ventosae molae

После долгой инструкции Ян отправляется к себе в комнату, что оказывается последней в конце длинного коридора. Идёт к ней на ватных ногах, и пусть ещё ничего за день не сделал — смертельно устал. Их повезли во дворец сразу, как выбрали, а с учётом того, что рабы начинают трудиться ещё до восхода солнца, подготавливать на день было уже нечего. Настоящий трудовой ад должен начаться с завтрашнего дня, до которого мальчишка надеется подремать хотя бы пару часов, но вот после приговора Сатхи о том, как во дворце нелегко выживать и сколько нужно соблюдать правил (если ещё и учесть, что послушание не гарантирует поощрение) — сомневается, сумеет ли сладко спать в здешних стенах. Особенно с мыслями о том, что оставшихся спустя пару месяцев работы можно будет пересчитать по пальцам; вот бы собственные оказалось возможным загнуть в этом счёте. «Вы должны знать своё место. Не стоит тешиться надеждами и верить в то, что возможно соединить свой путь с кем-то, кто гораздо выше» Попытка отговорить от поиска покровителя? Вон не сомневается, что тот найдётся сам, если судьба будет благосклонна. Пока что действовать первым, дабы идти в наступление с обольщением — плохая затея. Но и Сатха имела в виду сословия — различия между ними, простыми и не очень людьми, а поспорить с этим Вон бы не смог. Кухарка, что всю жизнь провела на кухне и не знает ничего о политике, вряд ли сумеет стать достойным правителем. Этот пример указывает на то, что есть вещи, которые невозможно приобрести, пытаясь — они, такие, как образ мышления, либо у тебя в кармане с самого начала, либо их нет и никогда не появится. Рождённый ползать взлететь не сможет, даже если вырвать чужие крылья и приделать их к нему; попросту не поймёт, как ими пользоваться. Правда, есть одна мелкая неурядица, которую мало кто учитывает в вулканических краях. Рождён человек ползать или парить близко к высоте Неба — на глаз по внешности определить невозможно. Ребенок, созданный нежным и ранимым, пусть в королевской семье — какой из него повелитель? Малец, поднявшийся на землю из Ада, к нищете, захочет себе весь мир; и непременно, рано или поздно им завладеет. Тот, кто имел крылья, мог оказаться среди ползающих лишь потому, что их повредил. Спрятал на время то, что от них осталось. Его возвращение вверх — вопрос числа дней и веса стараний, и тогда-то дело оборачивается совсем иначе. Таланты нельзя приобрести, но их можно развить, если они живут в глубине, не так ли? Вон точно знает, что если он продержится и сделает всё возможное, чтобы понять устройство высшего сословия Ёнина, обнаружить потайные ходы и напороться на все подводные камни во время отлива (тогда, когда это наименее опасно в своей губительности) — перестанет каким-либо образом выделяться из свиты. Рабом он ни за что не закончит, даже если молчаливо соглашаться со всем придётся до самого конца. Что бы он ни пережил в дальнейшем… Вон не имеет права забыть, кто он есть на самом деле. Кошка? Зрачки сужаются в настороженности. От размышлений снова отвлекает свойственное любой кошачьей масти предчувствие. На себе парень ощущает странное — взгляд в полностью пустом коридоре. Говорят, что люди мало чем отличаются от животных, и что их чувства могут работать гораздо обширнее, чем принято считать. И когда юноша переводит глаза на место, откуда почуял разящий за километр нездоровый интерес, но ничего обозримого там не находит — полноценный покой покидает его окончательно. Оборачивается ещё пару раз, но не замечает ни тени. Странно. Он точно уверен в том, что есть кто-то, кто наблюдал за ним с самого прихода и, скорее всего, продолжит делать это дальше. Только вот с какой целью? Дворец никогда не был и не будет безопасным местом, коли у стен могут быть уши и