ventosae molae

— Вот бы попасть к дворцовым, — продолжаются перешептывания притесненных молвящих в конце строя. И всё же Вон, даже понимая очевидные риски, не представлял, что они будут настолько высоки при малейшем повороте не туда; проблема заключается в том, что не парню решать, куда повернёт его. Успокаивает только одно: шанс попасть в публичный дом довольно низок, учитывая, что туда, судя по рассказам, берут лишь смазливых красавцев. Вон, конечно, тоже весьма неплох собой, когда вымытый и в чистых одеждах, но. После нескольких дней босоногой дороги по пустыне и болотам тот ещё уродец, а пахнет от него, как от самой настоящей лягушки — вряд ли это кого-либо особо впечатлит или как минимум привлечёт. Не перетягивает на себя ненужное внимание, и в этом тоже повезло. Отлично. Однако сплетни лишний раз заставляют убедиться — нужно собрать нервы в кулак и молиться изо всех сил, чтобы привлечь именно пришедших из дворца. Фактом своей немоты или низостью опущенной к полу головы — неважно. За чередой разговоров и перешептываний рабов из задней линии, Вон, что всё это время был обязан смотреть ровно вниз, изучая узоры, оставленные чужими подошвами, чувствует изменения; в носу как будто стоит запах тлеющих угольков. Напоминающий тот, который стоит вокруг уже после, а не во время пожара. Воздух словно осязаемый, и подрагивает, как будто состоит из невидимых струн, за которые дёргает атмосфера, когда становится разреженной — тот самый «командующий» или кто-то из его подчиненных проходит поблизости. Это доводится почувствовать кожей, а затем и узреть в упавшей перед собой предупреждением тенью. Мужчины о чём-то переговариваются, пока Вон, как и все остальные, ничего толком не видит. Один единственный шорох в неверную сторону может слишком многого ему стоить. Он обязан тщательно следить даже за бегающими по полу взглядами. И именно в эти минуты становится понятно, почему царскую свиту столь сильно боятся, что даже не смотрят в их сторону. На отпечатках от их сапог как будто написана история, стоящая за плечами — земли, которые прошли эти ноги, и лужи крови, причиной пролития которых были люди вроде него. Если истинного зла без малой толики светлых сторон и впрямь не существует… Хороший ли он человек хоть на йоту? Говорят, что командующий тоже посещает публичный дом господина Гю. В таком случае его можно было бы запросто окрестить отвратительным человеком, вот только вешать ярлыки Вон пока не спешит. Юноша ещё даже ни разу не видел его лица, чтобы понять. Что, если командующий Ёнина — обыкновенный, со своими грехами и подвигами, а вокруг него просто много демонизирующих сплетен, как и бывает в случае известных народу людей, до которых далеко простолюдинам? Омрачить чужую репутацию легко, а вот разобраться, сколько правды в сказанном — энергозатратно и порой вообще невозможно. Поэтому Вон сохранит нейтралитет по крайней мере до тех пор, пока ему не выпадет возможность хотя бы взглянуть на мужчину. На людях, конечно, не написано, что они такое. Но разве он не почувствует нутром? Ставшая за последние секунды привычной — картинка в виде рассыпанного по плитке песка, в разводах которого чудятся кадры из чужого военного прошлого, разбавляется абсолютно чёрной, натёртой до блеска обувью. Нога приставляется к ноге, а мальчишка сглатывает вязкую слюну в горле настолько бесшумно, насколько это возможно, когда его слепит блеск и отражение собственного лика на чужих чистых ботинках. Это называют предчувствием — уже сейчас он может знать, кто перед ним стоит, пускай не видит ни лица, ни соответствующей формы, которая могла бы подсказать о ранге. По одной обуви сложно определить, но. Действует на другом уровне, подрывая на теле гусиную кожу, прошибает бешеной энергетикой иначе — веет за тысячу ли. Сердце начинает дико биться, а все сосуды сужаются и раздуваются вновь от накопления напряжения перед попыткой сбежать, крича: это шанс, который ты должен схватить за хвост, не смей его упустить. Схвати его сию же минуту! И Вон хватает. Только вот путая хвост с шеей. Сам не понимая, что делает, с натертых дочиста сапог он провожает в дальний путь своё испуганное отражение. И инстинктивно