко переплетая их пальцы. И хотя в итоге они оказались совсем не готовы ко всему этому, Анж верил, что всё у них с Эром получится.