глаза. Вон всегда вынужден оставаться начеку, ведь у каждого второго есть повод его поймать. Держать бы себя в руках, не только для того, чтобы узнать важную информацию, но и чтобы не попасть в передрягу — под чью-то горячую руку или став марионеткой в осуществлении планов, которые вряд ли придутся по душе. Ему не до дворцовых интриг. В голову закрадываются самые неудобные и по-плохому волнующие предположения. Хотя, разве мог он ощущать себя иначе в месте, где конкуренция царствует и среди рабов? Что, если кто-то посчитал его сильным противником в борьбе за место под солнцем, и вместо того, чтобы самому постараться стать таким же, решил свести со счетов? Хотя бы из-за непривычной для ёнинцев и других иностранцев внешности — похожих на мальчугана здесь нет нигде; чего только стоят его точёные, как у идеальной статуи, скулы и форма подбородка в виде многоугольника, которую не удалось скрыть под слоем грязи. Ведь помимо стесняющих обстоятельств, вынудивших пойти на крайности, именно это лицо на площади выбрал командующий. Завистников прибавилось ещё в тот момент? Внешность-то и правда уникальная, пускай кто-то назовет её, как ту, что на любителя, никого бы его улыбка не оставила равнодушным. У Вона нет шрамов, высыпаний, порезов и крупных родинок. Веснушки появляются и проходят быстро, оставляя кожу чистой. Всё, как любит знать. Можно не давать лишнего повода, а из зависти метафорические «они» (не только слуги, но и, возможно, видевшие его издалека представительницы элиты) сходу могли бы решиться прыснуть в немого раба водой из растений, которые вызывают аллергию, обжечь или повредить лицо любым другим методом. В конце концов, если бы имели более суровые цели в его отношении, могли бы оглушить ударом чего-то тяжелого по голове и утащить в темный погреб, чтобы надругаться в отместку за незаслуженное везение. Или вообще прикончить. Человек, всё-таки, такое странное создание — по-своему сильное, но по-смешному легко поддающееся смерти. Перед ней люди — никто. Парень успевает себя здорово накрутить, но что по-настоящему жутко — не без причины. На всякий случай он подбирает, сжимая, подол своего грязно-бежевого одеяния, заметно нервничает. Приподнимает его над кафельным полом, пускай часть с юбкой и так его почти не касается — всё, чтобы, если что, удачно сорваться на бег и нигде не споткнуться, позорно запутавшись в одежде. А как насчет командующего Ёнина, нервы которому парень подпортил ради попадания во дворец? Что, если он позволил ему подняться в верхний Эсэ, выбрав единственным из тысячи, лишь чтобы потом подгадать момент и жестоко отомстить за произошедший казус? Ответить Вону, коего пожалел в прошлый раз — во дворце, где, не считая королевской комнаты, всё под солдатским контролем? Вон чувствует, как боится его возможной слежки — (она может обернуться расправой) — не без повода. А сколько ещё есть других вариантов скончаться глупо, никуда толком не дойдя? Так высоко залезть в самый Акрополь, чтобы помереть на старте? Ну уж нет. Вон крепко сжимает руки в кулаки, будучи намерен драться до последнего, пускай его ладони совсем не подготовлены к драке. Сможет ли он хоть что-то в нынешней форме, будучи костлявее трески на грани истощения, после долгих скитаний по пустыне? Ему предстоит многому научиться — как самообороне, так и внимательности к мелочам; к тем, которые нельзя игнорировать, и к тем, которые нужно. Поэтому ему следует сидеть тихо какое-то время, чтобы здесь задержаться. Научиться. Физически и морально. Сейчас же достаточно и того, что мальчишка способен честно признаться себе и без чужих подсказок — до победы ему ещё очень далеко. Он на данный момент — лишь жалкая, маленькая точка на карте, желающая затеять огромную лавину, которая могла бы смести