поднимает голову к противоположному — к небу, желая о себе заявить, но при этом не имея других вариантов, лишённый голоса. Вселенная переворачивается. Глаза только на мгновение успевают уловить статный, рослый силуэт. Широкие плечи, пепельные волосы, серая накидка и всё остальное видится размытым из-за того, что Солнце в зените и жутко слепит; вокруг ни одного участка тени, а глаза невозможно задержать широко открытыми даже при желании. Жжётся. Просто дико жжётся. А потому их он столь же быстро жмурит отнюдь не от испуга. Но затем резко опускает вниз вместе с головой — уже от него. Наконец-то осознаёт, что натворил. Получается почти на грани паники — потому что вспоминает, что смотреть на свиту или любого, пришедшего из Акрополя, ни за что и ни при каких обстоятельствах нельзя. Поднимать голову без разрешения — запрещено категорически. И другие рабы ни за что не допустили бы подобной ошибки, потому что они привыкли быть рабами, а он — нет. Доигрался, да, Вон? Внимание воистину привлёк лучше кого бы там ни было ещё. Теперь его обязательно выберут — только не в качестве слуги, а как первого претендента на смертную казнь. Или выпорят до полусмерти на этой же площади; может быть даже той самой палкой, которой ранее пригрозил ответственный аукциона. Подобная милость обещает показаться болезненной. Он не успел разглядеть ни черт лица, ни значка с пламенем, вышитого в районе сердца (такой в Ёнине носят все воины) — понял только по реакции ответственного дворянина, что незапланированный визит нанёс кто-то из вельмож или королевской крови. Вон не видел ничего, кроме этой обуви, но нутро прошибает — чувство странное и не поддающееся описанию, зато тело реагирует; кажется, именно настороженностью. Как в те моменты, когда ощущаешь приближение неминуемой опасности, и напрягается каждая клеточка уставшего организма — он готовится к бою за выживание, пока нервы загораются не с кончиков, а на середине. Вону конец. Но. Голова оказывается освобождена от всех этих мыслей, а глаза больше не бегают в замкнутом квадрате, пока им дозволено смотреть только вниз даже без возможности извиниться — всё испаряется, когда над ним, обреченным, звучит властный, но к удивлению юноши будто бы заранее расположенный к нему голос. — Подними голову, чего опустил? Подними. И Вон, преодолевая опасения, медленно её поднимает. Где же видано такое, чтобы властные люди не просто прощали, а поощряли такое поведение рабов? Или что это тогда было? Мужчина, спустившийся из дворца в самом Акрополе, только что позволил тому, кто даже ниже слуги и едва ли пересек границу, ведь носит ранг простого «никто из ниоткуда», подобную вольность? Что он задумал? Ещё более жестокую расправу? Весь полигон с рабами, продающими и продающимися — потухает в секунды, окутанный страхом: люди молчат, наблюдая за непредсказуемым. Вон ни черта не видит. А вот со стороны возвышающегося над ним мужчины картина открывается совсем другая. Завораживающая. Слепящий свет тут же прожигает в непроходимом с виду чёрном пигменте юных глаз дыры — и открывает взор на чистейший янтарь. Зрачки Вона под всем этим делом сужаются, а шея ноет от неудобного положения. Со взглядом снизу вверх, когда приходится задирать голову — не смирился так же, как и со стойкой на коленях. Черты командующего перед ним и на второй раз похожи на одну сплошную тень, не привязанную к настоящему человеческому телу. На что-то потустороннее, хотя Вон может ощутить запах вина такого же терпкого и сухого, как слюна в собственном пересохшем горле. Происходящее более осязаемое, чем эфемерное. Глоток, прокатывающийся по глотке — для собственных навострённых в ожидании ушей оглушительнее полёта стрел. Они слишком близко, в то время, как шанс самостоятельно выбрать себе жизнь — всё дальше. Но если протянет руку вперёд — сможет прикоснуться к тому, кто решит дальнейшую судьбу за него. Но тогда же её и отрежут. Должен ли падать на живот в рыданиях и молить о пощаде? — Ты из немолвящих, так? — зачем-то уточняет мужчина, отлично видя ослепленного настоящим солнцем раба. Интересно, что изменит ответ на этот вопрос? Вон примерно знает. При самом плохом раскладе дорога лежит в публичный дом