Потёртая временем подошва замирает на треснутой каменной плитке, когда о носок ударяется прикатившаяся будто из ниоткуда виноградина.
«
Эйщ», — хрипит парень, нагибаясь, чтобы поднять зелёный шарик, достигающий чуть ли не размера собственного большого пальца. В ту же секунду мимо него, присевшего на корточки, проносится очередная повозка, переполненная таким же содержимым — с неё и летит, когда торчащие наперевес грозди зацепляются за прутья ворот и рассыпаются, как бисер, стоит только колёсам подпрыгнуть на кочках.
Но повозка остаётся позади, пока перед выпрямившимся молодым человеком на этот раз предстаёт целый новый мир — многолюдный столичный рынок под открытым небом.
Улицы здесь узкие (
и наличие торговых лавок не спасает ситуацию, только осложняя передвижение), густозаселенные, а низкие деревянные домишки стоят друг к другу впритык, из-за чего становится зрительно трудно отделить одно здание от другого. Соцветия гуляют по тесным серым закоулкам, окрашивая те в живость, ибо вместо потолка рынку служат натянутые покрывала, пропускающие Солнце только через места, где материя себя изжила. По причине того, что ткани над головой цветные — тени, падающие прохожим в ноги, точно так же полны красок; малахитовые, лазоревые, алые, апельсиновые отблески расцветают на безликой плитке. Место живёт и дышит, блестит вразброс, наугад там, куда проникают солнечные зайчики, перенасыщенные оттенками.
В одном из таких островков, у синевы
(одно полотно чуть темнее неба и по цвету больше напоминает океан) юноша замирает. И, поднимая огромную виноградину, что, ещё несколько секунд растерянно подержав в руках — направляет на Солнце, торчащее из-за исполосованной дырявой простыни. Ветер крепчает, продувая углы рынка и заставляя покрывала вздыматься и ходить волнами, отчего в ушах постоянно стоит скрип дрожащих на привязи веревок, на которых всё это держится.
«
— Так вот какой он, — думает Вон, широко раскрыв глаза в удивлении, —
знаменитый вулканический виноград Ёнина», — и с этими мыслями разжимает пальцы, позволяя виноградине упасть, но отнюдь не обратно на грязную плитку.
Вкусно.
Она исчезает во рту, а ему становится интересно:
какие здесь тогда яблоки?
Паренек отвлекается от мыслей, медленно оборачиваясь на доносящиеся издалека громкие звуки. Нет, на рынке и без того стоит нестихаемый гул, но этот высокочастотный писк выше всяких похвал — обладателю сего голоса стоило бы попробовать себя на роль полевого крикуна.
— Я видел его!
Таких называли глашатаями, которые, пользуясь силой голоса, в эпоху мира чаще провозглашали указы на площадях, а в последнее неспокойное время всё чаще применяли свои навыки во время войны, на поле боя — чтобы, слышащие их голос, солдаты в конце длинного строя знали, что происходит впереди него же.
— Я точно его видел! — вопит ломающийся, судя по всему, принадлежащий подростку тон. Однако потёртости меняющихся (
из-за возраста, когда мальчик становится мужчиной) голосовых связок не отменяют его большое будущее.
Обладатель шумного голоса с трудом протискивается сквозь деревянные держала помидоров с чуть ли не изумрудными хвостиками, расталкивая людей, держащих тяжелые сумки и торговцев, при всём при этом таща за собой какого-то невысокого мужчину средних лет, который, судя по его усталому выражению лица, мало верит в то, что мальчишка пытается ему доказать. Скорее выступает как гиря или якорь, который не шибко помогает при беге. Да и ногами переставляет не для поспевания за юнцом, а только ради того, чтобы не свалиться, пока его волокут.
На поиск каких-то там мистических беглецов он очень вряд ли нацелен.
— Перестань, парень, у нас ещё много грязной работы впереди. Раскладывать тела на площади, записывать в книжку имена тех, кого узнали, вычеркивать без вести пропавших, и вообще…
Дядюшка прав в том, что работы навалом — и столько много её каждый раз, когда на границе случается очередной бой, а перед телегами с фруктами выгружается та, что несет в себе человеческие тела. Их работа грязная, но простая и стоит на постулате «
а кто, если не мы, будет этим заниматься?». В их обязанностях мало приятного, но до чего же много полезного. Чем оставлять своих людей на растерзание стервятникам и населяющим пустыню тварям — лучше вернуть их домой и сделать максимум для того, чтобы потерявшие жизнь путники отправились в последний путь, будучи узнанны родственниками. По площади такие «слуги города», как Юдай и этот господин, раскладывают мешки с телами и водят между ними прибывших на опознание родственников целыми днями напролет, раскрывая содержимое под покрывалами поодному; это занимает время, моральные и физические силы, но действительно многие узнают своих родных. Таким образом сокращаются целые лета бесконечных стенаний в мыслях «
а вдруг он выжил»?
