ventosae molae

— Дальше яблочные сады. Кони позади фыркают, пока Нишимура тянет за вожжи, заставляя своего затормозить первым. — Основное расстояние позади, осталось только пройти к воротам. На карте они расположены позади деревни садов, — кивает воин по левую сторону, чьё лицо, за исключением одних только глаз, закрыто тёмной повязкой из продуваемой ткани. — Что будем делать? Попробуем зайти внутрь? Лошади не пройдут без разрешения, а всем вместе идти опасно, — добавляет второй сопровождающий солдат; не считая голоса, взглянув на них отличить одного от другого мало возможно. — Кто знает, может им нужны очередные заложники? — Верно, — подтверждает Нишимура. — Ни к чему риски, даже если они хотели бы видеть нас по ту сторону ворот. Лучше встретиться за пределами города, как было оговорено ранее. — О Шу, их страна делится на три уровня ввысь, — продолжает тот, кому была доверена работа с нарисованными по памяти картами, — дорога сверху до сюда не должна занять много времени. — В таком случае дадим сигнал стражникам на воротах и дождёмся, пока они заставят Ли Хисына, — только Нишимура, не будучи отроду анаханцем, позволяет себе произносить людские имена вслух; сами бы варвары никогда не стали, — спуститься к нам вниз. Иначе не получится — внутрь никто не позволит войти (если желают вернуться без потерь), а сами они не решатся ступать на территорию вооруженного противника, пока их всего четверо. Не зря в письме будущего правителя была упомянута крайняя численность конвоя, которую правая рука мог взять с собой — до двух воинов, не больше; то есть количество, которое не могло бы показаться наследному принцу угрозой. Ровно два солдата, сам Шу не считался, а Джэюн — не воин. В такой численности, рожденная несчастьем в виде исчезновения командующего, в одиночку анаханская «разведочная группа» бы ничего не смогла предпринять против ёнинской стороны. Сейчас они на их территории, а удача в спонтанности почти всегда на стороне хозяев. И знающий об этом, по мере удаления от границ анаханской части пустыни Нишимура напрягается всё сильнее: впервые им есть, что терять, потому как во всех остальных случаях на собственную жизнь было бы плевать. Теперь же на кону стоит не только она, но и успех их государства: что с ним будет без Пака? Да всё развалится, пускай останется прежний король — без привычного военного тыла он не протянет, а свято место пусто не бывает. Действующие воинские чины откажутся слушаться кого-то другого, нового; кого-то, кто не Пак — откажется слушаться и сам Нишимура. И, скорее всего, ещё один шаг влево или вправо, как они свергнут правительство — начнется анархия, разруха, полная военная диктатура без свобод. До сих пор многие военные сдерживали нравы только потому, что вторым человеком оставался рассудительный Ана Шу. Командующий отстаивал их права и не позволял легкому на подъем королю расслабляться в военных вопросах, а самим воинам не позволял идти во все тяжкие, затравливая обыкновенный народ: тот факт, что носящие кровь головорезов не забрали себе всю власть целиком был лишь формальностью — они и так были у этой власти. Создавали и поддерживали законы с порядками, придушивали сопротивления против жестокости и всячески напоминали вражеским народам (и иногда собственному), на что способны. На данный момент в рамках допустимого. Сплоченные, они успешно завоёвывали новые территории, чтобы разрастаться, как ядовитый плющ. Но стоило отпустить руке одну руку, как цепочка бы обвалилась. Соединительный мост между королем (с чиновниками) и воинами (со старшинами) в виде Пака не должен кануть в небытие. Всё приличие в сторону монархов и каких-никаких нравственных законов, благодаря которым варварская система не ушла в отрыв — держались на плечах одного единственного Пака, которого голодные шакалы не решились бы тронуть; будто он — под защитой самого Бога, которого черти воспринимали, как своего. И его правая рука не из тех, кто полагается на предчувствие, в отличие от пропавшего командира: он «просто делает хотя бы что-то». Однако именно сегодня Нишимура, оказавшись впереди строя, весь путь и до сих пор безустанно крутил головой по сторонам, чтобы