ventosae molae

Пожалуй, тело — единственное, что принадлежит человеку по праву. Ему, а не родным или кому-то там ещё, пускай реалии могут поспорить с этим мнением: люди легко и бездумно дарят жизнь, столько же легко её отнимают, покупают и перепродают так, как ничего не стоящие безделушки на рынке, а потому пришедшие на рынок Рёхэ стоят в линии так же, как расставлены хрупкие фарфоровые вазы за углом, но. Коли есть возможность при жизни распоряжаться даденной душе (свыше на землю) плотью хоть немного, стоит быть благодарным. Что раб, что узник в тюрьме — каждый до конца имеет ту власть над самим собой, которую не отобрать ни ржавыми прутьями, ни кандалами с плётками. И ни за что не переиначить, ведь на эту свободу сама воля Бога. Потому как она внутри. А даже не принадлежащий себе невольник в праве решить: доживать ему до утра, или нет — и удавиться между прутьями или посредством тех самых цепей он может добровольно, без участия своих хозяев. Это, ещё раз — о людской воле, которая не продаётся. Вон гулко выдыхает, открывая прежде закрытые глаза, когда слышит, как на площади шепчутся. Попытка моргнуть затянулась и почти что переросла в дрёму стоя. Но находящиеся рядом с ним говорят даже громче шепота, и в силу знакомых ноток, он может разобрать, о чем идёт речь столь оживлённого диалога. И пропустить его мимо ушей не имеет права. Мужчины похожи на селян и говорят без акцента, но на слабом диалекте, который несложно разобрать и отличить от столичного, эсейского, даже чужестранцу — значит, с окраин Ёнина. О чём вообще могут сплетничать ёнинцы оттуда, кроме как о последнем разгроме Анахана? Они должны гордиться, ведь при малейшем шаге родной ёнинской армии не туда — их земли окажутся под раздачей первыми. Их дом в прямом смысле слова скраю. — Я слышал, что здесь будут так же и люди из дворца. — Я должен сделать всё, чтобы им понравиться… Ты только представь, какая жизнь у тех, кого выбрали служить туда! — Да, её и рабской язык назвать не повернётся… — соглашается мужчина. — Настоящие золотые лавры… Собственными глазами. Говорят про дворец — центр интереса парня, который нагло греет уши. В другое место идти ни за что нельзя, потому что в таком случае он отделится от плана и отстанет от изначальной цели. Во дворце и перспективы получше: достаточно узнать секрет любого власть имущего, и всё — манипулируй этим знанием, как хочешь, точно кукловод, пока не умрёшь. Так и поднимешься. Плести сплетни нужно так, чтобы на выходе получился шёлк; стать бы дворцовым шелкопрядом, а не подзаборным червём, на которого не жалко наступить любому проходимцу, которому за это ничего не будет. А какие знания вне дворца? Среди крестьян и земледельщиков информацией не разживёшься, шантажировать тоже некого, разве что решать междоусобицы. Пускай абмиции велики и ведут точно к Акрополю Ёнина на Эсэ — даже в верхнем городе простому слуге путь к самому трону не то что бы открыт, это да. Но не всё сразу: нужно, как акула — наворачивать круги без конца и постепенно те сужать. И в конце концов добраться до главного. Лишь бы беспокойство и сомнения не добивали. Только мысли о наличии самых разных выборов (даже если среди них нет ни одного хорошего) — успокаивают молодого человека перед шагом в бездну по собственному желанию. Он чувствует, что сдаться успеет в любой момент: но прежде, чем это сделает, просто обязан выжать из себя все соки. После смерти права выбора не сущестует, до неё — различные варианты проигрывающихся событий. И может всё даже не так плохо, как могло быть. Уже сейчас Вон видит людей с совсем уж незавидной судьбой. Гораздо чаще на рынках рабов продают невольников с захваченных территорий, и он мог бы стать одним из них, если бы не был выплюнут собственной землей раньше. Для людей неволя — это трагедия и большое горе, так разве может быть такое, чтобы хоть кто-то пришёл сюда сам? Но таких много, пока Ёнин услужливо подбрасывает возможности быть полезными как своим гражданам, так и тем, кто не пригодился там, где родился; и Вон теперь затесался в этих рядах. — Любопытно. Неужели здесь и правда нет ни одного раба с острова Матэ? — слышится с ещё одной стороны; пришедшие на торги сами оказываются довольно разговорчивы и совсем не выглядят, как несчастные. В отличие от той