под собой полконтинента; не будучи снежной. До тех пор, пока не наберется сил, Вон обязан сделать всё, чтобы выжить. Пусть же Вселенная даст ему шанс. Она должна, иначе… Вону не хватает многих качеств, свойственных победителю, но какой потенциал для роста — пусть мир в него поверит, коли привёл сюда одного, заставил страдать. Не кого-то другого, а этого маленького и никчемного человека, у которого ничего нет и не получится до самого конца опираться только на единственную привилегию — интуицию; её не выйдет всегда безошибочно трактовать. Он стремится к тому, чтобы стать могущественне, но для этого должен найти, кто ему в этом поможет; самому вырасти в нынешних условиях почти невозможно. Поэтому, пока не нашёл, в кого можно вцепиться хотя бы отчасти, Вон не имеет права умереть, будучи никем. В секторе прислуги, в пустынном коридоре без окон на нижних ярусах, освещенном факелами — тем более. Вон ещё ничего не сделал, а уже чувствует, что кто-то им не по здоровому заинтересован. А ведь первичный план заключался в том, чтобы не привлекать внимания, пока ещё будучи недостаточно сильным для прямого столкновения лоб об лоб. И что теперь? Он зашёл сюда буквально на волне мини скандала на площади, когда посмел не только поднять голову без разрешения, но и тронуть самого командующего. С самого начала всё пошло не совсем так, как он планировал, хоть и дошло до такого. Что, если его вообще попытается проучить кто-то из дворцовой охраны, что присутствовали на аукционе, но так и не сумели его остановить? Может, они хотят отомстить за то, что сами наверняка получили наказания или как минимум жесткий выговор за непрофессионализм? Потенциальных врагов хоть отбавляй. На его следы наступают они? Любой поворот голову ничего не даёт, даже когда юноша пару раз останавливается, вращаясь вокруг своей оси. В округе пусто, но присутствие кого-то живого продолжает ощущаться. Парня даже успевает напугать мимо пролетевший мотылёк, который ловко минует огня; видимо, ещё не надоело жить. Вону тоже не надоело. С его прихода сюда не прошло даже недели, а он уже задыхается в подступающей панике, пытается ускорить шаг, чтобы поскорее скрыться за поворотом и закрыть двери наглухо, подперев ту столом — забыть про то, что на месте ночлега, в котором ещё не обжился, у него тоже могут быть соседи. Ещё чуть-чуть, и переходит на бег, резво переставляя дрожащие ноги, но. Не успевает. Чья-то ладонь приземляется к нему на плечо, заставляя развернуться к себе лицом.

***

Пальцы впиваются в ткань рубахи покрепче, а парень, жутко перепугавшись, разворачивается с застывшим дыханием, как и тысячи лет назад.

настоящее время, 2023 год.

— Вы вообще адекватный, так людей пугать? — смотрит он через левое плечо, делая типичное выражение «злого кота»; густые тёмные брови смешно изгибаются домиком. Контроль над выражением физиономии бесследно утерян. — Адекватный или нет — неважно, — парирует мужчина, которому до чужих возмущений хоть бы хны, — ибо нет никого хуже голодного. Пошли же на обед, мой верный слуга. Прораб издевательски похихикивает, полностью заставляя Чонвона изменить направление, которое он держал до того, как натолкнулся на старшего. Одёргивает сзади, за шиворот, и тянет на себя, чтобы поравняться. Стоит того, чтобы захотелось его немножко осадить: мальчишка подозрительно быстро ходит, точно пытается кого-то избежать — не самого ли археолога? А когда Чонвон насильственным образом оказывается под рукой, мужчина с чего-то решает вспомнить юные годы, в которые, по всей видимости, держал всю школу в страхе — едва сопротивляющегося Яна тащит за собой, запихнув его голову себе между рукой и подмышкой. Так ещё и заставляет согнуться в три погибели. — Вы! — скрипит Ян, видя лишь меняющуюся под глазами, треснутую