«Все вещи в мире рано или поздно меняются местами — помни это, и не удивляйся, когда я предстану перед тобой в совершенно ином обличии».
***
Анахан.
Люди всё чаще шепчутся между собой. — Говорят, что держава по ту сторону северной пустыни промышляет колдовством, а потому даже на сухих углях у них растёт столько зелени, вечным сном спит вулкан, и нипочём никакие войны, — прикрывая рот ладонью так, чтобы звук доходил только до уха знакомой торговки, упитанная повариха на местном рынке делится сплетнями, — и потому они непобедимые. — А я слышала, — говорит другая, поправляя переднюю юбку, в которой разносит закуски в местной рыночной забегаловке, — что они поклоняются божествам из недр земли и раз в один сезон проводят жуткие обряды. — Жуткие обряды?.. — повторяет в неверии третяя, чуть отшатнувшись назад. — Забивают очередного теленка, для которого было отдельное пастбище? — ну и как же без намека на завидные просторы Ёнина, где, в отличие от Анахана, можно спокойно выращивать скот? — Не-е-ет, — вертит головой женщина, и тянет в полушипении, оглядываясь по сторонам, а затем и в направлении оживленной улицы, где всегда полно людей и в воздухе летает пыль, растормошенная подошвами сапог и лодочек. А затем, перегибаясь через стол, глядя в глаза своими испуганными, произносит по-прежнему тихо, но более чётко: — В жертву приносят людей! Ходят слухи, что их забивают тупыми ножами и сбрасывают в жерло вулкана, после чего духи кратера становятся благосклонны ещё на какое-то время… — Какой ужас!.. И это в Ёнине?.. — Всё, только чтобы не извергался вулкан?! — И число их жертв с каждым годом растёт! — Это же, выходит, все равно, что служить нечистому! Они ведь приносят в жертву только своих людей?.. — Как знать? — О Боже… До какого момента будут развиваться аппетиты их чудовищ? — Причем здесь духи, которые всему знают цену? Меня больше беспокоят их правители! — А я про них и говорю. Духи духами, а чудовища — люди, некогда хитрецы и проходимцы, ставшие у трона! — стучит кулаком по столу женщина, имея в виду будущего ёнинского короля, который вот-вот займёт престол. И на другой стороне улицы, меж столами с коврами и вазами, пускай не демонстративно, а за шторками лавки, торгующей цветными заграничными шелками — слышатся перешептывания о том же: — Получается, что однажды они станут достаточно жадными, а уже будучи предельно могущественными и до нас доберутся. Придут, чтобы отобрать наши дома, наше золото, наших женщин! Мужчины переглядываются. На рынке всегда шумно и различить что-то из монотонной болтовни практически невозможно, но в какой-то момент она, из разношерстных, мужских и женский, детских и взрослых, сильный и хриплых, голосов, не перекликающихся друг с другом обсуждений — сливается в единую полосу волнения. И звучит, как одно. Заселенный отрывок в центре пустыни полнится слухами местных. Молва разнеслась из уст в уста, как только первый сказ о полностью разгромленной армии Анахана и слух о бесследно пропавшем (которого простые люди сочли за погибшего) содрогнули столицу. Случилось это, как назло, в начале лунного месяца. Согласно поверьям, если что-то происходило на растущую луну — к концу цикла лишь набирало обороты, подобно серпу месяца, естественно превращающегося в нечто большее. Примета могла быть хорошей, однако не в этом случае. Так и проблемы, нашедшие свои корни в первых датах, когда месяц был ещё совсем молодым, обещали в конечном счёте превратиться в гигантский снежный ком уже в виде луны. Исчезновение второго человека в стране могло привести к ещё более страшным для стоящего у порога голода Анахана последствиям. Это напоминало предзнаменовение — скромное начало в виде неприятно проигранного боя, а дальше по нарастающей: мора на фоне голода с болезными и других жутких бед. Потому заранее напуганные, суеверные жители пустыни пытались нащупать хоть какую-нибудь информацию. Обсуждения маленького, но явно что-то скрывающего Ёнина на Эсэ доносились из каждой торговой лавки, из каждого дома — владельцы кухонек порой прерывали работу