Люди находят своих людей, и через выстраданное горе обретают покой.
По крайней мере могут попрощаться.
— Да я вам клянусь! — перебивает в ответ, ни на секунду не тормозя. — Чуть не пополнил ряды мёртвых, когда увидел, как один из них встал и… Просто вышел из той телеги… Словами не передать, как я… Уму не постижимо, не описуемо! — никак не может подобрать слов мальчишка, что ухватился за цель поймать наваждение за хвост, и увидеть там реального человека, а не жуткого призрака одного из погибших на границе солдат.
Профессия городских слуг чаще всего передаётся из поколения в поколение. И вот на своего памяти дядюшка Юдая не вспомнит ни единого случая, чтобы по городу шныряли призраки погибших. История Ёнина ещё только в процессе создания — страна относительно молодая и на её памяти пока что даже не сменялась династия правителей: как пришли однажды пепельноволосые Ли, так и правят по сей день, меняясь местами, когда отец передает свой трон сыну, или брат
(через свою смерть) брату. Не было преодолено достаточно лет, чтобы сказать что-то о «тысячилетних призраках» или «погибших в страшных муках от нападения варваров». Варвары нападают в настоящем, однако прежние жители этих земель (
которые существовали здесь до прихода назвавших себя ёнинцами) — погибли не от мечей и не под гнётом вражеских племен, а перемолотые…
Временем.
И случилось это в своё, когда природа решила очистить переполненные земли, истребив все населявшие её народы через непогоду и стихийные бедствия. Вот, почему Ёнин начинал с чистого листа и не был запятнан тяжелым грузом истории и старых обид, а потому сумел зайти столь далеко. Прошлое просто очень мало кто знал — оно само по себе превратилось в пепел.
— Быть такого не может, — звучит гораздо спокойнее и флегматичнее со стороны его, по всей видимости, начальника. — Успокойся, Кога. За всю свою жизнь я не слышал даже легенд о таком.
— Может! Он просто встал из телеги и… Побежал! Или вы хотите сказать, что меня хватил солнечный удар?
— Ну, солнце нынче яркое.
— Нет, господин, я уверяю вас. Один из мертвых солдат встал и поше…— и не успевает договорить, как видит в центре рыночной дороги паренька в грязных беднятских одеждах, занятого увлеченным разглядыванием полок с кистями зелёного вулканического винограда.
Сам же Вон раздумывает о том самом винограде, фруктах и последствиях, которые вызывает отличительный вкус; нигде прежде он не видел такое количество добра и разнообразия. Почва в Ёнине настолько знаменита и желанна захватчиками не без причины: чёрная от застывшей лавы когда-то извергнувшего свой гнев вулкана — она неимоверно плодотворна. Раскалённый оранжевый океан остаётся где-то глубоко внизу, продолжает плескаться, и от испарений с вибрациями из-под нижних слоев, что чувствует верхняя оболочка земли, любой посев прорастает заведомо лучше. Он берёт силы для развития из самых недр.
Фрукты и овощи оттого крупнее и вкуснее, трава в прямом смысле слова (п)оказывается зеленее, цветы красивее, ярче и ароматнее, деревья крепче, с более глубокими корнями. И, наконец, люди — по наблюдениям недавно прибывшего, все выделяются отличной сложенностью: большинство гораздо выше него, атлетического телосложения, смуглые и румяные. Что ж, хоть в плечах Вон не уступает — они у него завидной ширины. Однако необьяснимое сходу отличие бросается в глаза не эсэйца по рождению сразу — много молодых
Бог словно слепил из другого теста. Зато внешность жителей и до безумия вкусный виноград ни за что не спутаешь с другой страной.
Вон ухмыляется своим мыслям — наконец-то он полноценно осознаёт, что оказался в Ёнине.
— Это он! — вопит мальчишка, и снова срывается с места.