кладку пола, на которой при неудачном стечении обстоятельств можно себе что-нибудь сломать. В ответ получает только: — Да мне не то чтобы неудобно… — улыбается мужчина, — не волнуйся! Очередная из маленьких тарелок с закусками в виде капусты и маринованного лука приземляется на стол, цокая об него своими отколотыми краями. Сколько уже лет самой столовой и посуде в ней — загадка, но отчего-то сдаётся, мол, сами тарелки отсюда могли бы посоревноваться с теми тысячелетними, что находятся в нижних слоях земли; как раз той, в которой копается мистер археолог. — Мне не то чтобы любопытно, — уже в самой шумной столовой, где собрались голодные работники и затесался один несчастный айдол, Чонвон смотрит на старшего исподлобья, размешивая кашу с энтузиазмом детсадовца: привели же его сюда насильно, усадили напротив тоже против воли, только потому, что надзиратель, видите ли, не хотел обедать один, — но надо бы узнать, зачем это всё. Ян кривится, глядя, с каким аппетитом мужчина уничтожает еду, которую съедобной можно назвать только с натяжкой: от закусок до основного блюда, которое выбирать не приходится, ибо на каждый день меню варьируется от тыквы с кукурузой до по-другому приготовленной тыквы с кукурузой. Чисто сельские замашки — да Вон в жизни таким не питался. И не начнёт. — Зачем что? — не отрываясь от тарелки и не награждая Чонвона ни толикой внимания (хотя минут пять назад сам вопил, что есть в одиночестве — грех), прораб не спешит его затыкать. Отсёрбывает побольше горячего тыквенного навала (от слова навалить, похоже, потому что дать приличное определение этой консистенции не сказать, что легко). «Суп» как раз по погоде, и прораб выражает крайнюю ступень удовлетворения мычанием, пока наклоняется поближе. Не к Чонвону — к блюду. Почему меню состоит из двух? Может, всё дело в полях вокруг: то кукурузные, то тыквенные, то один мискантус. Из чего придётся, из того и готовят — а столовая вся задрыпанная, ей до приезда учёных палаточников никто толком не пользовался. Так и чешутся руки любовно помочь ему опуститься в свою кашу лицом целиком, но под камерами наблюдения и при тысяче других глаз, пускай они заняты едой — Чонвон потерпит и сдержится. В отличие от погнувшегося полудеда, Ян держит спину гораздо ровнее (оттого и горделивее), поднося ложку ко рту для вида. Не очень-то он голодный при таком ежедневном стрессе. Небось весь исхудал. Из съестного Чонвона интересуют только десерты и классика — яблочный сок в пакетике, стоящий на краю стола, например. Ян пробовал раньше (но так и не получил ответа), и всё пытается выяснить до сих пор. На этот раз в столовой — выпытывает у прораба, почему же ему так нравится археология, и за что её вообще любить. Понять желает искренне. Это не спортивный интерес, а попытка убедить себя в том, что у сложившийся ситуации и его пребывания здесь есть хоть какие-то плюсы. — Ну… Всё вот это. — Зачем мы тратим полжизни, возясь в земле, или… — Зачем для этой цели выбрали именно Андон? — уточняет Ян, не пропуская в голосе ни намёка на эмоции или восторженность; напоминает человеческую версию унылой серой каши. — Богом забы… — Со словами-то поосторожнее, — делает замечание прораб, пакостно плямкая, пока жуёт, говоря с набитым ртом; жуть, какой невоспитанный, — я по-прежнему могу пожаловаться на тебя за неусердность и несерьёзное отношение к делу. — Ага, — закатывает глаза мальчишка, растягивая на слоги. — А почему спрашиваешь? Разве тебя когда-нибудь интересовало моё мнение и мои вкусы? — возится ложкой в каше, как в навозе жук. Ха… Надо было его так и подписать в единственных доступных для звонка контактах. Чонвон клянется, что удалит его номер, как только закончит своё пребывание в этой тюряге открытого типа — вот в тот самый