господина Гю. В немного более позитивном — мгновенная смерть, и с этим всё понятно, однако. В случае оставшейся выборки тоже есть много вариантов: куда-то же пойдут те, кто не прошёл отбор ни в лучшее, ни в худшее из мест, не заслужив при этом смерть. Где-то должно находиться пограничье. Ёнин не так уж и мал, как представлялось, а потому кого-то отправят в нижний город, на земледелие или добычу красивых камней в пещерах, кого-то в средний, помогать обычным гражданам с ведением городских дел, а самых больших счастливчиков — в верхний, к аристократии; но в последнем случае речь, конечно, идет о более талантливых, прилежных, тех, что умеют пресмыкаться. Насколько же низко нужно пасть, чтобы угодить знати? Чтобы выгравировать себе голыми руками шанс на безбедную, пускай и лишенную свободы тела и духа, жизнь? И как всему этому уподобиться Вону, если его трясет и воротит даже от столь базовой и невинной позы, как сидение на коленях перед господином? Воином, загубившим миллионы жизней — уж тем более. Но пресмыкаться умеют не только черви — змеи тоже на это способны. Стоит лишь правильно выбрать. Червь ползёт, куда видит, пока гремучая тварь так же беззвучно приближается, чтобы подарить ядовитый укус. Осторожный кивок — как ответ на вопрос, потому как не молвящие ни за что не смогут дать развернутого ответа, чтобы кто-то из знати их понял. Вона забавляет и одновременно обескураживает иное, пусть и играющее ему на руку: зачем же во дворец понадобился именно немой раб? Уж зачем они нужны в публичный дом юноша может как-то догадаться. Немые не способны пожаловаться или позвать на помощь, никак не в состоянии остановить процесс при желании. Мерзость. Высокий господин рассматривает ещё пару мгновений, что подозрительно долго, ведь все, замерев, ждут только его дальнейших действий. Если бы он злился на вольность, то пролил бы свой гнев в открытую, выразил его и заставил поплатиться — такому человеку, как командующий, ведь дозволено всё. Но он не делает ничего. И это заставляет подумать о победе: что, если мгновением ранее младший напротив, зацепил воина своей неосмотрительностью? У Вона отныне в дырявом кармане вместо бумажки с название площадки, где проходит аукцион, затесался самый что ни на есть настоящий шанс попасть в королевский дворец! Он больше, чем у кого-либо ещё. И пусть о ранге стоящего напротив остаются сомнения, на нём восседает форма, отличающаяся от той, что у остальных… Значит, не простой охранник. Перед мальчишкой сам командир Ёнина на Эсэ. Смотрит, словно пытается что-то разжевать самому себе — ищет какую-то информацию на лице Вона, которая могла бы о нём рассказать? Подозрение ли это, или попытка понять, как контактировать с немым? Прочитать лицо командующего не из самых лёгких задач, ведь в данную минуту мальчишка не только немой, но ещё и слепой — или это просто надежда, что начинает заполнять зрачки Вона блеском, переливаясь за границы как при сломе плотины, мешает ему определить истину? Зачем же ему очаровывать командующему Ёнина, какой в этом толке? Если так подумать… Символ Ёнина — лев. По сути он является большой версией кошки, а кошек несметное количество в одной только ёнинской столице. Вон не знает точно, однако сам не являясь достаточно большим и крепким для льва (таковыми остаются только желания, цели и амбиции), готов занять место, по праву принадлежащее этому животному, будучи его маленьким подобием. Кошки выбирают себе хозяев сами, потому как свободолюбивые и вредные, так? Их расположение сложно получить и легко потерять, однако однажды сделанный выбор в сторону «своего» человека они меняют редко. Пришла пора сыграть. Не способный выбрать волю, Вон сам выбирает себе хозяина, который её отберёт. И если этот мужчина воплощение столь сильного животного, будущий раб станет крохотной кошкой, которая в конечном счёте заставит его приклонить перед собой колени. Ещё посмотрят — и обязательно поплатятся за халатность, за веру в бессмертность собственной власти. Такое могло бы пройти только с кем-то вроде командующего. Может, не так уж и плохо то, что он, согласно слухам местных, вместо женщин отдаёт предпочтение мальчикам и мужчинам? Вопреки сплетням о