части, которая в полной тишине стоит чуть поодаль, в кандалах — помимо рабства по собственному желанию здесь процветает и насильное, разумеется. Видимо, в Ёнин невольников привозят тоже: пальцев рук и ног не хватит, чтобы насчитаться, сколько потрёпанных чужеземцев стоит за линией «рабы по определению». Правда, среди них тоже ни одного матийца. — Нет, ты что, не слышал, чем закончилась та стычка? — отвечает тому старец. — Матийцы бы не потерпели неволи и приказов со стороны материковых жителей, — кивает сам себе, — неволе чудом оставшиеся в живых предпочли смерть. Глупцы. Он так сильно делает ударение на последнем слове, как будто знает всю ситуацию и поступил бы в ней прямо так, как сейчас говорит. Но нет. В спешке и панике ничего не идёт по плану. В моменте люди действуют отлично от собственных ожиданий, принципов и ценностей; далеко не лучше, а просто по-другому. Совсем. — Все утонули в море! Все до единого! Многими руководит стадный инстинкт — они идут на поводу у толпы. Так пошли и матийцы — Вон готов дать руку на отсечение, но гнуть свою линию о том, что среди погибших целым народом островитян были те, кто не хотел умирать. Но прыгнули с утеса вслед за остальными, неспособные отстать от толпы и боящиеся позора вперемешку с виной, свойственных морали «последним выжившим». — Островитяне же совершенно другая нация, — качает головой второй, — имеющая мало что общего с нами. Они у моря и его настроений, как заложники. И нам их мотивов никогда не понять. Наверное и умереть в родных водах для них было куда большей честью, чем очутиться на твёрдом безволновом чужеземье. — Я бы всё равно не умер там… — Для нас сложно оценивать подобное. Так что даже не пытайся. Оно и понятно — оба мужчины даже не были насильно привезены сюда, вырванные во время битв из своих домов и обреченные на долгие годы служения тем, кто по рангу может быть куда ниже, но зато эсэйский гражданин! А чужестранные рабы — никто. Эти же мужчины «свои», и пожаловали на аукцион по собственному желанию, мечтая быть выбранными свитой. Жить чуть лучше, чем прежде. Из чистой жадности, что неплохо, но в корне отличается от ситуации насильно украденных и перемещенных. Разве можно говорить о них ещё что-то вдобавку? О Воне же возможно поведать гораздо больше вещей, вот только выглядит он не лучше — сюда его тоже никто не тащил, кроме воли своих ног. Предки бы были недовольны выбором, однако на этот раз им придётся понять мотивы. — А ведь могли прожить ещё много лет, добившись постов покорностью и послушанием. И до чего они дошли в итоге, покончив с жизнью целым народом?.. — Наверное, матийцы не отличались терпением. — А ты когда-нибудь их встречал? Хотя бы одного. — Где мне их встречать? Нет, конечно. Ни одного. Где остров с этими аборигенами, а где мы? Наверняка они не осознают, какую честь утратили, отказавшись стать частью такого развитого государства, как Ёнин. Так и мечтали продолжить ползать в своей земле на четвереньках и есть руками падаль, не зная, что теряют… Людям с материка и правда мало что известно об острове — источников и савязующих нитей попросту нет: по каким-то причинам Матия, занимавшаяся латанием кораблей чужестранцев и создававшая свои чаще на продажу, плавала только в море, и никогда не пересекала пребрежную линию соседей с двуречия. Матийцы ни разу не ступали на земли Ёнина, даже ради путешествий. За исключением военных и торговцев из самого двуречия, что ездили на остров Матэ ради обмена товаром, из простых жителей городов на Эсэ никто не видел их воочию, да и не имел особого интереса, потому как привыкли считать самих себя лучшими — а все, кто не они, записывались в разряд «неразвитых аборигенов». Да и сами приезжие оттуда купцы с солдатами только и делали, что распускали неблаговидные слухи, говоря о том, что люди, проживающие на островах — обычные дикари. В основном ради того, чтобы их жёны верили в то, что женщины матийки уродливые, а изменять во время затяжных плаваний им не с кем. Мужчины цыкают, поддерживая друг друга. Вон сильно закусывает губу и чувствует, как потрескивает пересушенная кожа на сильно сжимающийся от злости ладонях; не может вымолвить ни звука, а когда силится хотя бы покоситься в их сторону — от малейшего намерения отвлекает толчок. Какой-то мужчина, стоявший