момент, как наступит заветная дата освобождения от донельзя взрослой обязанности копаться в песке лопаткой. — Ну… Да. Меня интересовало хотя бы то, что я должен говорить на интервью после того, как выйду отсюда, — сказал, как о колонии, хоть и порубил правду матку. — Как мне всё это комментировать наиболее правдоподобно, и чтобы публике понравилось. Не надо только говорить, что мне достаточно выучить текст! Они сразу просекают любую малейшую неискренность… А я же должен как-то показать, насколько старательным был все эти месяцы мучений. — Ох, ты. Как искренен с фанатами, Чонвон-а. Решил использовать моё мнение и мои слова для интервью, — как вопрос звучит только наполовину, а потому и ответить ему на это нечего; отрицанием Ян уж точно не блещет. — Думаешь, они подойдут репортёрам и публике? — А почему нет? — Я польщён тем, что ты во мне так уверен. Может мне ещё побыть айдолом вместо тебя? «С таким лицом ему лучше не надеяться», — этого вслух Чонвон говорить не будет. — Хотите сказать, что не любите археологию? — вместо этого он берёт на слабо, щурясь. — Да я ей живу… Ожидаемый ответ. — И что в ней такого, пф… — приходится совсем выводить его из себя, чтобы выбить хоть что-то полезное для будущего себя, который будет растерянно мигать перед такими же мигающими камерами и журналистами в свой последний день, ждущими гениальной речи про познания слоёв земли и не захороненный в своё время трупов. Пусть до этого момента ещё далеко, всё же. Занимательное наблюдение про «не захороненных» — следовало зацепиться за это раньше. Журналистам же понравится эта тема? Раскопки на месте древнего города отличаются тем, что здесь, со слов других археологов, почти не было найдено сооруженных людьми могил. То есть, людей не хоронили другие люди, возможно, потому, что их не осталось? Живых. Они все умерли, или просто куда-то ушли? А те скелеты, которых обнаружили на неделе, они, по большому счету, в своё время тоже лежали на земле, а не «под», потому что ничем ограждены их тела не были — не в собственной, не в супружеской и не в братской могиле. Просто на улице, получается, под открытым небом… Интересно, что здесь случилось тысячи лет назад? Что бы то ни было, оно убило абсолютно всех? Или люди мигрировали из-за войн, всё резко побросав? Где остальные трупы? А как бы в таком случае, убивая пару влюблённых, враги-убийцы позволили бы им закончить свои жизни вместе? Должны были бы растащить или разлучить — проявить любую маленькую и большую жестокость, как это обычно бывает во время схваток. Но оставлять их вот так, нетронутыми… Как? Почему? Не могли же варвары проникнуться чужой историей… Не могли же оставшиеся просто взять и все в миг умереть? Если быть совсем уж честными, раз Чонвона кое-что и интересует с недавних пор — именно эта тема. Последние дни он даже не спит так сладко, как мог делать это по приезду и до находки. Вот уже как несколько дней ему не дают покоя скелеты, возможная причина, по которой они лежали в земле вместе. Айдолам, конечно, запрещают встречаться, согласно многим контрактам и советам компании (да и времени на это нет), но это совершенно не значит, что у них совсем нет интереса к романтическим делам. Можно сказать, что знаменитости изголодавшиеся по любви даже больше обычных граждан. Вот Яна и муллит желание поговорить с кем-то об этом. Девушка и парень, наверное, очень любили друг друга. Были ли они женаты? Правда они и появившийся к их стёртой годами любви интерес только открыл путь к ящику Пандоры — вслед за ними учёные официально объявили, что таки докопались до крупной стоянки древней цивилизации; как понял мальчишка по перешептываниям старших коллег, возможно, речь шла об условном расположении их бывшего дворца. — Разве не здорово то, что ты нашёл