— Где? Эй, стой! Юдай! Сейчас же остановись! — пытается тот докричаться до воспитанника, который несётся напролом в направлении невысокого юноши в лохмотьях.
Однако не успевает пересечь раздорожье — перед ним проносится очередная телега, заставляя замереть на доли, как выясняется позже, именно решающих секунд. И когда та проезжает мимо — на месте, где прежде находилась мишень, не остаётся ни следа. Преследовавший Вона, когда взор на узкую рыночную дорогу открывается вновь, но на прежнем месте никого не остаётся — как след простыл — названный Когой падает на колени, сломленный дегким привкусом проигрыша.
— Не может… Быть… — едва шевелит тот губами, чувствуя, как дёргаются в неверии, поочереди оба глаза. — Призрак, что ли…
Но в реальность быстро возвращает подзатыльник подоспевшего старшего мужчины.
— Если тебе нужен был отдых, так бы и сказал! — ставит он руки в боки, поучительно стукнув по голове. — Нечего была меня, старика, отвлекать от работы и гонять по всему рынку за почудившимся тебе ожившим трупом. Тц, ну и молодежь пошла неугомонная.
Тем временем с другой стороны, в трещине между зданиями, нога успешного беглеца следует почти шаг в шаг с…
Уличным котом.
Вон даже не смотрит по сторонам, когда протискивается через безумно узкую серую улочку без выходящих на неё окон и дверей, которую и улочкой назвать трудно, ибо здесь, судя по запаху, одни отходы с рынка и ни единой живой души, а плечи сжать недостаточно, потому как приходится идти боком и кряхтеть сквозь плотно стиснутые зубы. Сюда он едва влез, увязавшись за пробегающим мимо явно не ручным животным. И к чему все эти догонялки с перебрасыванием ролей?.. Так случилось, что за Воном, пока тот вылезал из своего укрытия,
(с помощью которого преодолел стену, притворившись мёртвым), погнался ёнинский отпрыск, который должен был разбирать ту самую телегу с трупами, среди которых спрятался сам странник. Ну сам Вон, давая заднюю, в свою очередь и погнался за пушистым зверьком, который тоже принял правила игры и подумал, что глупый человек гонится за ним.
Этакое домино получилось.
А в Ёнине, оказывается, неимоверно много кошек, которые чувствуют себя, как хозяева города. И увязаться за самодовольным рыжим хвостатым (
что будто бы вёл, а не убегал, как прикидывался поначалу), как за экскурсоводом, никак не было ошибкой — именно эти «истинные короли» улиц знают все потайные ходы: куда можно протиснуться, где спрятаться, и через какую дорогу выйти на противоположную сторону квартала. Риски, конечно, были, ведь сам Вон далеко не кот и при плохой удаче элементарно бы не влез туда, куда влезла рыжая кошка, след которой он потерял почти сразу, как…
Но ведь в итоге вышел же чуть ли не из трещины здания в совсем другом месте — на этот раз на огромной, просторной площади.
Именно на той, ради которой сюда пожаловал, в сердце столицы, названной в честь ёнинской стороны реки.
Эсэ. В уголках рта задерживается восхищенный вздох, пока тот открывается нараспашку, когда Вон задирает голову повторно
— хотя стараться не нужно, чтобы увидеть, как… Над городом средней высоты возвышается гигантский Акрополь. Отныне он становится гораздо ближе к Вону.
Он пялится на те места, что одним своим существованием заявляют о том, что там живут люди высшего уровня — вся свита, её приближенные, находится сам король и его слуги. Паренёк стопорится, пошатываясь назад от такого неумолимого величия: Ёнин никогда не заявлял о себе так, но при взгляде на эти просторы с губ слетает только богобоязненное «империя». Захватническая держава, в которую эта страна никогда не играла.
До определённого времени.
Приходится сглотнуть слюну и опустить глаза в пол, взяв себя в руки. В дырявом кармане ни копейки, а лишь одна помятая бумажка, которую парень довольно быстро нащупывает кончиками среднего и указательного, чтобы свериться, правильную ли нашел дорогу. Объявление о рабском рынке, куда можно прийти не только для того, чтобы совершить покупку человеческого тела, но и.
Использовать во время торга — в качестве разменной монеты — собственное.