закусочных, купцы перекрывали полки в разгар торговли, а хозяйки покидали дома без весомых на то причин, и переходили с места на место (порой даже шли специально к своим знакомым в другой конец города), чтобы обсудить произошедшее; пускай никто от начала и до конца не знал, что случилось на том поле на самом деле. Переживания так сплотили народ, что к разговорам подключались даже незнакомые друг другу зеваки. Начались все волнения с огромной телеги, в которой на опознание близкими привезли сохранившиеся останки армии. Простые анаханцы по одному подходили к белым мешкам, связанным тугими веревками, чтобы заглянуть под простыни и узнать среди погибших своих родных, а в будущем похоронить тех согласно традициям. От тел плохо пахло, однако, в отличие от более жестоких битв (к которым привыкли в Анахане, как к обыденности, имея достаточно много изуродованных до неузнаваемости в посторонних боях, а чего уж говорить о трупах) — они оставались такими же, какими были, покидая город… Вот, что было наибольшей загадкой; казалось, что размозжено всё было только изнутри, о чём свидетельствовали те самые красные подтеки, вытекшие и засохшие прямо у рта, как, описывая, и твердил советник в диалоге с Нишимурой. Однако матери сыновей, сёстры братьев, жены мужей — все узнали своих людей на удивление быстро, потому как лица их были целы, а тела почти нетронуты. И уже к вечеру напряжение в столице начало напрягать власть. Сотни обеспокоенных будущим страны людей, что безустали обсуждали возможные причины, по которой около тысяч солдат погибли, не имея резанных и колотых ран — постепенно собирались у площади. — Вот бы король сказал хоть пару слов… — От чего умерли наши дети?! — Неужели им не позволили бороться? Какой тогда смысл сидеть в казармах годами, изучать военное дело, тренироваться до потери сознания вдали от семьи? — А что, если это какая-то страшная болезнь, обитающая в пустыне?.. Но почему тогда нет никаких вестей о похожей гибели ёнинцев? Они наверняка не потерпели потерь, и сейчас преспокойно продолжают распивать вина и устраивать празднества по поводу своей силы! Разумеется, королевская свита должна была принять меры. От того ли, что к закату сегодняшнего дня Нишимура был занят сбором солдат, которые отправились бы вместе с ним в трёхдневный поход к Ёнину по пустыне — но царские советники приняли решение попытаться отвлечь народ менее радикальными методами; предпринять репрессии всегда можно было успеть, но если постоянно мучить подданных — среди них не останется тех, кто будет воевать от чистого сердца. Пропавший командир всегда твердил, что вызвать преданность у людей можно двумя способами: посредством страха или посредством обожания. Тот, кто тебя боится, безусловно будет выполнять твои прихоти какое-то время, но уважать — никогда. И продлится его преклонение ровно до тех пор, пока сам не наберется достаточно силы, чтобы нанести ответный удар и спустить стоявшего выше на колени, отомстив. Вопрос времени, сводящийся к главному закону мироздания — все вещи в мире рано или поздно меняются местами. Однако и уважение, и опасение здесь одинаково нужны — чего-то одного недостаточно, а ради гармонии военизированный Анахан с давних пор балансировал на тонком кончике лезвия, сталкивая лбами и связывая между собой несвязуемое. Религию и Жестокость. Правители поступали мудро, воспитывая в жителях любовь к Богу и всему святому (в перерывах между публичными казнями), хотя границы этого понимания в Анахане были размыты и порой пересекались с незавидной ловкостью. Но. Сегодня перегиб был в направлении Бога. По ту сторону сооружения стоит сильный грохот, созданный человеческими голосами — глядевший на это сквозь полузакрытые шторы, мужчина приоткрывает их не вовсю, но пошире, выглядывая так, будто не готов быть полноценно замеченным с улицы. Он делает глубокий вдох, прежде чем решиться и покинуть относительно безопасное здание ратуши, в которую его позвали ещё на рассвете; а сейчас скарабей уже готовится укатить свой огненный шар за горизонт. Они знали, что волнения