успокаивать себя в пересчёте: очертить глазами двух наёмников и одного священника — того более, чем достаточно. На вражеской земле присутствовал страх недосчитаться, а оттого и мутило. Последний встречается с ним глазами, когда правая рука оборачивается, чтобы отдать приказ разбить лагерь. Спустя пару секунд Юн осторожно слезает с лошади, сидение на которой делил вместе с безымянным наёмником (всю дорогу провёл, укоризненно глядя в затылок отдельно едущему верхом Нишимуре, бывшему в начале их маленького на этот раз строя), помогает разложить мешки с тканями и хворостом, которые они везли с собой, заранее зная, что придётся делать ночные остановки; пускай до сих пор не разложили ни одной по-настоящему долгой. Такие вещи, как уход за инвентарём и разведение костра были доступны Джэюну: он хорошо управлялся с камешками и их трением ради искорок, с молотком и гвоздями — хотя бы потому, что в родном храме ржавые доски часто требовали перемен, да и печь в центре кухни периодически потухала; её требовалось заново приводить в строй. А когда сваливались дверки у молельных шкафчиков с иконами или кренились подставки для свечей прихожан, он был первым в очереди на их починку. Принцип вбивания навеса для воинов был тот же. Джэюн умел шить, вязать, складывать седло для лошадей и чистить чужое оружие, освящать и замаливать его после отмывки от крови. Он был полезен и несмотря на то, что многие вещи не входили в его обязанности, никогда не ленился и не корчил из себя неженку, которой чуждо всё людское — хотя именно он был нежным по-настоящему, ведь рос в храме, а не пришел туда после становления перипетий жизни, как иные, многие непутевые молодые люди. Пусть оттого, что ему не был чужд ручной труд, на пальцах были неровности, следы от промазавших мимо наперстка иголок, и классические мозоли — Юн был буквально создан из мыла, пуха веерника, свежего молока и церковного плавящегося воска, от чьего запаха иногда закладывало нос. Он напоминал пьянящее свежестью утро, время, когда чистого воздуха, лишенного пустынной пыли, было даже излишне много: никак не получалось надышаться. Но священник никогда не был ни ладаном, от которого можно было потерять сознание, ни всесжигающим пожаром, ни угольками, остающимся от оттлевших своё пламён. В отличие от Нишимуры. Наёмник, как и командующий Пак над ним — были по-братски похожи и оба сотканы из противоположного священнику: привкуса стали в первую очередь (от крови и от меча в одночасье), пепла, оставшегося на руинах разрушенных ими городов. Ведь вместе с Паком Нишимура разрушал жизни целых народов. Анаханцы же варвары — захватнические твари. Этого из их природы не отнимешь. Хорошему в повседневной рутине, словно чья-то заботливая жена, с военной стороны Джэюну многого не хватало, как мужчине: он не мог даже самостоятельно передвигаться на приличные расстояния, отдельно и без сопровождения какого-нибудь солдата пересечь пустыню — уж тем более. Мало каких служителей храмов учили управлять лошадьми, мало каким позволяли познать чудеса боевых искусств — и в случаях, когда враг мог зайти в город, существовали безмолвные, заложенные на подкорке правила, которым бы все анаханцы последовали. У каждого сословия была своя роль, которая не менялась и в угрожающих жизням условиях. Горожане выбрали бы бежать, куда глаза глядят, спасать своих близких. Они бы помнили, что их задача заключается в сохранении анаханской крови живой любой ценой, в нескончаемом продолжении текущей по венам земных смертных. Их целью было сохранить свой народ и дать ему право на существование в любом возможном виде — в отличии от других государств, которым проще совершить коллективное самоубийство, полностью уничтожив свою расу, чем поддаться врагам или пуститься в бега, пытаясь выжить; лишь бы не допустить смешения крови — кто поймет этих эгоистов? При серьёзном нападении воины Анахана ринулись бы на врага, даже будучи обезоруженными, сражались бы до конца; а вот священники и жрецы… Их удел из покон веков прост — быть там, где стоит храм или церковь, чья бы нога ни переступила порог святыни. Словно привязанные к одному зданию призраки — оставаться с