сбоку, сильно задевает парня, отчего хрупкого Вона почти что впечатывает в стоящих сзади, пока грубиян мостится на видное место — Вон потирает ушибленное предплечье и ничем не может возразить. Предел, что мог бы выйти из атрофированных связок — раздраженное мычание, но от такого его бы только подняли на смех, а не испугались. — Эй! — однако агрессор, почему-то, вместо того, чтобы признать свою вину и закончить всё на коротком извинении, начинает атаковать первым. — Что ты стал в центре площади, а, малолетка? Или считаешь, что тебе все можно? Ну что ты язык проглотил? Немой, что ли? У Вона не остаётся даже времени на то, чтобы устало вздохнуть, посверлив пол печальным взглядом — что бы он ни сделал, тайное станет явным мгновенно. Приходится как минимум показать на руках жест согласия, понятный любому, даже не относящемуся к людям с особенностями, и мужчина наконец отстает, осознав: Со своим жаргоном попал в самое яблочко. — А… — неловко чешет он затылок, — немые, вообще-то, стоят с той стороны. Присоединяйся к своим, парень, тебе же лучше. Что без недопониманий. Вон облизывает сухие от нервов губы и коротко кивает, чтобы занять место, которое оказывается гораздо лучше предыдущего — на зло толкнувшему его грубияну, который, завидев чужое выгодное положение, сверлит ещё более раздраженным взглядом. Наконец появляется ответственный за торги: мужчина в погонах заставляет рабов, пришедших на площадь, выстроиться в ряд, и опустить глаза в пол — обязательный пункт. Пялиться на кого-то с высоким рангом абсолютно непозволительное дело. И пусть они в такой дипломатичной стране, как Ёнин, где люди живут в гармонии с природой и друг другом — подобный проступок карается мерами вплоть до смертной казни. И чем они отличаются от аханских дикарей? Подошедший, судя по его виду — не голодает. А ещё умело говорит на нескольких языках — сначала на ёнинском для тех редких исключений, которые его понимают (поскольку превалирующая часть присутствующих — иностранцы); затем на тех, что Вону совсем неизвестны. И вот, он наконец переходит на понятным любому, язык двуречия. Проще говоря — всеобщий. Много лет назад в центре земли, перед началом пустыни существовала река, от которой, согласно легендам, произошли все процветающие ныне города. Ведь где вода — там жизнь. С ней связано буквально всё: обыкновенный быт, стирка, садоводство и скотоводство, да даже простое поддержание людской жизни. Поскольку одна река, распавшись на линии, затрагивает почти каждое государство, язык, которое поймут выходцы из любого — назвали в честь двуречия. То есть понятный всем, к кому хоть каким-то образом касаются её воды. — Слушайте меня внимательно. И Вон слушает так, как будто от того, что мужчина сейчас им поведает — зависит его жизнь. А она зависит. Уцепиться бы даже за самую невзрачную с виду соломинку, намёк — и триумф к нему ближе. В гонке побеждает не самый быстрый, в состязаниях на громкость голоса не самый голосистый, в битве не самый сильный, в перекидывании мячей не самый ловкий, как и в бою не всегда побеждает самый умелый — везде и всюду первое место за хитрыми. Они правят миром. Ведь хитрость это та же мудрость, только использованная на благо себе. Только мудрость способна провести через тернии, ведь она показывает дороги, не видимые обладателям иных танлтов; сила закончится, когда ты окажешься в лабиринте и выдохнешься. Поэтому Вон верит в себя и свет своей смекалки, как бы сильно ни отставал от своих конкурентов физически, базово (он не говорит вообще, максимум мычит) и по другим признакам. Во дворец здесь наверняка метятся попасть все, ведь там условия лучше. Следует быть достойным конкурентом по своим собственным параметрам. Изначально разделены по группам: в одной части строя те, кого выкрали из разрушенных племён, маленьких поселений в самоуправлении где-то за горой — люди разных возрастов, в основном дети и подростки. Потому как в сражениях, во время которых их могли убить раньше, чем склонить головы — не участвовали. На их руках наручники и вид безумно измучанный; грязь на их телах легко окажется спутана с кусками отсокшей, но не оторванной кожи. Во второй те, кто постарше — потеряли источник пропитания и пришли в рабство за спасением (и Вон тоже к ним частично относится). Обычные