и увидел скелеты одним из первых? — как раз таки и приводит это в пример надзиратель. — Можешь сказать хотя бы об этом, как о поразительной чести быть первым. — Какая разница, первый или последний?! — пререкается Чонвон, не желая соглашаться из принципа: мистер археолог не должен оказаться прав, ни за что. — Я бы лучше пошёл на тренировку. И в этом он привирает. Просто нервы внутри его мелкого тельца в прямом смысле слова раздраженно чешутся от любой мысли о том, что узнать всё сходу, получив информацию на блюдечке — ни у кого из них не получится; даже у талантливых археологов. А Чонвон не то чтобы терпением отличается. Потому и махнуть рукой, сказав, что это ему неинтересно, гораздо проще и безопаснее, чем днями и ночами мучить себя размышлениями: кто же были те «влюбленные», коими их налету прозвали учёные. Назвать их по-другому, впрочем, было бы кощунством. Столько тысяч лет прошло, а кости всё равно сохранили позу, в которой при жизни застыли их обладатели. Сколько же в ней было нежности? А как они выглядели? Оказались вместе во время смерти случайно? Они вообще знали друг друга? Нет, скорее всего, знали, потому что с чего бы тогда незнакомцы решили обняться у порога смерти? Они должны были бы разбежаться по разным углам, в каком бы виде гибель их ни застала, разве нет? Скелеты извлечены из земли, помещены на диагностику, и пока надзиратель с Чонвоном пытаются общаться за едой, где-то там, в другом корпусе, в дело вступают техника: сканеры, компьютерные заумные программы, способные проанализировать и воссоздать внешность, работающие с ними учёные из технического крыла, но. Всё это занимает время. Поразительно, как сам прораб в ожидании будто бы спит спокойно, зная о находке, и вот уже который день занят другими вещами: вычищает всю столовую с упорством пылесоса, всё равно при этом оставаясь таким худым. К слову, бедные коллеги Чонвона в Сеуле тем временем сидят на жестких диетах… «А вот в каком состоянии были тела двух погибших, если сейчас мы можем наблюдать только то, что от них осталось?» — мысль не спрашивает у жующего Чонвона, прежде чем зайти к нему в черепушку. — «Было ли много крови или они…» При ней Ян, боясь, что его вот-вот вывернет, отбрасывает сначала мысли о скелетах, а затем и ложку, мысленно послав всё к черту — не будет он есть эту тыквенную дрянь. А археология вообще не для него, впечатлительного; лучше пойдет и напишет слезливую песню. Схватится за яблочный сок и продаст ему свою душу, а коли Вселенная будет к нему благосклонна — на выходных кухарка додумается сварганить яблочную запеканку, и горе-звезда не умрёт с голода. Яблок в этих краях тоже растёт много — вот и первый плюс. — Или те же картины, — продолжает почёсывать подбородок прораб, серьёзно задумавшись. Чонвон делает паузу в виде громкого отсёрбывания своего любимого сока. — Картины. Статуи… — как будто начинает глючить археолог, глубоко задумавшись. — А? — вякает на это Чонвон. — Продолжая твой разговор о ценностях археологии, — подбирает подбородок мужчина рукой, — картины и статуи. Повосхищайся ими на камеру, и останешься любимчиком исторических СМИ. Эти темы самые-самые в обсуждениях. — Разве одни не пишут, а другие не лепят их в современности? Что здесь такого особенного? Всё можно повторить. Они здесь на дебатах или, всё-таки, на обеде? — Историю тоже? — очень кстати подмечает надзиратель, приподнимая одну бровь в осуждении. — Ценность заключается не только в мастерстве творца, Чонвон-а. Оно может и вовсе отсутствовать, а цена набиться за счёт того, что прошло созданное им творение. Вот Плачущая Венера, с которой все тебя сравнивают, возьми хоть её в пример. Ого, он знает про это? Хотя, да. Кто ещё не знает о чонвоновом позоре? — Если я возьму в пример статую