ним, даже когда оно падёт, похоронив их под завалами. Такова их судьба, а потому у святых не было и нет нужды осваивать относительно полезные в передвижении и борьбе знания, навыки. На их ногах якори. Крест, которые они несут во всех смыслах; не только продолговатой металлической цепочкой на шее. Именно поэтому до сюда Нишимура, как и на прошлых переговорах, вёз одного из обладателей тех самых якорей, как безвольную куклу, прикреплённую к другому солдату. Нишимура отпускает одного из своих людей к воротам, чтобы тот передал стражникам приказ вызвать Ли Хисына на встречу к «долгожданным гостям», а сам остаётся вместе с другими, заканчивая подготовку к ночлегу. Возможно, будущего короля они увидят уже на рассвете; сомнительно, что он спустится к ним посреди ночи, ещё и учитывая, что они должны были прибыть на полдня раньше, по светлому горизонту. Может, Ли вовсе не ждёт? На дорогу без длительных перерывов (за исключением короткого сна) ушло чуть больше трех запланированных дней, но опоздали они не сильно. Путь был выбран самый малозатратный по времени, прежде не исхоженный копытами анаханских лошадей — до сих пор в боях они не заходили настолько далеко, впритык к воротам на въезде в нижний Ёнин. Наёмник садится на корточки, достаёт пару камней из надгрудной сумки и долго трёт их друг о друга — наконец по сторонам расходятся искры. Костёр потрескивает с характерным звуком, в воздух отпуская раскалённые крапинки вслед за дымом — к небу. В это время, когда солнце давно село, а тьма затянула землю от и до, на обдуваемых всеми ветрами мира границах жутко холодает. Ночные заморозки порой напоминают зимние, и для полной картины не хватает только снега — хотя, насколько знает священник, близь Эсэ его не идёт в принципе. Ёнин на юге и донельзя тёплый, за ним вулканическая гора, а по ту сторону — водная пустошь. Есть место прохладе, но подле кратера его нет страшным оледенениям. В Анахане же есть всё — от адской жары до холода оттуда же, но с другого по счёту круга преисподни. Нишимура складывает ноги в позе лотоса, сутулится, расталкивая сухие ветки продолговатым штырем, одним из которых закреплял палатку. Джэюн же позволяет тишине наполнить окрестности, оставив им в присутствие только огонь со сгорающими в нём деревяшками; но не один знает, сколько переживаний гирями висит на душе. — Как считаете, они приведут Ана в полном порядке? — а потому одно из них и озвучивает. Самое главное, чтобы до обмена ничего не пошло не так. Всё висит на тонкой нити легко рвущегося доверия, и анаханцы специально осторожничают, придерживают коней — не нападают первыми, чтобы не злить Хисына. Но мало ли, он схватится за любой другой повод отказать в обмене? Священник до сих пор так до конца и не понимает, на что они собрались менять командующего Пака, и что устроит ёнинцев настолько, чтобы отдать решающий элемент в пока ещё начавшейся войне в руки врагу. Забавно, как сильно Ана нужен обоим государствам. Однако что может быть важнее тактического оружия, пусть даже в виде человека? Или хотя бы стать ему равносильным? О чем они вообще должны говорить на переговорах, и почему Нишимура молчит о подробностях? Неужели сам не знает? — В плане? — Без… — святой подбирает слова осторожно. —…Телесных увечий. С целыми конечностями и… — А у них остаётся выбор? — Нишимура смотрит перед собой нечитаемо и не показывает эмоций; ночь часто меняет тени, которые сопровождают людей по утрам, но вот Шу под бескрайним звёздным небом отличается от себя привычного только тем, что усталость стирает с него налёт крайней наглости. В пути и при деле он не то чтобы спокойнее — скорее сосредоточеннее и отвлеченнее от желания поиздеваться над «слабым сословием жалких молельщиков». Не стремится никого зажимать по углам; а может это только из-за того, что он напряжён перед столь важным моментом — возможным освобождением Пака. — Сомневаюсь, потому что никому сейчас не нужна война. — Кроме вас. Наёмник хмыкает, в глубине души скорее реагируя усталым вздохом. Вроде и подбирал слова, а язвить Юн всё-таки умеет, не способный себя переучить. Странный паренёк: родился и вырос при церкви, а до сих пор душой тянется