среди местного населения следует подавить как можно скорее — но если отсутствующему командиру и его правой руке, Нишимуре, как второму в военном деле страны, из всех существующих методов были известны только репрессии… Этому человеку было понятно с точностью да противоположное. Его, как и подобных — использовали в качестве балласта, дабы сохранить равновесие между жестокостью и милосердием. — Я рад, что вы решили раздать провиант. — Это всё равно не поможет нам надолго. Один-два раза отвлечет, а дальше… Стоило отвлечь людей, и собрать их на общей площади раньше, чем они решили бы собраться сами, с целью поднять восстание или просто высказать злость. Сытые всегда были менее злыми и решительными: их занимало переваривание съеденного, а поэтому с куском хлеба и крупами, розданными бесплатно, у граждан не осталось бы свободных рук, чтобы бастовать. Убрать большую часть голодных — и общая двигательная сила потерпела бы некоторое количество заминок. Использовать этот метод бесконечно не получилось бы, но ныне ситуация требовала. — Если перед нами задача выиграть время перед походом О Шу, то сделаем это. Стоит решать проблемы по мере их поступления, в противном случае, накинувшись на всё сразу — опустим руки раньше времени, — молвит стоящий у окна юнец. Обладатель мужского голоса в преклонном возрасте, что говорил у него за спиной, молча кивает сам себе, а затем подгоняет: — Знаешь, я согласен. Но думаю, что тебе пора. Анаханцам решили накидать пули в глаза, между кнутом и пряником выбрав второе. Поступить по-доброму, отдав часть королевских кухонных запасов за бесплатно, выставив это «актом милости Бога», который в Анахане был един. — Сейчас? — парень медленно оборачивается через левое плечо, не отрывая ладоней от подоконника, и пока брови сгущаются в напряжении — глаза его блестят, полные смелости, перекрывающей сильную неуверенность. — Да. Он на стороне светлого, если говорить столь тривиально дозволено. Но и сам младший священник знает, что, порой — нет ничего более жестокого, чем то самое милосердие, в которое он верит.И ничего более милосердного, чем жестокость.
Поправляя крест, свисающий с шеи на толстой цепочке, слегка смуглый молодой человек с выгоревшими на пустынном солнце волосами, коротко кивает. Приходится ненадолго задержать дыхание: набрать достаточно воздуха, чтобы выдохнуть из себя ещё больше. Легкое волнение дает о себе знать, но и так происходит все разы, что он поднимается по скрипучим деревянным ступенькам, дабы предстать перед народом. Следует убедить их в том, что не является правдой — анаханские власти держат всё под контролем, а любимец публики (да и всех военных) в лице Ана скоро вернётся. Обязательно вернётся. При мыслях о том, что с ним всё обязано должно быть в порядке, деревянный оберег в крепко сжимающихся ладонях священника не иначе, как надрывно трещит. Приходится чуть прийти в себя, чтобы разжать руки. Однако будущее остаётся неизвестным, а говорить о том, во что сам с трудом веришь, с целью кого-то убедить — своего рода ложь, а потому и предательство. А оттого столько колыханий. Сколько бы раз публичные выступления ни повторялись, разве к такому можно привыкнуть? Каждый раз — как в первый. Но ложь о том, что всё в порядке — на этот раз во благо. Им нужно выиграть время, и сделать всё, чтобы не допустить волнений внутри страны. Джэюн — не мессия и не сын единого аханского Бога, его никто не назначал и не выдвигал в массы. Так просто однажды получилось — он имел тот необыкновенный талант, который позволял парню притягивать к себе людские сердца, словно привязанные цельным морским канатом. А затем якориться — Джэюна запоминаешь, даже если видишь всего раз в жизни, на всю. Ни разу о себе не заявляя и даже стараясь лишний раз не высовываться, сам парень, попав в церковь ещё в совсем смешном возрасте, понял: люди будут любить его, что бы он ни делал. И если он будет стоять, опустив руки в замок, смиренно склонив голову, как делало большинство послушников. И если будет просто молча смотреть в глаза, а может и