рабы — просто рабы. А те, кто приходит сюда добровольно — имеют право получать что-то вроде зарплаты, довольно крупных денег, если речь идёт о попадании во дворец. Многие сдают себя, чтобы прокормить семью на полученное. Других вариантов у них просто нет. — Встаньте и выйдите вперед не молвящие. Мальчишка, услышавший эту команду — резко поднимается, раскрывая глаза пошире. Он следует за кучкой людей, которые по ряду причин не способы произносить никаких звуков. Старается оглядываться как можно незаметнее, анализируя — по обеим сторонам худощавые молодые парни и девушки, большинство из которых не так уж и плохо одеты, пускай все до единого выглядят устало. Один из парней складывает руки в замок, после чего укладывает указательный палец на ноготь большого — язык жестов отличается от того, что в родных краях, однако Вон догадывается: так он говорит соседу, чтобы держался молодцом. Вон молча кивает в знак благодарности. Язык немых во всех странах разный, а всеобщего для них не придумали. — На рабов из соседних поселений за горой есть отдельные заказчики и спрос, а вот запрос о немых поступил из самого дворца, — оповещает ответственный вдогонку. Люди начинают переговаричваться, из-за чего ему приходится стучать наконечниками на собственных сапогах, чтобы восстановить тишину и продолжить о главном: — Глухонемых и немых, не выбранных господами из дворца, оставят на волю господина Гю, потому как он тоже замолвил за них словечко, попросив оставить в первых рядах. Сейчас же в ваших интересах вести себя подобающе, чтобы понравиться. Ни в коем случае не поднимайте головы, не смотрите в глаза господам, не смейте переступать пограничную линию, так как это будет расценено охраной старшин, как угроза. Господины из самого Акрополя спустятся сюда, чтобы выбрать немых слуг во дворец лично. С минуты на минуту. — Не может такого быть… — шепчутся способные говорить рабы, оставаясь в последней линии. — На что им понадобились эти отбросы… Шёпот разрастается за спиной Вона почти что криком. Он такой же оглушительный. — К чему немые рабы, когда молвящие в сто крат полезнее? «Какой же от них толк?» «Неужели говорящие совсем не смогут попасть во дворец?» — Тишина! — прикрикивает ответственный, в конечном счёте ударяя посохом, который всё это время держал при себе (как понял Вон: его использовали, чтобы избивать рабов за непослушание), прежде стараясь не показывать, а сейчас будто специально вытянул в знак предупреждения; норовит вот-вот на ком-нибудь использовать. Вон не успевает опомниться и толком осознать происходящее — то, что ему выпал подобный шанс, быть выбранным человеком, пришедшим лично из верхнего города, чтобы забрать с собой в качестве слуги… Насколько же сильной должна быть удача, что приказ был отдан свыше и именно в сторону ему подобных — немых? В свою он верит более чем, так как-то, что он попал в Ёнин столь невероятным способом и никому не попался (хотя погоня за ним была, это придётся опустить) — в собственной везении сомневаться не стоит. Оно лучше, чем у кого бы то ни было. Реальность мало похожа на себя — особенно, когда мимо самого носа пролетает белый мотылёк — перед глазами всё идёт кругом. Темнеет, а затем разрывается вспышками, когда на месте переосвещенной и перенаселенной людьми площади, что была сплошной размазанной кляксой перед взором — оказывается три наливающихся четкостью мужских силуэта, заметно выделяющихся из начинающей собираться, чтобы поглазеть на спустившуюся с Акрополя свиту, толпы местных жителей. Наверное их появление завораживает потому, что перед ними вся эта гора людей расступается. «Кем же будет человек, который обретёт право владеть моим телом помимо меня?» — гаснет на фоне всеобщего гула; когда тебя вырывают на поверхность, вытаскивая из-под непроходимого слоя воды — ощущается намного громче, чем если бы ты уходил всё глубже в молчание, продолжая тонуть. Перепонки словно лопаются. Преодолевать толщу всего сложнее, чем оставаться на месте в угасании. «Кто же?» А затем и вовсе раздаётся это оглушающее, уничтожающее тишину и остатки покоя: — На колени перед командиром Ёнина на Эсэ! — рявкает центровой страж, и все садятся на колени, как только вперёд выходит королевская охрана, а в её главе — тот самый. Командир, кажется? Его