в сторону уличных разбойников. Наверное, очень завидует Нишимуре и его распущенности. «Не тот, кем кажется» — так и хочется сказать о Джэюне, потому что за его смиренным взглядом никогда не спит толика упрямости, которая заставляет сделать по-своему. Наверняка Юн только старается выглядеть идеально, но Нишимура-то чувствует его главную проблему, которая никогда не даст ему стать идеальным служителем храма: У Джэюна есть своё мнение. Свои симпатии и антипатии. Люди имеют на них право, но не священники. Жрецы — это всегда другое, у них свой удел, далёкий от гражданских и воинских обыкновений: им недоступны схожие права, значительно меньше спектра выбора доступно в стороне эмоций. Они должны расставлять приоритеты правильно, да? Вот и Джэюн заставляет Нишимуру задаться вопросом: разве они, такие, как он, не должны относиться ко всем равно, как к детям одного Бога? Быть беспристрастными, потому как само понятие «страсть» в церкви запрещено, непоколебимость и отсутствие избирательности же там в помощь. А как же прописанная в великой книге всех времён и народов гармония, когда в мыслях о другом человеке вместо Бога и его мессий священник прыгает, как на кочках. Он, бедный, расслаивается на части между желанным и обязательным; в последнее входит далеко не один запрет. Юн только делает вид, что относится ко всем ровно — за это Нишимура и чувствует этот едва ли уловимый смрад лицемерия. А он ненавидит такое. Даже если представить, что в сломе стройной системы (странного поведения Джэюна в храме) виноват командующий Пак — это никого не оправдывает; ни одного из них. К командующему священник может и расположен больше, чем следует, выставляя себя в лучшем свете вечной лучезарной улыбки, а даже в запрещенных симпатиях (чем бы душа ни тешилась) нет очевидно зазорных вещей, но. Какой же колкий и не щедрый на искренность иногда оказывается перед правой рукой. Всё время в компании вельмож делает вид, что воспитанный, но истинную сущность не скрыть до конца — обязательно прорывается укол через слово. Почему же он всегда достаётся Нишимуре? Юн бы ответил, что «за всё хорошее». Недолюбливают друг друга оба, и это очень мягко говоря. Всему причина одна — Ана Шу, которого они постоянно тянут каждый со своей стороны. Командующий как камень преткновения. Иначе бы знать друг друга не знали ещё целый век; остались бы параллельными полюсами, не докучающими друг другу. Нишимура бы даже бросил попытки приблизиться к Богу, бросив походы в церковь; командующий Пак бы его не понял, ибо церкви достаточно держать при себе Джэюна, чтобы его туда затащить. — Я не пойду против справедливости. Все получат по заслуженному. — Когда и кто успел что-либо заслужить? — гнёт линию в сторону справедливости Джэюн. — Не считаете ли вы случайно, что благосклонность Небес обошла Анахан стороной? — Я не говорю, что обошла. Я о том, что нашу часть благосклонности, возможно, могли отобрать с помощью магии. Не значит ли это, что мы должны поступить с теми, кто жульничал, так же, как они с нами? Всего лишь забрать своё обратно, только не заклинаниями, а воинской силой. Из всего конвоя только они вдвоём лишили себя недолгой дрёмы. Не потому, что геройствовали, а потому, что предвкушение перед тем, как состоятся переговоры — создавало выброс необъяснимых эмоций, которые мешали провалиться в сон. Состояли они из опасений облажаться и одновременно с тем нетерпением перед встречей. Оба думают одинаково: лучше бы сейчас собеседник спал, и тогда им не пришлось бы вести этот заранее погибший диалог. — Вот, посмотри, — указывает Шу на виднеющиеся гущи деревьев неподалёку; их временный лагерь остаётся за полосой песков, в то время как ёнинская зелень совсем близко: переход в неё резкий и несколько не природный, как будто черта, за которой начинает расти что-либо живое — наколдована, а не создана естественно. —…И пока мы живём плечом к плечу со смертельными, ядовитыми тварями, гибнем с голоду и засухи, они довольствуются яблочными садами. Овощами, фруктами, рогатым скотом. Ни в чем себе не отказывают и, наверное, иногда не знают, куда всё это девать. Не будет ли справедливо оказать им непосильную помощь