мимо. Магнетизм не получается спрятать. Его всё равно выделят из толпы и выдвинут на первые места — пускай сам священник никогда не мечтал оказываться на столь почетных. Джэюн был скромным и держался подальше от дворцовых интриг до последнего. Однако старшины анаханской церкви заметили, какое влияние он оказывает на прихожан одним своим существованием: прочитанные им вслух трактаты обладали особой силой, одни и те же слова, произнесенные его устами, казалось бы, весили в несколько тонн больше, чем сказанные любым другим пастором. Джэюну было достаточно говорить с народом, чтобы его услышали, потому что его слушали: дар красноречия тому ответ — его слова обладали силой, они лились рекой. И могли бы стать третьей на двуречии. Покидая ратушу, Джэюн направляется точно на площадь. В центр возвышения, которое обычно используют для казней на этом же месте, но сегодня оборудовали для других целей. Ступеньки под его ботинками, по бокам которых покоится засохшая жёлтая краска, и которые по собственному нежеланию не менял уже более лет пяти (всё время ходил по храму только в них, где ранее и вляпался в ту самую краску) — противно скрипят. Юноша представляет, как такие же мелочи в звуках, что оказываются громче переговаривающихся под деревянной сценой граждан — оглушают идущих на казнь. Одни и те же ступеньки, одна и та же площадь, но с насколько разными целями она используется… Что они чувствуют? Одна, вторая, третья — все низкие, но ноги отказываются подниматься, чтобы преодолеть эти смешные расстояния. Время тянется бесконечно, пока мужчина представляет себя, почему-то, не на месте священника, собравшегося передать послание Бога, а на месте того, кто с минуты на минуту распрощается с жизнью. Собственное дыхание громче десяти тысяч голосов, лёгкие разрываются от переизбытка воздуха, глаза безумны, и… — Бог милостив, — произносит громкое Джэюн, замерев в центре возвышения у стенда, перед которым лежит большая красная книга. Люди, прежде создававшие сильный гул, замолкают. И, если бы любому с закрытыми глазами сказали, что перед сценой ни души — вслушиваясь в полную тишину, он бы непременно поверил. Укладывая руку на сердце, Джэюн уверенно начинает свою речь, как будто всего какой-то миг назад его не одолевали никакие сомнения: — Бог милостив к Анахану и его жителям. Наши Земли, сияющие в золотах пустыни и процветающие, словно оазис в центре засушливых песков, возродятся из жаркого солнечного пепла, и воссияют в небесах, как новое светило. Нам, слугам любимого Бога, известно, какие трудности переживают живущие на его земле люди, и мы хотим, чтобы вы знали — через его руки ткани и крупы обязательно доберутся до Анахана. Однажды мы возымеем порт, найдя выход к морю, и расширим свои горизонты настолько, что двуречье станет едино. Анахан будет повсюду, но всё это — потом. Создатель говорил с церковью, и он хочет, чтобы мы, — стучит по сердцу Джэюн, пока на глазах наворачиваются слёзы (от веры в собственные слова по ходу их произнесения), — затянули пояса и подождали совсем немного. Сегодня всех нас благословляют бесплатной едой и запасами с иным продовольствием, ради лучшего завтра и продолжения борьбы. Сохранив нам свободу наших душ и веру в то, что мы, анаханцы, будет бороться до последнего — Бог защитит нас от любых болезней, словно детей пустыни, которых она, как мать, ни за что не обидит. Воссияем, как вода на бьющих ключах! Но всё это будет завтра. Позвольте же ему благополучно наступить. Ешьте, сколько хотите, и уносите столько, сколько сможете унести в руках. Всё, что будет на сегодняшнем благодарственном пиршестве, — ваше, о, люди Анахана. Джэюн произносит это и опускает руки, а в ответ — тишина. Люди смотрят на него с внемлющими лицами, но, как оказывается, молчат только потому, что ожидают момента, когда он добавит что-то ещё. Они не желают, чтобы речь, текущая по воздуху, словно солнце по небу, находила своё окончание в горизонте и точках в конце заключительных предложений. Однако спустя секунды, когда священник смиренно улыбается одними кончиками