Проходя все-таки по правильному месту на площади, специально сильно сутулившийся, с голыми грязными ступнями и в лохмотьях, Вон замирает в назначенной точке. О ней был наслышан — площадь Рёхэ. Враги с другой стороны двуречья, анаханцы, обожают во всём быть первыми и ставят в фавориты альфу — первую букву алфавита. А вот ёнинцы, похоже, именно в противовес анаханцам и их любимой гласной, отдают предпочтение иной, последней, и просто обожают звуки «ё» и «э», раз везде их используют. Название площади дословно переводится, и обозначает «второй шанс». Символично абсолютно всё, что носит эта земля, забавно.
Наверное, философия огненного ёнинского народа говорит о законе переменности: о фениксе, что способен восстать из пепла. О том, как всё приходит из ничего. А последняя буква алфавита становится вперед, если перевернуть его обратной стороной. Довольно крупный камень в огород анаханцев, которые привыкли к классическому видению и стремятся всё упростить, называя победителей победителями (
когда выигрывают сражения, а не войну), а покоренных верными, в то время, как те набираются сил и готовятся нанести удар.
Мальчишка замыкает строй новоприбывших рабов, собравшихся за обозначительной чертой. Он стоит среди таких же обездоленных, не имея ни толики страха, потому как знает: политика ёнинцев уходит в неглубокие корни, и помнящие, как ещё совсем недавно их собственные предки блуждали по пустыням и болотам в поисках нового дома, правители Эсэ не имеют перспективы убивать чужестранных рабов. Напротив же — они помогают им влиться в общество.
Если покажешь себя с лучшей стороны — подпустят к святому; в самый дворец.
Поскольку площадь — больше не рынок, и она весьма велика, закрывать нагревающееся покрытие, как и страдающих от Солнца жителей, нечем. Здесь почти нет тени, пока огненный шар находится в своём зените. Паренек жмурится, но и не может сказать, что его слепит полностью — чем дольше смотришь, тем сильнее в разуме коренится мысль о том, как же сильно всё здесь похоже на родные края, но.
На деле не похоже ни капли.
Обещанные даты людского торга сходятся, и Вон понимает это, когда натыкается на толпу подступающих в их направлении господ, пока с остальными невольниками он стоит всё ещё в пределах видимой глазу дороги, пускай и ближе к стене. В самом центре большая вбитая в плитку табличка с иероглифом.
«Атар». До чего же иронично называть подобный аукцион этим словом. В переводе с ёнинского оно обозначает «выбор». Но, наверное, использовано именно оно в напоминание о том, что большинство пришедших — появились здесь на добровольной основе. Это было их решением.
Продать себя.
Но пока с этим всё понятно — Вон, разделяющий то же решение, что и стоящие рядом, застывает на разглядывании стайки белых полевых бабочек. Почему-то они всегда собираются в кучки, слетаясь именно в его направлении. Речь о таких же мотыльках, как те, которых он видел, пока подходил к границе перед стенами Ёнина.
Но отбрасывая мысли о насекомых, Вон с гораздо большим успехом проваливается в раздумья о будущем, что не за горами:
Продать себя может и удастся, но кем будет человек, который захочет приобрести себе во владения его жизнь и тело?
***
От факелов пахнет, как ни удивительно, раскалённой древесной смолой.
В помещении нет никого, кроме одного единственного поникшего человека, однако тени продолжают гулять по комнате, будто танцующие нечистые играют перед пламенем. На деле это к огню подлетают и бьются, утомляя крылья, белёсые мотыльки, которые почти так же скоро сгорают в нём же, не отдав себе отчета об опасности.
Как в свою минуту возможной славы, которой так и не наступило —
не отдали его люди.
Что ж, теперь пахнет ещё и горелыми насекомыми.
Темноволосый мужчина подносит ладонь, вытянутую за грани ограничивающей его движения решетки, чтобы ощутить тепло, от коего мгновение назад погибли живые существа
(и всё же, не все: особо умные мотыльки сохраняли дистанцию до конца, и, завидев гибель своих побратимов, не повторяли подобного безумия, решив поберечь крылья и свои маленькие тельца). Согреться — единственная цель для любого в этом жутком захолустье: и людей, и бабочек. Получается не то чтобы очень хорошо у обоих. Несмотря на присутствие пламени в помещении, сырость превалирует, отдавая какой-то несвойственной ещё молодому возрасту дряблостью в костях.