и отобрать то, чего с избытком, просто так? Ради равновесия Вселенной. Джэюн молчит, не решаясь ему ничего говорить — в направлении наёмника изо рта не выйдет ни ласкового, ни святого. Перед ним у костра сидит истинный варвар, и Юн же знает: Нишимура категоричен и в жестокости всегда как рыба в воде, но, в отличие от священника, брюнет выпячивает это в открытую. Мол, пусть все без исключения знают, что его буквально растили волки, и дикости там не занимать — человечности его было некому учить уж подавно. Но наёмник достаточно смышлен, чтобы не нападать первым. Даже не привёл подкрепление, а выполнил свою часть сделки — это так в новинку, наблюдать подобное самообладание и послушание с его стороны; имеет же только одну естественную черту, которую впитал с молоком матери — резкость и непредсказуемость. Указывает ли несвойственное ему поведение на то, насколько Шу боится, что они могут что-то сделать Ану? Значит это, в свою очередь, что он имеет основания полагать, мол, всё плохо? Насколько он в это верит? После сказанных секунду назад слов о необходимости что-то у кого-то отобрать — то, как свою часть договора правая рука старается выполнять на удивление честно… Напрягает. Должно быть, и наёмника, и священника успокаивает то, что вот-вот встретят командующего, дай Бог, целым и невредимым: по меньшей мере прекратят висеть в состоянии неизвестности, от которого уже кружится голова и появляется стремление покашлять внутренними органами. Помолиться бы им о том, чтобы Ли Хисын поспешил — а с Паком всё было в порядке. Этим Джэюн собирался заняться остаток времени, лишив себя сна — без конца просить небеса спустить им удачу и поспособствовать тому, чтобы всё прошло достойно и безопасно. Впереди половина от часов бессонницы, и они снова воссоединятся после долгой и волнующей разлуки… У священника, что скрещивает пальцы и прикрывает глаза с каждым новым вдохом и выдохом, с которыми помимо воздуха выпускает и заученные слова, из-за осознания скорой встречи каждая капля крови в теле танцует дикий военный марш, устраивая поножовщину здравого смысла с терпением; рискуя раздавить чужие реберные кости в крепких объятиях в итоге. Пальцы сомкнуты в замке, моля небо, но они же трясутся, когда как будто слышат ответ: всё будет в порядке. С такой силой, выходящей в тремор, там, в глубине души, поют отнюдь не ангелы, хотя должны именно они. Его хочется увидеть. Как можно скорее… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Впервые Джэюн ловит себя на мысли о том, что мог бы первым переступить невидимую черту запрета и позволить себе недопустимое — нарушить пожизненный целибат перед самим Богом и позволить себе много и долго касаться командующего. Лишь слова и размышления, а всё же. Для священника даже подумать о таком — сильно. Губяще. Страждуще. Лучше бы он всю жизнь прожил с ним плечом к плечу, не способный никак взаимодействовать и разговаривать; согласился бы даже на страшное — врождённую немоту, потому что не обо всех вещах можно говорить, и не все можно описать, говоря вслух. Способности видеть и базового тела, которое имело бы привилегию идти туда, куда захочет, а потому и «находиться поблизости» — лучше не придумаешь. Священник всё равно бы знал, что и как происходит у Пака в жизни — и этого ему было бы более чем достаточно. Искрящееся тоской ярче горящего перед ним огня, выражение лица Джэюна не проходит мимо Нишимуры. Оно заставляет что-то в душе дернуться в раздражении, словно кто-то не «тянет случайно», а именно нарочно рвет струну арфы, превращая её приятное пение в надломанный визг. — Почему ты всё время делаешь такое лицо, как будто, потеряв Ана, утратишь смысл жизни? — воин сидит у костра смирно, не повышает голоса, а озадаченным взглядом исподлобья пилит настойчиво. Такие вопросы задавать, так-то — края безумия, за которые Нишимура ловко переступает. Пока товарищи отдыхают в палатке, он позволяет себе лишнего, хотя не дергается и не машет конечностями; тем не менее, умудряется развеять чуть ли не осязаемые ощущения Юна (воспоминания о прошлом и представления о будущем, которые все смыкаются на одном лице), как туман. Жаль, потому что