своих похождениях по борделям, он подходит на роль спасителя несчастных: Вон отчего-то чувствует, будто способен видеть будущее, предугадывать его. Жертва притягивает охотника, а законы природы работают и на людях. Жертва и охотник нашли друг друга, но будет поспешно делать выводы, называя жертвой Вона. Зная, перед чем оказался, он соглашается с перспективой: именно за командующего нужно схватиться. Именно на него делать ставку. И тогда всё получится! Да, не зря Вон уповал на удачу — она, как и в предыдущий раз, его не подвела, явив самое настоящее чудо, и продолжая являть одно за другим… Но несколько минут помолчав, мужчина наконец выдаёт первое и заключительное: — Красивый, — хмыкает слишком короткое и абсурдное для того, чтобы быть правдой. Сначала это кажется донельзя хорошим знаком. Удача, спа… Но. Глаза Вона постепенно расширяются, когда он понимает, что к чему. Что ж… Стоит признать, что он, похоже, растратил весь свой запас везения лет на десять вперёд, когда пробирался в столицу на повозке — потому что сейчас ему не везет знатно. До мальчишки доходит окончательно, к чему был этот странный отзыв на внешность. Твою же мать… — Присмотритесь вот к этому, господин Гю, — оборачивается мужчина, но твердит не в толпу рабов, а в направлении стоящих в кучке покупателей: — Он вполне в вашем вкусе — понравится, даю передние зубы, — и эти самые зубы командующий оголяет, пока широко улыбается, кивая в сторону сидящего около себя Вона. Намекает, что бордель Гю заслужил пополнение, а сам владелец не должен пройти мимо. А мальчишка командующему бы эти зубы выбил. Зачем он это делает? На что ломает юноше жизнь, толком не успевшую начаться заново? Чтобы потом самому посещать эту обитель проституции и быть самым частым клиентом? Специально засылает понравившуюся птичку в самую легкодоступную себе клетку? — А я сегодня никого не забираю, — заключает, — не понравились. Приду в следующий раз. Разворачивается, чтобы уйти, заводя руки за спину, сжимает те в расслабленный замок. Наверняка ощущает бесконечную привилегированность — власть над любой жизнью на этой площади и способность решать за обычных людей, к которым командующий не относится, наверняка его дурамнит, застелая глаза и позволяя делать любую глупость, что только взбредёт в голову. От скуки. От того, что ему всё можно. Подобная жестокость и вознесение себя выше других со стороны мужчины бередит душу мальчишки, который сильно пострадает в последствии. И пока челюсть Вона готова почесать пол — солнце на этот раз именно загораживает возникший перед ним тучный мужчина, в котором он, почему-то, не зная о внешности даже со слов, сразу же узнает именитого господина Гю. Тот смотрит с улыбкой уже сходу, с неподдельным интересом — и Вон сразу понимает: его не пронесет и не спасет уже ничто, только если он не возьмёт ситуацию сам в свои руки и не попытается перевернуть ту к верху дном, рискуя их потерять. — И правда красавчик, — делает вердикт владелец борделя; такой вывод боялись бы услышать все на этом поле, а услышал главный везунчик года, — такое личико… Названный Гю специально показывает себя с «доброй», изучающей новое стороны — ради Вона даже нарочито присаживается на одно колено, «спускаясь» со своего невидимого пьедестала специально до того, чтобы их лица оказались на одном уровне; и очень жаль, потому что так только хуже. Вон неосознанно даёт оценку чужой внешности: у мужчины омерзительные пухлые губы (дело не в пухлости, ведь такие тоже бывают красивыми, а всё, что на лице этого старого пердуна — автоматически становится мерзким и неприглядным), гигантская чёрная родинка на полподбородка, торчат волосы из неё же и из носа, но при этом вместе с глазами мигают, хлопая, длинные, накрашенные будто бы вязкой смолой, ресницы, ака паучьи лапки. Рвотный рефлекс едва ли сдерживается во рту — владелец публичного дома выглядит, как ему и подобает. Мужчина протягивает руку с толстыми (скорее опухшими) пальцами, и бесцеремонно опускает их на скулу брюнета, чтобы, сильно и неприятно надавив, стереть с него остатки засохшей крови (хотя на лице мальчика от прежней царапины более ни следа), желтой пыли и обыкновенной грязи. Остаётся