Из места, которое он может назвать только размытым «тут» — отсюда хочется поскорее сбежать наружу, к свежему воздуху и светлой поверхности, где по крайней мере возможно отличать день от ночи, а не выцарапывать на стене чертову дюжину палочек, который зачеркиваешь, тщетно пытаясь фиксировать часы и дни, которые провёл взаперти. Прошло пока ещё не так уж и много, но достаточно для начала волнений на родине. Узник сдаётся в своих попытках до чего-то дотянуться
(или просто расшевелить тело) и, усаживаясь на пол, снова упирается спиной в холодную каменную стену, легонько ударяясь о жесткую кладку затылком по инерции, а от морального бессилия — роняет выдох.
И сколько же ещё сидеть взаперти?
Худшее даже не это, а то, что находиться здесь приходится без дела. И это же во время, когда решается судьба твоего государства! Тело всегда готово к бою, а вот поработать над разумом лишний раз стоит, иначе тот из чистого прозрачного ручейка превратится в захламленное болото, подобно тем, что водятся на окраинах Ёнина. Нет другого места и времени, кроме погружения в молчание, чтобы превратиться в оглушенного навалившимися мыслями, точно получившего удар по голове; хотя к мужчине никто во время заточения пока что не прикасался. Когда выдается минутка застыть до уровня окаменелости и совсем ничего не делать (
что бывает редко) — разум услужливо подбрасывает кучу размышлений, что отравляют воздух посильнее того раствора, в которое макают факелы перед тем, как зажечь.
Пахнет отвратительно, ладно.
Здесь нечем заняться, и потому мышцы со связками были не единожды размяты — тренировки не должны заканчиваться, даже если ты в плену. Вот и командир следовал распорядку дня, пока в конечном счете не пришли надзиратели, пригрозив заковать руки с ногами обратно в наручники, а на голову натянуть мешок, чтобы совсем неповадно было, если вдруг подвижный командир Анахана опять не будет сидеть смирно.
Не самое лучшее времяпрепровождение и место из тех, в которых он бывал — но вместе с тем и не самое худшее. Избалованным его не назовешь, но и одиночная камера ещё никому не приносила счастья: в ближайших метрах ни души, снаружи решетки пересменку устраивают молчаливые стражи, с которыми завести разговор не получается, не доведя тех до белого каления
(что анаханец тоже, признать, умеет и практикует), даже когда командир специально говорит на всеобщем — языке двуречья.
Эти люди просто делают вид, что его не понимают.
Бессовестные.
Конечно, некоторые из знати или не менее уважаемых военных анаханцев возрадовались бы подобному отдыху и тишине; если это вообще можно таковым назвать. Среди его знакомых есть личности, которые жаждут покоя от суеты, постоянных бесед — тихие по натуре, спокойные. Даже многие успешные чиновники, несмотря на все шелка и золото, которое льется к ним в карманы посредством высоких постов и успехом в первую очередь благодаря хаосу — порой желают хоть бы на время лишиться дворцовых хлопот; даже коли те приносят блага в конце пути.
На его душе вот висит целая армия, однако отдалению и придуманному «расслаблению» от неё он ничуть не рад. По мечу приходится истасковаться довольно быстро — это дело жизни.
Тихий обладатель десятка родинок, яркой стружкой рассыпанных по впалым щекам, векам, носу и подбородку. Словно кисточками, макнув их в черную краску, постучали друг об друга над белым холстом — его лицом; и мелкие капли разлетелись по чертам миллиардом созвездий. Как штиль он только выглядит, но отнюдь таковым не является.
Молодой человек с безумно шумной душой, из тех, кого принято называть самозванцами тихонями — правда, рассекретить его просто. Малейшая капля вина в организме сбивает все маски, и вот, напившись совсем немного, командир, бывает, разминает голосовые связки, прикрикивая в танце в дни праздности. С бокалом и, может быть, даже изгибами чужих тел в широких ладонях; выдаются такие редко. Но на девушек, с которыми удавалось проводить свободное время в подобном настроении — загадочность, переходящая в баловство, производила лишь положительное впечатление. Такое сложно не любить, особенно после тяжелых боёв, судьбоносных походов.
Здесь же за ничегонеделанием стоит тоска смертная.