образ Пака в голове Джэюна выглядел очень реалистично. Словно последняя встреча была несколько часов назад, пускай по ощущениям прошло пару жизней. Маленьких и больших смертей — ещё больше. — Как будто вы делаете другое, господин. А как же статусная субординация? Нишимуре порой хочется упасть лицом в песок, но заставить его наесться отнюдь не себя — Джэюна, который то ещё бельмо на глазу. С чего он делает вид, что командующий, простите Небеса, дороже ему самого Создателя? Разве он не запрещает служителям храмов любой вид романтических чувств? И к женщинам, и к мужчинам дорога Джэюну заказана. А что он тогда, такой двуликий, творит? Утром значит молится, забыв о физическом теле, а вечером рыдает по Паку, позабыв о своей душе и её святости? Складывается ощущение, что этот ракурс заметен только Шу, и он после такого вообще перестал бы верить в связь священников с Богом, а взойдя (если бы пришлось) на престол создал реформу, отменяющую всякое поклонение церкви, только бы не видеть какого-то мальчонку Юна между собой и командующим Паком. Ах точно, «мальчонка» же прилично старше самого Нишимуры — священник с командующим одногодки; а так и не скажешь. — Или хочешь сказать, что он тебе важнее, чем мне? Ещё вслух не хватало этих разборок. Нишимура человек осознанный (по крайне мере стремящийся таким быть), более чем серьёзный в бою и военный делах, опытный и талантливый воин, но. В таких-то вопросах прорывается его настоящий возраст — обыкновенный деревенский ребёнок (даже его пресловутый, обезглавивший тысячу противников меч, становится деревянным) пытается поделить любимую игрушку со взрослым, который на кой-то черт пытается её отобрать, сволочь такая. И если в Анахе скрывать взаимную неприязнь ещё было как-то возможно, сторонясь друг друга и тараканами разбегаясь по разным углам в одном помещении (ведь командующий Пак частенько становился причиной их нечастых пересечений, как на без толку соединяющий несовместимые винтики механизм) — за чертой города держать язык за зубами оказывается мало возможным. Хотелось высказать давно накипевшее. — А вы собрались измерить важность? — Как же. — В каких, интересно, единицах? Пальцами? — Тебя это колотит? — А вот скажите… Ну всё. На виду у других он почти не открывал рта, а сейчас… За кого священник принимает правую руку? Как за кого-то младше по званию? И после всего этого ещё собирается делать вид, что он святой и не умеет пререкаться, а в сторону армии и рта открыть не может, потому что где они, а где он? Держите Нишимуру семеро. Благо, что общая цель до сих пор мало-мальски сплачивает, не позволяя оставить мужчину голым и связанным в центре пустыни. — То есть ты не отрицаешь? — Не отрицаю что? «Совсем страх потерял, святоша», — буквально звучаще вслух разборчивыми словами, свист крутится в покрепче сжимающихся кулаках вспыльчивого по натуре Нишимуры. Но срываться на священника нельзя. — Ты… — Откуда я знаю, насколько близки ваши с Аной отношения? — точно бьет под дых вопросом Юн, однако он немного не понимает, что… — Я-то знаю, насколько близки твои… — не на того напал. Хочет драться словами — будет ему, пусть Шу по-честному лучше владеет клинком, а оружие Шима в умении заговаривать зубы. По той причине и притащил его с собой, не посчитав обузой. — Что можешь сказать в своё оправдание? — А у меня есть причины оправдываться? Вопреки серьёзности и мужественности голоса Нишимуры, спор остаётся полным абсурдом и бессмыслицей; но дальше друг от друга их сердца мало что способно сделать. Цель-то спасти одного человека по-прежнему общая. — А ты думаешь, что у тебя их нет? Вот уж позорники — что один, что второй; нашли время для выяснения отношений. Перетягивают командующего, как канат, забыв, что их главная задача сейчас — объединиться и вытянуть его в правильную сторону: не из рук друг друга в разные, а из рук врага в одну. — Вы, господин Шу, кажется, забываетесь, — напоминает Юн, сложив руки в замок, чтобы лучше себя контролировать. — Я всё-таки священнослужитель в храме, и мне несколько не до земных дел. Я даже не смотрю в их сторону. Грехи для меня перекрыты, как и все дороги, ведущие к ним — по ним ступить не