губ и кланяется, дав понять, что на этом окончено — пространство разрывают овации и восхищенные вскрики радости. И подобно тому, как заканчивается речь — заканчивается сам день. Пиршества длятся и после заката, а вдобавок к еде прибавляется ещё и безумное количество разливного за даром спиртного. Люди обманываться рады, но правительство не продержит тех с закрытыми глазами, ушами и ртами слишком долго. Как и сказал Джэюн — правой руке нужно выиграть время на выяснения положения: что с командующем, где он, как вернуть его на место, и от него же выяснить, на что способны ёнинцы. Недалеко от ратуши тоже проходят застолья — время на то, чтобы отвлечься, нужно и выше стоящим. Этакое затишье перед бурей лучше сделать как можно громче. — Такое счастье, что ты у нас есть! — улыбается мужчина с безумно красным лицом, а Джэюн, скромно пожимая ему руку уже пятый раз, согласно кивает. Священник ходит по закрытым палаткам, куда специально доставляют пиво и самогон — здоровается с доверенными лицами, которые расхваливают и поощряют его способность внушать людям то, что удобно внушать со стороны короля. И когда день, не успев подойти к концу, наконец соглашается добровольно отпустить священника домой, и он покидает последнюю из низких палаток, которые обходил для выражения уважения маршаллам, старшинам и прочим — хочется выдохнуть со спокойствием. Напряжение вот-вот отойдёт куда-то в свои края, а не публичный, истосковавшийся по покою Джэюн — в мир Морфея. Вот только не так быстро — о том, что отдых придется отложить, становится понятно, когда возле одной из подсвеченных жёлтыми огнями построек его напрягает сначала промелькнувшая перед глазами кривая тень, а затем и заставляет остановиться сила, напоминающая чуть более внушительную, чем человеческую. Священник чуть вздрагивает от неожиданности, когда его тянут, как оказывается, за кисти рук на себя — заставляют развернуться, показавшись лицом к другому лицу. Неведение длится недолго — среди криков пьяных работников ратуши и военных, доносящихся из палаток с приближенными к дворцу и чиновниками, на него глядит безумно громкая тишина: чего стоят одни его змеиные зрачки, перекидывающиеся мгновенно на лицо Юна. Что ж, неудивительно, что встретил его именно здесь, а не среди простолюдинов, что предавались чревоугодию под открытым Небом. Взгляд прямо в глаза — другой ему и не привычен. Какое же ощущение власти над кем-то… Хоть бы постарался скрыть превосходство, о котором и так всем известно. — Господин О Шу, вы, вроде, уже должны были отчалить от Анахана в ёнинском направлении, — абсолютно сухо и не испуганно отвечает на молчаливые разглядывания наёмника, (который выше почти на голову, несмотря на то, что гораздо младше) священник. — Я надеюсь, есть какая-то особая причина, по которой вы отвлекаете меня от отдыха, поймав по дороге домой? — Отправляемся сегодня, — удосуживается ответить на первое Нишимура. — Вот и славно. — Ты едешь со мной, — но потом шокирует, ничего толком не обьяснив и уж подавно не поинтересовавшись мнением самого священника. — Куда? — На переговоры с ёнинскими тварями. — На что?.. — Пришло письмо, — коротко бросает Рики, чуть выпрямляясь, когда понимает, что никуда убегать Джэюн не силится. И взгляд наёмника с коварно заискивающего, властного, переходит на переживающий (не о священнике, а о крушении своих планов под его гнетом, потому как он та ещё разбалованная и упёртая единица), как будто Рики вдруг осознает, что Джэюн может ему отказать. — Мне с собой нужен переговорщик. Но Джэюн отказать не может. — Почему?.. Зачем я там? Дорога же занимает столько времени, а я не планировал покидать столицу на целых три д… — Такие требования. — Ваши?.. — Нет, от второй стороны. И ничего ответить на это не получится — они так и продолжают играть в гляделки-додумай-ка-сам, стоя на краю узкой дорожки, по которой периодически ползают какие-то гады в виде пустынных пауков или ящериц. Огонь дрожит от легкого ветра, развевающего края туники Джэюна и плащ Нишимуры. Однако уступать никто не думает (Рики уж