***
этот же день, вечер.
Мимолётная симпатия из прошлого прошла быстро, словно простуда, и всеми мыслями правая рука снова вернулся к Ану — сделав его обратно центром своей Вселенной, как будто никого между ними не было и быть не могло; кроме священника Юна, разумеется, однако Рики не признавал его веса. Мысли о спасённом рядовом продолжали его посещать время от времени, хоть в них и не было никакого смысла. А так ли его не было, если сейчас перед собой Нишимура видит именно его?.. Своим спасителем. Получается, что они теперь в расчёте? Или всё потому, что вместо Ада, вопреки несовпадению цветов — он попал в самый настоящий Рай? Довольно быстро парень, выжимавший какие-то тряпки от крови, сидя неподалеку от очнувшегося головореза — оборачивается на источник шуршания. Сомнительно, что наёмник сможет двигаться в ближайшее время, но производить попытки встать и побежать, как то диктуют его дикарские повадки — точно будет. Главное то, что он вообще выжил. Исцелять это нечто было относительно нелегко в этот раз, потому как пришлось собирать по кускам. Ради того, чтобы продолжать начатое и не бросать головореза одного надолго — парень сбегал из дворца точно после проверки, в комендантский час, не боясь попасться; как будто в прошлый раз всё не привело к плачевным последствиям — хорошо быть золотой рыбкой и иметь память в двенадцать секунд. Вон пожертвовал своей безопасностью и отдыхом — и он уверен, что подобное решение однажды принесет ему свои плоды; если не принесло уже. Тем не менее, отсутствие сна, которым он пожертвовал ради вылазок в Инанн — не прошло незамеченным, дар слегка подводил в плане скорости, потому как головорез до сих пор не был полностью здоров. Ох, что ему только не пришлось делать за столь короткое время. Покидал свою комнату по наступлении того самого рискованного как для нахождения где-то снаружи комендантского часа, а возвращался где-то на рассвете, когда снова начиналось рабочее расписание рабов. Пока Чонвон находился рядом и наблюдал за ним, всё больше излечивая с каждым новым разом, пускай то и происходило постепенно — спасенный то просыпался, то снова отключался от болевого шока, потому что исправить все за один раз не удалось. А сейчас, когда сознание вернулось к нему на настолько длинный отрезок… Головорез явно растерян и ничего не понимает — пасть медведя сначала сменилась сущей темнотой, а затем его встретили бежевые стенки какой-то кривой комнаты, которая и комнатой по сути не являлась: куда из леса его мог утащить Вон, чтобы спрятать раненного от хищников, но при этом не показывать людям? Анаханца же по внешности сразу бы признали врагом, которого надо добить, если бы увидели, поэтому его пересечения ни с животными, ни с другими людьми нельзя было допустить. Некому было ему помочь, кроме Вона, так что наемник — счастливчик, раз именно раб нашел его первым. Так куда всё-таки Вон его приволок? В пещеру? В заброшенную хижину? Оставил ли на месте, в лесу? Очень вовремя, пожалуй, хисынов лекарь, Сону, забыл закрыть свой склад на ключ, явно сам погруженный в какие-то проблемы личного характера, раз замечтался и залетал в облаках настолько, что… Не заметил пропажу целой медицинской палатки для полигона. Таких палаток было достаточно, поэтому оно и неудивительно, что никто не стал досчитываться всего одной недостающей — обычно их использовали военные лекари на поле боя, когда нужно было перетаскивать солдат с активной местности и прятать от открытого неба в подобие защищающей от ветра и пыли халабуды. Она была сделана из безумно плотной ткани, которую было сложно разрезать даже ножом, поэтому отлично подходила на роль временного убежища для раненного наемника, где того можно было бы спрятать от лишних глаз. Вон всю себе голову сломал, пока собирал эту избушку в его случае без курьих ножек. Но вот он — результат. Получилось что-то своеобразное, чуть ли не аналог пещеры — полноценно стоящая палатка в центре леса. Вокруг он расставил медвежьи колокольчики и сложил натертые вонючим ментолом ветки, чтобы хищникам было не повадно. Не пришлось идти ближе к людскому поселению Инанна и не пришлось объясняться с медведем за его территорию. Сначала мальчишка, которому волей не волей все равно надо было вернуться к себе — перетащив мертвое тело наемника в овраг, накрыл его сухими ветками, натерев той самой