Плачущей Венеры, мои и без того съеденные потроха дожуют до конца, ибо именно из-за неё я здесь оказался. — Ты вообще знаешь, почему она так известна? Статуей её назвать тоже будет не до конца правильным — там даже не бюст, а разваливающийся кусок лица, по которому фанаты в какой-то момент решили, что это вылитый Ян Чонвон. — Потому что похожа на меня? Глупый айдолишка, — именно это написано на лице напротив. — Нет. Потому что её впервые нашли около разбитого коробля древней страны, просканировав морское дно. Сейчас она наравне со знаменитой Моной Лизой — статуя заняла центр корейской версии Лувра, стоит отдельно от других произведений и не продаётся, поскольку в какой-то момент получила такую высокую наценку на аукционах, что стала бесценной. Понимаешь? Не бесплатной, а бесценной, Чонвон. А всё почему? А всё за счёт того, что у людей мурашки по телу от представлений о том, через что она прошла, прежде чем попала к нам в руки. Кто её написал, и кто был на ней изображён. Что заставило художника расправить дрожащую кисть, а нарисованного позировать дольше одного дня? — Кто вообще этой дурью мается? Одни фантазёры… — Богатые, образованные и серьёзные люди обычно таким и страдают. — Глядя на вас… Что-то не могу себе вообразить. Или вы имеете в виду всё по отдельности? На этот раз напоминает прямое оскорбление. — А я не страдаю. Мне и вдохновения, которое здесь получаю, достаточно, — на которое, к удивлению, надзиратель не реагирует открытой агрессией. — Деньги нужны только тем, кому приносят радость. А мне отлично и от социального обеспечения. Рад тем, что раскрываю многовековые тайны. — Почему?.. Видит ли он в этом что-то, чего не видит Чонвон? — Ты просто представь, что перед тобой холст, который сам разрисовал, — с оговоркой, — тысячи лет назад? Чонвон смотрит на него и даже не моргает: впервые прислушивается повнимательнее. — Или ту старинную картину, на которой изображён ты сам? Вариантов целое множество. А раз существует реинкарнация, то сколько людей сейчас лицезрят свои экспонаты в музее, сами же об этом не догадываясь, любуются портретами себя в прошлой жизни, слушают свою музыку, читают книги, которые написали они же, или написали о них? А это мысль… Которая возвращает Чонвона ко всё тем же вопросам: почему существует столько портретов из прошлого, напоминающих ему современных знаменитостей? — На самом деле, вещи сами по себе не имеют ценности: кольца, вышедшие из моды пару веков назад, кто их станет носить? Да и состояние уже не то, чтобы годилось к использованию. Треснутые блюдца, в которые даже не нальёшь кашу наподобие этой, их применять толком негде, но, — приподнимает и обратно опускает он тарелку со своим тыквенным обедом, — мы ценим их, потому что за ними скрывается история. Маленькие подписи на внутренней стороне золота, на дне керамики, на обратной стороны картины или кольца… «Веон, полководец Ёнина». Правильная буква в центре так и останется неизвестна из-за неумения современных людей различать древнеёнинские гласные. — Ты сейчас жёстко шутишь и поясничаешь, но было бы здорово, если бы задумался по-настоящему. — Даже если так, что мы можем знать о тех же скелетах, которых нашли? Для меня это просто кости, для вас история. Но хоть один из нас способен что-то о ней понять? Чонвона это раздражает: остаётся столько вопросов без ответа. — Если продолжим копать — может и узнаем. Наша задача сейчас — как раз выяснить, почему пала самая древняя империя из известных. А в ходе этих поисков мы начали докапываться до куда более древних стран и городов. Интересуйся, даже если не имеешь гарантий. Ты разве не знал, что у тех, кому плевать на прошлое, не может быть будущего? Корея, даже та, что существует сейчас, никогда не была целостной. Начиная от известной