точно, для него слово «нет» ещё не придумали), когда в тишине приходится задержаться, а старший тяжело вздыхает первым, как проигравший, ведь поставить в противовес ему нечего. Джэюн священник, но у священников больше полномочий в Анахане, чем в любой другой стране; они отчасти политически ответственные, потому как единственные являются нейтральной гранью, отделяющей два воюющих народа от перехода на сторону безумия. Полководцы и их подчиненные в чистом виде — воины, а воин от слова «война», и его появление на поле мирных переговоров равно откровенному предупреждении о нападении, агрессии. А потому одному Рики ехать чревато неправильно распознанными сигналами. — Зачем… Я им? — Не им, а мне, — вздыхает Рики. — Вести переговоры, как в прошлый раз, — и опять вернулись туда, откуда начали. — Потому что если туда поеду я один, можете ждать обратно с объявлением о войне. Они знают о том, что диалог будет осложнен, а поэтому нуждаются в трех присутствующих. Второго я нашел, нужен третий, и в их требованиях был написан священник Юн. То есть ты. Джэюн качает головой в раздражении, но ничего ему не отвечает. Парировать нечем — Рики прав: он придёт с войной, а знающие об этом заранее ёнинцы (ведь он много воевал прежде, показав себя сполна, и с особенностями своих нравов всегда остаётся на слуху, особенно после стычки на острове) без встречной реакции анаханцев не оставят. Люди пустыни готовы пойти на такое, однако осознают: эта война в случае её прихода не оставит ничью. Полностью разгромлена будет одна из двух стран, второй же повезет чуть больше, однако абсолютно победителя в конечном счете не сыщешь. Слишком большие потери и малые приобретения — а потому обе стороны двуречия оттягивают этот момент, как только могут. Джэюн — сдерживающий буфер на переговорах, который своей лояльностью и пониманием надежд простых людей может помочь отстрочить всё, что угодно: и гнев обыкновенного народа, и волны ненависти со стороны государства по ту ветвь реки. И на переговоры выходя он так же обезопасит Анахан от необдуманных поступков правой руки, и разогрева его пыла ёнинцами тоже. Потому как свят, а святое принято оставлять нетронутым. Ёнинцы пока ещё не наглели до такой степени, чтобы убивать служителей храмов: даже во время стычек таких людей, как полевых молельщиков (тех, что освобождают души убитых солдат восвояси) и святых, отпускали. То же касалось завоеванных территорий — жрецам давали возможность выбора, шанс уйти прочь, и больше не показываться. Так было, потому что ёнинцы тоже были верующими (пускай в других, каких-то своих Богов, а не в одного анаханского), а потому боялись гнева свыше. Тем не менее, для священнослужителей подобное милосердие было именно жестокостью — им не оставляли ничего, кроме выбора наложить на себя руки самостоятельно. Ведь как это так, выжить по велению врага, когда миллион твоих людей пали от его же меча? — Ты же хочешь… Увидеть командира живым? Я уверен, что Ана много думает о тебе в заточении. А этот подлец умеет давить на больное — Джэюну не привыкать к манипуляциям Рики, вот только подобными он делает плохо не только священнику, но и… Самому себе тоже. Его глаза из равнодушных и полных токсинов переворачиваются вверх дном, и становятся самоотравляющими от собственного же яда — наверное он терпит жжение, (напоминающее то, что приходит перед выходом слез), думая о командующем и неизвестности его будущего. Но продолжает стойко терпеть и ждать ответа от Юна. — Я… — а вот священник заметно теряется, очень ярко реагируя на знакомое звучание чина, и отводит глаза. Интересный знак — Нишимура хмыкает с полупотухшими зрачками, потому что знал, что так будет. Не учитывая самого Рики, священник второй по счёту, кто готов наложить на себя руки от растерянности; в случае, если Аны не станет, его ой, как раздавит. Как лепешку с рынка, на котором их сегодня бесплатно раздавали. А поскольку человеческие глаза способны говорить о лишнем — их отводят тогда, когда обладателю не хотелось бы, чтобы кто-то о чём-то узнал. Какие там тайны в