Однако даже когда командир сидит неподвижно, уперевшись в поросшую мохом стену темницы, одна и та же привычка остаётся на месте — уткнувшись взглядом в пустоту, подушечками пальцев он мнёт чёрный деревянный крестик на медной подвеске, подаренный человеком, чья важность гораздо первостепеннее проходящих мимо сладострастий. Именно он — один из тех самых знакомых, кто тих по-настоящему, не умеет вести праздный образ жизни и уж тем более предаваться пороку. Упомянутый даже не пьет слабейшее по крепости вино. Точно ли он человек, когда свят настолько?
Паку до него далеко, очень.
Пускай в Анахане дерево совсем не почитается, а медь изначально не считается дорогим материалом, для командира подвеска носит вовсе не материальную ценность. Если представить, что горит его дом в столице, а деревянный крестик на медной цепочке внутри, то ни ценности, ни одежду, ни даже книги — а именно его он вынесет первее всего прочего.
Потому что принадлежавшая другому человеку вещь имеет свойство напоминать о главном.
— Шим… — шепчет брюнет одними губами, и опечаленный лик священника в собственной голове, когда тот представляется расстроенным и напуганным пропажей командира, самого близкого друга во всей стране — заражает пессимистичным настроением.
Кто будет защищать его от дворцовых сплетен и сомнительных личностей, у которых горит на святое?.. Со злом может бороться только само зло, а как можно ввязывать в подобные путаницы его? Подобная чисть да гладь не сможет противостоять всем моральным уродам мира. Когда командир рядом, дело другое — он готов закрывать собой и ручаться за все последствия, которые повлечет его «воспитательная беседа» с недоброжелателями. Поэтому.
Если Пака не станет, то положиться священнику будет не на кого.
Мужчина не хочет думать о том, что сейчас проживает второй, задушивая себя переживаниями в неизвестности. Ждать кого-то всегда нелегко. Но одно дело — ждать того, кто точно не вернется (
с флером попыток забыть), и того, о ком ты совсем ничего не знаешь. В первом случае просто мудро ищешь покоя в смирении, а вот во втором смирение всегда насмерть застреливает надежда — порой она хуже чумы, потому как мешает живым быть живыми, отравляет, убивая душу в продолжающем двигаться теле. Ничто не способно истребить её сорняки, вырвать с корнем, кроме точного знания, что хорошо уже ничего не будет. А пока есть хотя бы маленькая искорка, говорящая о том, что конец ещё не настал…
Она живёт в полную силу — не позволяет остыть и отпустить, стопорит.
Очень вряд ли, что по ту сторону границы горожане уверены, что командир вернется целым и невредимым из заточения, а потому не переживать приближенной свите становится невозможной задачей. Наверняка самые близкие в армии и в совете уже перевернули всё вверх дном, в попытке отыскать сначала командира, а затем и способ вытащить его из рук ёнинских змей.
Впрочем, он не в силах их успокоить даже мысленно, потому как и сам понятия не имеет, какие сюрпризы преподнесет новый день со своим наступлением, и какого противоядия стоит искать в пролетающих мимо него часах. Быть может, подарком станет сам приход «завтра» — в последнее время, когда каждая минута полнится угрозами оказаться последней, переход будущего к настоящему и правда слынет роскошью. А раз судьба уготовила мужчине незавидную участь — погибнуть в неволе, в клетке, построенной врагом, таковой смерть по крайней мере не покажется позором. Как старший в своём взводе он сделал всё, что мог; всего лишь навсего получилось так, что умер не в один день с павшим легионом. Своих людей всё равно придётся догнать, даже если гораздо позже, но.
Надо же было так глупо попасться…
В памяти всплывают картинки недавних событий. То самое поле в центре пустыни, где столкнулось два государства двуречья. Всё шло по плану: ожесточенные бои длились несколько дней, и обе страны то отступали, дабы залатать раны, то нападали или отбивались снова. Определенная закономерность присутствовала и прогнозы не могли перевернуться с ног на голову: куча раненных и врачей, прибытие новых людей, повторное наступление, а согласно интуиции правой руки, им стоило немного поднажать, хотя людского ресурса и так было вдвое больше, чем у людей с эсэйском стороны великой реки. Командир Пак был уверен, что победа у него в кармане, а потому не нарушал этики боя ещё какое-то время: не пытался задавить количеством, по этой же причине отозвал войска со стороны Нишимуры. Он был уверен, если не сдаваться — всё получится; и сам не давал задней, участвуя в схватках в первых рядах.