нам эпохи трёх государств и продолжая более поздними — каждый регион был отдельно. Ян слышал про это, но не шибко разбирался в названиях. Он же прогуливал. — И Андон, на котором мы сейчас находимся. Мы с тобой — одинаковые корейцы, но так ли мы похожи? — загадочно улыбается мужчина. — Кто знает, может, один из нас в прошлой жизни мог быть ёнинцем, а второй — анаханцем. Мы жили на землях, что ныне едины, но были заклятейшими врагами друг для друга раньше. Насколько же тогда мы параллельны теперь? Я ищу ответы на все эти вопросы, потому что вперёд меня тащит нежелание их не знать. Чонвон силится закатить глаза, но в этот момент — перед ними вдруг проносится странная вспышка, оттеняющая черты словно другой реальности. Яна забрасывает далеко, но не сказать, что совсем «не туда». С каждым мгновением, пока веки дёргаются, он видит силуэты и предметы чётче. Бабочки, кружащие хороводом на лесном свету (стайками, какими они бывают, когда собираются над свежими трупами), гуща деревьев, много огня и прозрачной воды, блеск тысячи лезвий и их свист в ушах, который при жизни ему едва ли доводилось слышать. Возможность захлебнуться в реке и задохнуться от дыма. Она идёт, следует по пятам, наматывает круги по переулкам вслед за уличными кошками, проходит мостовые вслед за ветром, бежит за крысами в подвалах, прогрызается червём сквозь гроб, проходит сквозь людей, минуя лишь временно, с обещанием вернуться; запечатывается в самых искренних признаниях и оседает пыльцой на самых родных пальцах, тянущихся к шее. С обещанием, что всё скоро закончится. От чего приходит смерть?

От рук.

От любящих ли рук?

Рёв медведя с человеческим криком, звук рвущейся в зубах плоти, а затем резкое переключение — выбрасывает из солнечного дня в мутную ночь — пояс со старинной пряжкой, который щелкает, расстегиваясь, а всё вокруг рассыпается пеплом и оборачивается костром, словно проходит обратный процесс. Вспышка сплошная, словно комета — помутнение рассудка накрывает с краями — но переплетений в её хвосте много, и все они мегабыстрые; зато оставляющие ощутимый след перед заплывшими веками. А ещё картину того, как кто-то поднимает меч, чтобы ударить, быть может, насмерть. Вид меняется, перемещая на сверхзвуковой скорости по неизвестным местам: трюму корабля, цветущей поляне, закрытой комнате, чулану, чужому заплаканному лицу, площади, огромным коридорам, темнице, утёсу с кровавым дном. Приводит шута в виселицу. Всё начинается с блеска оружия, а заканчивается им же, но отныне названным сиянием, принадлежащим короне, медленно опускающейся на голову; в попытках до алых подтёков сдавить виски. И пусть машины, возвращающей тебя в твои прошлые жизни — ещё никто не придумал… — Вот это каша… Галлюциногенная… — шепчет Чонвон, шатаясь на ровном месте, хотя ещё даже не предпринял попыток встать после странных видений. — Туда добавляют полевой мискантус, который не используют в городах, насколько я знаю. Но ничего же особенного… — недоумевает археолог, пока лениво чешет не мытую (у них уже второй день нет воды) голову. — И чего ты так улетел? Не выспался, что ли?.. Ну и воображение — Вон часто моргает, отмечая, что, если бы не стал артистом, наверняка бы писал романы, наркоманя без дозы. Может, это аллергическая реакция на передозировку фруктозы? А может и совмещать деятельность было бы неплохо? Во всяком случае, психика у него весьма подвижная, раз он столь сильно впечатлился рассказом надзирателя, что аж словил полную делирическую галлюцинацию. — Раз собрался брать пример с меня и цитировать мои слова, то это репортёрам и скажешь. Доедай и пошли продолжать раскопки, — наблюдая за тем, как интерес Ян способен удерживать только на пакетике с напитком, археолог не забывает обозвать его: — яблочный рюк.