посмею, даже если лукавый попутает. Снова он говорит заученными фразами из трактатов — книг поблизости нет, но он будто бы читает строчки из них, водя пальцами. На деле оба сидят смирно, как застывшие оловянные изваяния. Один вот-вот кинется на второго. — Так я об этом и говорю. Разве ты не соблюдаешь обет безбрачия? Там, целибат, или как у вас это называют? Да и не так важно, на самом деле, — анаханский у Нишимуры почти безупречен, но вот некоторые сложные слова он периодически путает или забывает, потому что не жил в тех землях с рождения, а прибыл в отрочестве. Это не особо мешает в споре. Нишимура и из немого слова вытрясет, и спокойного раззадорит, мертвого из-под земли достанет, разбудив, незрячему укажет дорогу, а любого попавшегося на глаза схватит за шкирку без прикосновений толком. Сам Юн попадает под раздачу: его это не берет, но правая рука продолжает свою тираду. — А что церковь думает о чувствах к мужчинам? Стоило бы пожаловаться на тебя за то, что отвлекаешься на них, когда не должен. Что ты так часто делал в покоях Ана на протяжении всего сезона, а? Скажи мне. Сколько бы раз я ни проходил мимо, всякий мог застать картину того, как ты вхож и выхож с места его ночлегов. Есть, чем это объяснить? — Я… Неугомонный же вояка. Джэюн замирает, скрывая возмущение, отводя себе немного времени для попыток понять, к чему ведет наёмник и как от него отцепиться. С его стороны всё, может, и выглядит несколько сомнительно — Нишимуре есть что рассказать главному священнику, чтобы в миг омрачить чужое имя. Однако всё не то, чем кажется. Вот и Юн всего-то сбегал со служб, приносил командующему фрукты из соседних и королевских садов, таскал ему мази от боли в мышцах, которые ныли после тренировок. Наказания заслуживает, но не за нарушение целибата, ни в коем случае — за прогулы. Он же в их время не маялся глупостями — а сеял добро, как и подобает «приближенным к ангелам», пускай это добро мог ощущать всего один единственный человек. Он стоил больше сотки тысяч — живущих ныне и когда-либо живших. С Паком Юн делился подаренным церкви крестьянами горячим молоком и выпечкой, огонь в печи для приготовления которой разводил и поддерживал сам; у булочек с корицей был необыкновенный вкус. На всё было объяснение и свои «мало грязные» причины, но. Если речь заходит о душевной близости с Паком, то Юн не станет обсуждать эти темы с анаханским головорезом, ну уж ни за что. Ана Пак со священником Юном знают друг друга с рождения, вместе взрослеют и сталкиваются с самыми разными сторонами жизни; последняя часто показывает взору самые неприглядные. Они друг другу ближе, чем семья! Ведь Джэюн всегда был у командующего, а командующий — у него. Они не знали времени друг без друга, и именно поэтому именуемое, как «сейчас» — кажется настоящим испытанием. Двое мужчин не принадлежали один второму, но их пятки принадлежали местам подле друг друга, словно ноги пригвоздили у соседних соляных столбов. Потому и умереть могли бы вместе. Их встреча, совместное взросление, поддержка — все события были предначертаны! Юн был в таких далеких местах командирского сердца, до которых Нишимуре не добраться, даже если он положит на то всю жизнь до самой старости. Вот настолько длинная дорога была пройдена священником в угоду времени, а не стараниям: он никогда не умолял Пака остаться рядом, он просто оставался сам и ждал своего человека на известном им двоим месте, ничего не прося взамен. Ни потребовать, ни получить он, в силу своей принадлежности к церкви — не смог бы. Но был ему угоден в любой момент, когда бы понадобился. Только из-за командующего Джэюн согласился на поездку в худшей компании из возможных, и только из-за него сдерживается до последнего, чтобы не наговорить Нишимуре лишнего, не бросить в него первую попавшуюся под руки опилку (где-то неподалеку от границы начинается лес с торфяными болотами, а потому песок смешивается с мелким мусором, который на копытах приносят либо лошади, либо странники на ступнях). Этого достаточно, чтобы живописать, насколько попытки правой руки самоутвердиться за счет командирских симпатий бессмысленны? Да, пусть он у Пака, как неотъемлемая