белый развод — след от его потных ладоней, мясистых пальцев, а Вона вот-вот вывернет наизнанку. — И вот это ты пытался спрятать за слоем грязи и пыли? Тц, тц, тц, — нарочито громко прицокивает он языком, плямкая, из-за чего слюна попадает на лицо Вона, заставляя того зажмуриться уже не от лучей, а в отвращении. Боже… Командир… Это всё из-за него, специально обратившего внимание на тихо сидевшего в первой линии, немого Вона! Если бы не он, то из-за грязных одежд и такого же усталого испачканного лица юноши, Гю бы не приметил в простолюдине такого красавца, не признал бы его своей новой жертвой. Никакой этот командир, организовавший подобную беду, не символ льва, он самый обыкновенный козёл. Сволочь. Просто тварь. Не хватает слов, чтобы описать — но Вон и не описывает, не старается совсем, потому как занят. Совершением глупости куда более серьезной, чем невинная в сравнении с этой катастрофой ошибка в виде поднятия головы без разрешения. Теперь-то реально только одно из двух: всё, либо ничего. И перевес, так получается — гораздо больше у второго. Если по-честному и без приукрас: он считает, что хуже, чем попасть в бордель к этому подобию человека, который наверняка и сам любит мальчиков помоложе, не отказывая себе в удовольствиях и использовании собственной власти — быть не может. И смерть это или попытка хоть что-то исправить, а уже потом смерть… Вон на месте сидеть больше не сможет — не имеет ни малейшего права на принятие судьбы, коли она таковая. Командира ещё успеет задушить собственными руками за содеянную подлость, но многим позже. Сейчас же он срывается с места, одним рывком отталкивая господина Гю, что сидел перед ним на корточках: и, как и ожидалось, тот не может восстановить равновесие, ведь нижняя часть тела здорово перевешивает. Так и валится назад в растерянности, крича от неожиданности и испуга, пока Вон, выиграв время, оббегает его тело. И всё идёт кругом, как будто прекращает происходить в привычной скорости — реальность погружается в «замедленность», как перед опьяненным каким-то редким, воздействующим на разум, растением. Потому что звуки глохнут, а мышцы далеко не сразу улавливают требования, которые к ним посылает голова: тем не менее, ноги на инстинкте самосохранения несут Вона сами, когда он, не чувствуя собственного тела и шатаясь после жутко неудобной позы, при которой всё затекло, подскакивает с колен. И, с трудом улавливая остатки равновесия, будто пьяница, на силе одного адреналина летит в центр площади. В направлении командующего. Если бы не эта реакция разума с замедлением, вряд ли бы он успел хотя бы дёрнуться — внимание ёнинской охраны было привлечено ещё в момент, когда господин Гю закричал, падая. Возможно, ему посчастливилось (или нет) хотя бы в том, что охрана командующего была на расстоянии более далёком, чем сам парень. Однако, поскольку мир ещё не успел ускориться, Вон реагирует гораздо быстрее воинов, даже когда мужчины кидаются к командующему, который идёт к летящему на него рабу спиной и пока ещё ничего не знает и не видит. Его защита спешит на помощь, а Вон только и успевает, что принять решение окончательно себя закопать — чувствуя, что чисто физически не успеет добраться до мужчины бегом на своих двух, что не сможет стать быстрее его шестерок, Вон просто берёт, и… Изо всех сил отталкивается от земли носками, чтобы преодолеть оставшееся расстояние посредством прыжка. Кузнечик, по всей видимости, был его не столь далёким предком. Буквально в последние секунды один из бегущих позади охранников хватается за клочки летящих по воздуху воновских лохмотий — и пальцами вцепляется накрепко, но не успевает остановить самого парня. А вот протянутая в прыжке вперёд рука самого ускользающего из прочной хватки Вона успевает схватиться за ткань накидки командующего впереди поосновательнее. Пока мальчишка остаётся в полёте, услышавший какое-то мельтешение позади командующий медленно оборачивается, но не успевает сделать того до конца — замирает в полуобороте, когда раб уже его достигает. Их глаза сталкиваются в этот самый момент, когда Вон держится на деле за командующего, но фактически за свою жизнь, своё будущее — и мир вокруг них, глядящих