внешность, к сожалению, разглядеть не успевает совершенно. Маленький по росту и строению тела Вон повторяет за более крупными рабами, опуская голову, а вместе с ней и колени к полу. Это действие видится обыкновением для любого другого, но. Для Вона оно совершенно не привычное — колени неприятно приземляются на твердое каменное (пускай слегка усыпанное песком, площадь всё-таки) покрытие. Ведь прежде он становился на них лишь однажды, и то, в момент, когда посадили чуть ли не насильно. Обстоятельства, так сказать. Но в этот раз тоже они, а не кто-то конкретный, поэтому ничего постыдного в этом нет — просто придётся немного потерпеть. Потерпеть вообще придётся много что. Вон знает, что многих рабов покупают третьи лица, а может тем же грешат даже дворцовые — чтобы сделать их личными слугами, удовлетворяющими телесные потребности, а не только базовые потребности в виде еды, одежды и далее из той оперы. Этого не хочется больше всего: парень уповает на классику в виде «подай-принеси и всё», но там дальше как пойдёт. Будущее ведь знать никому не дано, а готовым следует быть абсолютно ко всему. Морально и физически. — А кто такой этот Гю? — очень вовремя звучит неизвестный голос у Вона далеко за спиной. — Не произноси его имя так громко, эй, — заметно напрягается один из говорящих сплетников, стоящих в конце ровного строя. — Что ты как про чёрта говоришь? — Это очень опасный человек, с которым лучше не водиться. Рабы и приходящие на аукцион Рёхэ, — шепчет будущий раб с испуганным настроением, — стараются избегать его изо всех сил, однако не всем везёт в конечном счёте. Благо, он очень придирчив и редко кого либо берёт к себе. Однако по той же причине присутствует почти на каждом аукционе: набирает рабочий материал не за один подход, так за несколько подряд. — А кого он берёт?.. — Ну, я слышал, что… Он любит поменьше, помладше и посимпатичнее. Очень много уделяет внимания лицу, а всех мальчиков в его доме называют цветочными за их женственную красоту. Мы, конечно, можем считать, что находимся в безопасности, но всё равно страшно. Мало ли, когда его перемкнёт на кого поуродливее. — Сам уродец, — кряхтит тому в ответ, пока Вон продолжает молча и напряженно прислушиваться к сплетням: через них можно узнать гораздо больше, чем если к кому либо обращаться с вопросами. — Но почему все его так боятся? — Он владелец публичного дома, куда часто наведываются солдаты. Солдаты и публичный дом — всегда сочетание ещё более страшное, чем просто «зажиточные граждане, упоенные собственной властью», потому как те всегда злее и голоднее до удовольствий: любой раз после битвы на границах или во время захватнических путешествий может обернуться последним, вот они и слетаются после каждого боя, чтобы получить своё «утешение». И там-то за завесами уже отрываются по полной. Жутко. — Самым красивым сильно достаётся. Поэтому и красота — это проклятье. Говорят, что после первой недели окончания битв половина работников вынуждены брать отгул, потому как не в состоянии пошевелиться. Платят им хорошо, однако во время «послебитвенного сезона» за ночь мальчики Гю могут обслуживать на одного до пятидесяти неотёсанных, вонючих мужиков, которые совсем не заботятся о своей ухоженности и чужом комфорте. Они часто оставляют своё семя прямо в… — Боже правый… — Но по этой причине в его доме живут только мальчики! Потому что после таких празднований победы солдатами господину Гю совсем не сдалась целая куча беременных работниц. Мальчики же не могут забеременеть, сами по себе более выносливы и с ними приятно совокупляться, даже когда они без сознания, так что он предпочитает набирать только их. Гю даже не хочет отказывать солдатам в каких-то удовольствиях, потому как боится потерять клиентуру и свои деньги. Говорят, что к нему ходят от простых рядовых до высокопоставленных лиц — все. Сам командующий и даже королевская свита… Сам командующий?.. Кровь стынет в жилах. — Тихо, там кто-то к нам идёт… — заставляет замолчать рассказчика его сосед. А глаза Вона, если бы те могли вылезти — уже давно бы покинули свои орбиты. Те рассказы, которые зашли к нему в голову, пока он слушал волей не волей — потрясли до глубины души. В принципе, стоило ожидать, что на аукционе будут разные люди, а не только дворцовая свита.