часть тела, Нишимура — драгоценное оружие, а не член семьи. Ничего личного — личным никогда и не станет. Пусть наёмник-одиночка прекратит изменять своей природе. Пусть не обманывается и научится разделять то, что царит между «двумя по рождению знакомыми» и «связанными рабочими условностями и вежливостями». Джэюн знал Пака столько же, сколько жил при церкви — а это вся жизнь! Как можно приравнивать всю жизнь и случайную судьбоносную встречу? Нишимуре повезло так близко подобраться, но дальше дороги закрыты. Ближе других солдат — пожалуйста, но не ближе семьи. Тем более, хоть говорить особо не о чем — священник как будто не до конца желает, чтобы Нишимура уверовал в то, что между ними ничего не было. Пускай не получит четкого ответа и сомневается хотя бы по мелочи; не в интересах Юна успокаивать его фразой желанной «мы ничего не наделали». — Что тогда сами так часто делали там же, где был я? Во время, свободное от военных учений, занимались чем-то другим? — Да Ана мне как старший брат! — довольно тихо, но от того не менее неприятно шипит Нишимура. — Следили всё-таки за Аной? Или… За мной? — Ещё чего. Больно ты мне нужен. — В таком случае мне следовало не помогать вам в переговорах и отказаться от поездки? — сохраняя самообладание священник предпочитает перевести стрелки. — Я знаю, что ты бы не смог. Вопрос ведь не о моих интересах, а о состоянии Ана, его вызволении. Стоило бы собраться и поразмыслить на этот счет, вместо того, чтобы устраивать склоки. Джэюн никогда не отличался искренностью и страстью — он был спокойный и тихим, словно иссохшая часть реки Асэ, и никогда бы не стал ввязываться в бессмысленные споры с хмурой малышней, но… После всего, что уже случилось и случилось почти, единственное, чего он хотел — это позволить Паку оказаться в безопасности; даже без возможности к нему прикоснуться, просто убедившись, что он живой. Важнее ничего нет. И каких ещё доказательств в собственной преданности жаждет Нишимура? Если бы из трёх вещей, на которые можно смотреть вечно, пришлось бы выбирать, то сам правая рука анаханской армии тоже обязательно выбрал бы сначала командующего Пака. Но поскольку его здесь временно нет, выбор падает на присутствующее перед лицом пламя. Нишимура снова упирается в свой любимый огонь, а священник задумчиво глядит вдаль — в ту самую гущу зеленеющих садов на границе, стараясь отвлечься от раздражителя. Высокий, широкоплечий, здорово превозмогающий своих сверстников — почему Нишимура сразу уподобляется им, стоит только открыть рот, оставшись наедине? Вдалеке, сдаётся Джэюну по относительно свежей памяти, стоит деревня садов, на окраине нижнего Ёнина, известная на всём материке своим потрясающим наливным урожаем. Габариты и густота яблочных рощ по-настоящему вызывают восхищение, а чего уж там говорить о других дивных фруктах… На вулканической почве особенный что виноград, что любые другие выросшие семена. Сам зеленый, что здесь царствует — тоже. Но совсем скоро в глубине деревьев Джэюн видит тот цвет, которого здесь быть совсем не должно. — О Шу… — забывая о распрях, вслух вышептывает, но не в попытках рассказать что-то тайное, а едва ли выдавливая из себя стон ужаса: так звучит обращение на анаханском, в виде ранга правой руки. И Юн замолкает на середине, теряя дар речи, способный только растерянно шевелить ртом, уголки которого совсем скоро окажутся сжеваны в мясо от волнения. — Там… Нишимура медленно поднимает голову, не успев мгновенно разделить оттенка чужой паники на своем бесцветном, скупом на эмоции лице — чтобы упереться в медленно разрастающиеся очертания… Пламени. Успевает он только пропустить мысль о скрывшемся в том направлении собрате, как в центре тлеющего горизонта замечает силуэт своего же недавно отбывшего в сторону ворот человека, приближающегося к ним на коне. Хорошо, что он и лошадь в порядке, но. Почему они возвращаются так быстро?.. — О Шу! — кричит мужчина, срывая горло, издалека. — Зайти дальше не получилось. Граница Ёнина горит! Это не похоже на случайное возгорание. Скорее всего, кто-то запланировал поджог, распространил огонь среди деревьев нарочно и… Там сейчас настоящий погром — резня.