друг на друга, постояв на паузе ещё чуть-чуть… Снова возвращается в привычную скорость. И Вон резко валится на землю, как будто теряет тот потенциал, подаренный толчком от земли, и окончательно ускореяет время ударом о жесткую поверхность — каменную кладку с расыпанным поверху песком. Лицом в пол по инерции. Вон жестко ударяется, кажется, разбивая нос в кровь и уже на этом этапе наедается поднявшейся от финала его полёта пыли. Но воздух разрезает не глухой звук от приземления. А тот, что разносится от трещащей по шву серой ткани. Замеревший на месте, в столь постыдной позе, Вон и сам не представлял, столкнется ли с тем, что побоится отрывать голову от земли в самом конце, так и продолжив держать сжатым в кулаке кусок не до конца дорванной ткани командирской накидки. Командир-то продолжает стоять ровно, на своих двух, словно ему всё нипочём. Но на удивление Вон делает это смело — к тому моменту, когда его поднятое лицо и вновь опущенная командирское оказываются направлены друг на друга в недоумении, из носа младшего дорожки прокладывают две красные полоски. Значит, таки разбил. Но на данный момент это лучшая и наиневиннейшая из его проблем. По причине того, что довольно быстро Вон начинает замечать — как-то ему прохладно, а ветер лижет больше не куски развевающейся на нём одежды, а… Выступающие под грудью рёбра. Ткань, бывшая потрёпанным балахоном, державшаяся на одном добром слове, но прошедшая с мальчишкой половину пустыни и до последнего прикрывавшая всю верхнюю часть тела (торс, талию, саму грудь и плечи с шеей), остаётся дорванной по шву, позади, висящей в руке схватившего её охранника. Значит, если бы она была хоть немного крепче — остановили бы и Вона, заставив того висеть в руках охранника, над землей безвольной куклой, из-за крошечного после длительного недоедания веса. Ну а так он всего лишь… Выскользнул из неё, разорванной надвое, и оказался полуголый в центре площади, опять на коленях перед командиром Ёнина и пялящейся на них толпой местных зевак, торговцев и рабов поодаль. Слава Богу, что хоть штаны остались на нём. Наконец никакое Солнце не мешает разглядеть его лицо — мальчишка пользуется всеобщей заминкой, чтобы отметить: довольно острая линия челюсти придаёт командующему не только мужественности, но и некоторой хищности. Наравне с глазами, которые не имеют ни намёка на двойное веко и на кончиках чем-то походят на оставленные узкими кисточками мазки. Серебристые волосы напоминают солому, но подстрижены донельзя коротко. Сухие бледные губы, как будто он ни то в аскезе и отказывается от воды с винами, ни то в походе ничего не пил недели две — трещина размером в пропасть посередине нижней. Как при всех этих особенностях воин способен выглядеть столь изысканно? Вон привык думать, что все военные до жути безобразные, потому как растеряли всю красоту (вместе с невинностью и мягкостью взгляда) на поле боя: на войне ведь забывают о существовании ванны, прекращают следить за своей кожей, сгорают под миллиардами гванов солнечного света, отчего их кожа становится даже смуглее рабской (а рабы из нижнего города целыми днями работают на полях), и покрываются не проходящими шрамами от нанесённых врагами увечий, а в любой стране это не может считаться красивым… И у него они тоже есть, все эти застывшие на коже памятью о битвах — порезы. Прямо на лице. Но почему же они не выглядят отпугивающе, а очень даже подходят именно этому лицу, будто с гармонией довершают картину угловатостям? Как пример, продолговатая полоса-горизонт на его острой скуле, давно приобревшая белый цвет на фоне тёмной кожи — больше не заживёт. И почему Вон задумался об этом? Он смаргивает наваждение. Глаза всё ещё в глаза, а о том, что командующий думает о рабе в ответ, остаётся только догадываться, пока целая толпа молвящих, как и окружавших аукцион ёнинцев, что видели прыжок, падение и схватившиеся за накидку командира рабские пальцы — не могут сдержать пораженного возгласа. Понимает, что это, по всей видимости, последний день паренька в цельном состоянии: дальше же его пустят не на работу слугой, а на органы. Чудесно. Просто замечательно, Вон-и. Сегодня именно ты королева драмы. Однако