отношениях с полководцем скрывает с виду чистоплотный священник Рики помимо предположений доподленно неизвестно, однако воспользоваться его слабостью он способен — а потому сыграет на любой струне из нервных, лишь бы заставить Джэюна сделать то, что от него требуется. — Откуда мы можем знать, что он жив?.. — с волнением интересуется Юн, рассматривая камни у своих ног и игнорируя вьющегося подле них детеныша змеи. — Ну, мы можем быть уверены хотя бы потому, что крестиков из чёрного дерева нигде не было найдено, — и это становится аргументом. Когда Джэюн накрепко сжимает точно такой же, достав по цепочке из-под рубахи; материал долго грелся у сердца, напоминая о себе холодом только по утрам, когда снимал и надевал его обратно после купания. По-настоящему интересует и волнует только пропавший Ана Шу, поэтому… Услышав о нём, Джэюн идёт у Рики на поводу. — Ладно, — соглашается старший, поднимая веки с уверенностью, как будто у него был выбор выбрать что-то из двух вариантов «да» и «да», ведь «отказывать совершенно нормально». — К слову… Тебе может быть хоть что-то известно про колдовство? — вовремя уточняет Нишимура. — Мне? — Джэюн не жмется и не поджимает губы: он воспринимает Нишимуру, от которого во дворце трясутся даже стены, боясь, как такого же, обыкновенного гражданина Анахана. На которого ему всё равно. Не выделяя ни пометками «хорошо или плохо», ни «важно или неважно». К тому же, в храмы приходят разные люди с историями такими, что полный хаос в жизни ещё молодого воина покажется обыденностью на фоне иных трагедий. Рики похож на монстра, но пока ещё слишком молод — не всё видел в жизни. — Перед тем, как мы расстались на раздорожье, Ана говорил мне о каком-то козыре в руках ёнинцев и своём плохом предчувствии, но не успел обьяснить нормально, — хмурится Нишимура, а его настроение медленно летит вниз по наклонной. — Ты ведь близок с ним! — Мы… В наших отношениях ничего особенного. — Не неси глупости, — хмыкает наёмник, — Ана бы расстроился, услышав такое. Я же уверен, что вы о чём-то говорили, — подходит совсем непростительно близко. Проходящие мимо пьяные люди периодически обращают на них внимание, но всё равно оставляют в стороне. — Я прав?.. Он бы точно сказал тебе первее, если бы… — Да как я могу что-то знать о подобном, господин? — бесстрашно перебивает его Джэюн. — Вы бы меня ещё про чертей спросили. Но я, увы, не пью столько, чтобы словить белую горячку и… Нишимура грубо хватает за руку и выплевывает сквозь плотно сомкнутые зубы: — Священники слышат больше историй, чем обыкновенные простолюдины, — сжимая хват посильнее. — Может, тебе известно что-то из писаний в великой книге? М-м? Джэюн глядит на него спокойно, и Рики, понимая, что не имеет права травмировать его по-настоящему, а на блеф, запугивание и угрозы Джэюн (впрочем, как и всегда), не ведётся — отпускает, после чего старший выпрямляется и потирает запястья. Диалоги с непутевым воякой не самое приятное событие в жизни, но то священник как-то переживёт. — Из пустынных болезней я слыхал только про скорпионью, — бубнит себе под нос Джэюн. — Какие ещё варианты? Симптомы от укуса ползучих тварей в пустыне… Не подходят. Джэюн мычит с пару секунд, а затем выдаёт: — Есть ещё одно. Болотная лихорадка. Вокруг Ёнина множество торфяных болот и очагов, где существует эта болезнь. Она тоже убивает изнутри. Может быть, они разузнали много тонкостей о болотах, которые стали их вторым домом, и научились как-то управлять тварями, которые её переносят? — Раз ходили слухи о жертвоприношениях, они могут быть на короткой ноге с чем-то потусторонним?.. — Не знаю, — отрезает священник. — Но что касается болотной лихорадки, я не думаю, что она способна одолеть стольких людей в миг, как не способен и один обычный солдат, сколько бы талантливым он ни был. Так что можете думать, как вам больше нравится. Но, скорее всего, в их армии действительно есть не искусный боец… А колдун. — Значит, — согласно кивает Нишимура, — мы должны найти и убить его как можно скорее. Джэюн на это лишь молча поджимает губы.