Брюнет родился в анаханской семье военных, и будущее его было расписано ещё заранее. Во время банкета толь-чан-чи из лежавших перед ним вещей, игрушек и других столовых приборов выбрал клинок, подтвердив надежды близких, а повзрослев, ныне командир продолжил дело. Обучение с самого детства, первый серьезный поход в тринадцать, первое убийство врага тогда же. Тридцать три зимы позади, а он ещё так ни разу и не познал, что такое «бояться смерти от чьего-то лезвия».
Страшнее было умереть просто так — никем и никак.
Пак шел по уготовленному с рождения (
или ещё до него) пути, двигался под гимн своих талантов и целей что в другие страны, что в Ёнин — у него могло получиться очень много, особенно в тот день, который начинался и продолжался на стороне анаханцев. Эта победа, как и захват границы, могла бы стать одним из самых многообещающих, рисующих будущее самыми завидными красками, стратегическим прорывом.
А потом появился
он.
И всё перечеркнул — испортил.
Поднявшись голову, командир видел только то, как ёнинцы почему-то отступили — а перед целым легионом анаханцев остался один единственный… Ребёнок? Был ли это ребёнок в самом чистом смысле этого слова? Сначала его появление на поле боя напоминало шутку или какое-то издевательство, и в мыслях командующего не было ничего, кроме:
«всех этих людей повесили на ни в чем не повинное дитя?», но. Во всяком случае тот, кто в следующую минуту спустил с ладоней черные перчатки, после чего, сев на колени, прикоснулся к земле — выглядел очень молодо. Пак помнит только то, как, обернувшись, обнаружил себя уже не в центре ожесточенного боя, а на умолкнувшем раз и навсегда пустыре-могильнике.
Чудеса ли?
Он до сих пор не знает, что это было и какое давать всему название.
Мотыльки, что в настоящем продолжают налетать на пламя, будто пробуя на прочность не собственные тельца, а его — вдруг чего-то пугаются, разлетаясь, как стая летучих мышей; в спешке, чуть ли не панике, сталкиваются друг с другом, пускай прежде ни разу не показывали подобной реакции. Пламя шипит от того, как в него попадает что-то извне. Мужчина же поворачивает голову и присматривается к ним повнимательнее, щурясь: насекомые ведут себя неестественно, когда вместо того, чтобы улететь туда, откуда сюда пожаловали, почти что истерично врезаются в стену. Они-то, в отличие от командующего, в праве выбирать возможность сбежать, но почему-то словно не видят выхода. Ищут его в тупике. Бьются с невидимым врагом, утомляясь ещё сильнее.
А не найдя спасения, самоотверженно бросаются прямо в пламя, что к ним всего остального ближе — как будто самая болезненная по меркам любого организма смерть кажется им не столько пугающей на фоне
чего-то другого. Чего-то гораздо хуже и мучительнее
.
Густые брови хмурятся, зубы прикусывают внутреннюю сторону нижней губы.
Огонь на факеле, находящийся ближе всего к брюнету, что сидит у стены и обнимает колени, положив на них подбородок, подрагивает, разбрасываясь быстро исчезающими искорками, пока в нём горят прежде белые бабочки, обугливаясь в тёмный оттенок и рассыпаясь пеплом — последний приземляется на влажный каменный пол, тлея и парясь. А та самая влага, что долго собиралась у потолка и потихоньку подкапывала на пол, из-за чего образовалась небольшая лужа — отпускает очередную каплю.
Пак почему-то только сейчас доходит до понимания, что всё это время его раздражал не только запах болотной сырости, но и звук спадающего с потолка конденсата. Глаза отчего-то раскрываются шире, мазутные зрачки расширяются, перенимая в себя вид целого помещения, и в них теперь всё. Каменные стены, прутья решетки, тени, гуляющие по помещению от дрожания света, вода, собирающаяся на границах. А в момент, когда последняя перед поворотным моментом капля всё же срывается с поверхности, и летит прямиком вниз, минуя линию перед зрачками командующего… Он может заметить, как в ней по-прежнему отражается огонь светоча.
И больше, чем один силуэт.
Кап.
По луже расходятся волны, в стороны разлетаются брызги.
— Почему вы не умерли? — и в конце концов из темноты слышится тихий, говорящий столь абсурдные вещи, но при этом парадоксально милый слуху голосок, когда командующий уже начинает догадываться о чужом присутствии.
Гул упавшей в лужу капли разносится по темнице куда более сильным эхо, чем мог бы.