оторванным от глаз, долгое время командующий засматривается именно на оголённый верх мальчишки. Вон сам не замечает, до какой степени его возмущает столь непростительное разглядывание его груди — и что ёнинец такого нашёл в коже между костями? Натянутой до предела, как будто вот-вот лопнет. Смотреть действительно не на что, но это и впрямь не причина для кого-то такого: порой типажу соответствовать необязательно, когда можно на своём примере построить в глазах человека полностью новый, сформировав его на основе… Себя. «Что, нравится?» — хотелось бы съязвить сквозь ухмылку, но Вон ещё не до такой степени отчаялся. Избивать или убивать на месте его почему-то никто не спешит, но. Приятного мало: от этого липкого взгляда хочется отмыться сильнее, чем от болотной грязи. Вону безумно тошно и хочется закрыться, натянув на себя всё, что угодно (хоть мешок из-под картошки) не от толпы, а от внимания высокопоставленного воина. Но заминка, построенная на странных инстинктах (в его вкусе, судя по цепким зрачкам — физически ему уступающие, слабые представители сильного пола, и Вон может сделать такой вывод по многим факторам в его поведении и реакциях), наконец проходит, сходя на нет. К обоим постепенно приходит куда более разрушительное осознание. Вон первым разрывает зрительный контакт. Он в конце концов понимает, что сам остался без своего балахона только потому, что тот держался на соплях и сорвался с него целиком. Но военная одежда другая — даже та, которую дворцовые воины носят в город. Вон схватился за ту часть накидки командующего, которая шла к рукаву — рукав и дорвал, пока всё остальное осталось на месте. Стоит признать, что это не камень в огород изготовителя: шестьдесят единиц веса ещё надо как-то выдержать, а ткань просто треснула, оголив только часть кожи. Но вот так, глупо сидя на грязном полу, теряя приличное количество крови жалким и смешным образом — через ноздри, сквозь порванный отрывок чужого рукава Вон успевает разглядеть нечто странное. Руки командующего… Они были полностью закрыты прежде, но теперь на правой нет половины — предплечье и мышцы бицепса на виду. И вроде нет особо необыкновенного, и всё бы ничего, но… Когда подоспевшая охрана оказывается в шаговой доступности, стремясь утащить и прикончить непокорного, слетевшего с катушек раба — командующий резко поднимает руку, заставив тех остановиться налету; раскрытая ладонь — что-то вроде приказа. …Вон видит отчётливые красные разводы, совсем не напоминающие ни шрамы, ни свежие порезы, ни кровь. Будто расчёсанные лопнувшие капилляры. На доли секунды странник испугался, что это он сам секунду назад травмировал командующего, и в таком случае всё было бы совсем плохо, но нет — это именно россыпь запечатанной ранее крови. Которая происходит изнутри, берёт своё начало ещё где-то глубоко под кожей. Это не рана, которую можно получить извне. И это не обычная аллергия. По командующему видно, как внутри него, заметившего, что Вон о чём-то догадывается, разражается паника. Кадык дёргается — он сглатывает и липко моргает ровно один раз в попытках прийти в себя. Охранники, пускай не понимают, что задумал их старшина и почему приказал замереть там, где они находились, слушаются. Командующий выглядит растерянно настолько коротко, что это можно узреть, только находясь от него на близости вытянутой руки. На которой как раз и находится мальчишка. Заминка длится только мгновение, дальше же — бесподобное чудо самоконтроля. На большее время для слабости он не расщедривается даже для себя любимого. Вон успевает уловить, пусть не сразу просекает головой, что к чему, как командующий возвращает контроль над собственным лицом, рявкая солдатам: — Стоять на месте, — говорит он вдогонку подчинённым, не отрывая глаз от Вона. — Не подходите ни на шаг. Я хочу поговорить с ним, пока он не потерял сознание от страха. Решение, о котором неизвестно никому, кроме самого командующего — принимается за секунды. Пока зрачки суматошно бегают, пытаясь зацепиться за соломинку, ситуация неожиданно сильно его волнует. Почему же?.. Ох, Вон как собака; чует запах чужого страха. И это странно. Разве военные сверхдержавы способны испытывать панику, отравляющую воздух, пусть даже если она не длится долго? А обладатель столь высокого чина выглядит так, словно на ходу меняет все предыдущие решения под натиском новых обстоятельств. Под натиском Вона, создавшего новые условия. Ещё какие-то секунды назад командующий вёл себя чуть ли не как король, в чьих руках жизни всех присутствующих, а здесь, вдруг, без очевидной для других причины… Власть над самим командующим приобретает мальчишка, увидевший то, что нельзя было видеть никому. Вернувший мнимое самообладание, ёнинец задаёт вопрос, на невероятной скорости всё обдумав и сменив тактику: — Говоришь на всеобщем? Понимаешь его? — звучит на этот раз он совсем иначе. Вон очень медленно и коротко кивает. — Можешь написать что-то базовое? — совсем неслышно окружающим, какая бы тишина ни стояла вокруг. Вон кивает ещё быстрее, всё думая — стоит ли отпустить рукав, или лучше до конца не делать лишних движений, замерев, будто перед змеей; так она тебя минует, согласно приметам. Как бы сильно ни хотелось приставить хотя бы пятерню к обильно кровоточащему носу… — Напиши, откуда ты родом, — терять больше нечего, а потому руку с сыпью, которую он явно скрывает, протягивает прямо к лицу Вона, — немедленно, — и цедит сквозь зубы едва слышное вслед, подгоняя. Спешит. Но куда? И зачем? Командующий стремительно переводит свои пальцы вниз и мощно, почти до скрипа костей, смыкает их на запястье Вона. Пальцы этой руки держались за порванную ткань, вцепившись намертво, но командующий заставляет их разжаться и, будто подсказывая движение и способ что-либо написать без пера, чернил и папируса — проводит рукой самого Вона по его же сочащейся из носа крови. Жим безумно крепкий, и момент, когда старший отбирает свои пальцы, отпустив хрупкое воновское запястье — вопреки рабскому положению показывается началом свободы. Потому что таким образом власть, которой воин упивался ещё какие-то секунды назад — передаётся мальчишке, который «никто» в их стране. Вон, принимая всё, чтобы использовать себе на пользу, робко касается к третьей реке на двуречье, которая разверзлась под его ноздрями и, проведя ладонью и отставив её подальше, видит насыщенный оттенок. Вопросительно глядит на командующего исподлобья. — Пиши тем, что есть, — он протягивает ту самую руку с сыпью открытой, как будто не боится, что раб может воспользоваться моментом и специально его травмировать или даже убить, ведь с этого места и момента для Вона возможно всё. Главное, что ни при каких обстоятельсвах он не сумеет открыть рот и об этом закричать, даже если захочет — на то и сделаны ставки. Немому командующий может дать шанс, как будто в происходящей ситуации для чудесно осознающего это мужчины есть варианты гораздо хуже смерти. И Вон пишет. Кровью из разбитого носа. На запястье ёнинского командира. Водя по его коже, покрывающейся мурашками от холодных прикосновений — кончиком указательного пальца.

Ответ для него же.

«Из места, которого не существует на карте»

Надпись получается длинной и заполняет всё пространство на иссиня насыщенных, набухших венах под такой же тёмно-оливковой кожей — буквами на всеобщем полностью перекрывает и красноватую россыпь странной кожной сыпи, делая ту никак не заметной и не отличной из-под слоя своей писанины кровью. Под этим слоем никто не увидит и не узнает того, что пытается скрыть мужчина. И Вон продолжает не знать о нём ничего, кроме главного. Так они с командующим Ёнина и знакомятся поближе. Такое ощущение, что сделанного Воном ему достаточно на данную минуту: командующий согласно отворачивается, как будто принимает выполненной чужую часть безмолвной сделки. Находящегося в остатках лёгкой сбитости от неожиданности, его напряжение просматривается мальчишкой, но при подданных он отлично держит лицо, рявкая: — Одного немого, — повторяет мужчина, намекая на Вона, — отправьте в верхний город. Сильных физически — на рудники или в пещеры, смотря где больше не хватает рабочей силы. Кажется, причина поразительной смены его настроений, как и то, в чём проявилась сомнительная удача раба, заключается в простом:

Вон всё-таки узнал секрет, способный открыть безымянному рабу путь в любое место на карте Ёнина.