мазью, которая могла перекрыть запах или отпугнуть диких животных. Ветки же служили защитой от людских глаз — на случай, если бы здесь проходил мимо кто-то из местных. Добыв палатку, Вон снова вернулся сюда уже вечером. И просто, скрипя зубами и хрипя от веса наемника, который был тяжелым даже без конечностей (наверное, своё сыграла нажитая за жизнь мышечная масса) — еле-еле приволок его на обратную сторону леса, подальше от поселений; не забыв собрать все его разбросанные куски человека с собой по пути. Собрав подобие «дома», кое-как установив палки палатки, принялся его лечить — даже развел огонь, чтобы холодными ночами и во время, пока сам будет отсутствовать, внутри сохранялось тепло. Мальчишка выбрал одну из самых больших палаток — настолько, чтобы можно было разжечь внутри костёр, натаскав туда дров. А тряпки, которые он брал с собой на всякий случай, если бы заблудился в лесу — понадобились для перевязывания ран анаханца, на которые за раз не хватило сил; почти всё ушло на то, что бы восстановить обе ноги. Руки пока ещё ждали своего часа. На самом деле, ещё раньше, как всё это увидел — мальчишка знал, что перед ним медведь доедал именно анаханца, но. У Вона были свои причины его спасать. Пока шёл по пустыне, с собой у матийца была целая фляга с чистой водой, благодаря которой он смог выжить, растянув на время похода. А без единой капли, думаете, подобное реально? Роскошь, пусть она и быстро закончилась, но на ней сумел продержаться достаточное время — сухой паёк и сухофрукты в вязанной сумке. Разве такие вещи возможно приготовить заранее, не зная, что на тебя нападут на рассвете? Разве можно предвидеть такое и додуматься взять их с собой в попытке сбежать, пока вокруг царствует паника, пожары и хаос? Ах да, из своей обители Вон бежал не спасаться, а умирать, поэтому и руки его были абсолютно пусты, и ступни не прикрыты — жрецы не носили никакой обуви; его ноги были совсем не подготовлены для длинной дороги по раскалённым пескам. А ещё их одежды были белыми с отливами золотистой вышивки. Но как тогда по пустыне он шёл в абсолютно чёрном балахоне, который был ему явно не по размеру, и задрыпанных сапогах, отчего-то так сильно напоминавших военные? Откуда у Вона был с собой сухой паёк и вода, если он сбегал с Матэ, толком и не планируя своего побега? Стоило заметить это с самого начала. Возможно ли такое? Ещё как. Чистая случайность сыграла свою роль, но матиец уже даже не знает, возможно ли называть что-то таковым. Словно всё в этом мире взаимосвязано — и люди, и события отталкиваются друг от друга. Потому что, если бы тогда на острове не было этого темноволосого головореза, такого же врага, как и остальные — Вон не знает, что бы с ним сейчас было и где бы он вообще находился. Наверное, если бы не этот наёмник — жреца бы уже давно съели рыбы.В день захвата Матэ.
Эта скала была самой священной на острове, потому как, по легенде — именно на неё приплывший к острову кит высадил на землю матийский народ. С неё они и должны были вернуться назад — домой — прочь от мира, который не принял их с распростертыми объятиями. На краю утёса ветер воет с особой силой. Истошно, мучительно, словно таким языком говорят души мертвых, которые уже не найдут своего покоя. С самого начала захвата Вон шел с толпой к утесу, собравшись прыгать со всеми остальными. Вот и сейчас он стоит со своим народом плечом к плечу, глядя на бескрайнюю водную гладь вдалеке, не опуская головы и стараясь не смотреть вниз, потому что так уговорить себя сделать шаг вперед будет только сложнее. Нужно ступить вперед и навеки отдаться воде одномоментно — вместе со всеми, но. Когда он смело делает очередной шаг ближе к краю, за запястье его хватает старик, который часто посещал храм в прошлом и каждый год делал большие подношения. Поэтому Вон знал его в лицо. — Я понимаю благо в твоем сердце, — он смотрит на Вона с сочувствием, с которым не смотрим даже на самого себя, потому что его внучка и жена вместе, а Вон — здесь один, — но для начала найди и приведи сюда свою семью. — Разве они не прыгнули раньше?.. — Их точно никто не видел, — отрицательно крутит головой мужчина. — Я думаю, что твои родные могли застрять в городе. Ты должен им помочь, а не прыгать первым. Пока ещё ты полезен для другого, а вернуться к морю всегда успеешь. Ну же. Беги в город, дитя. Вон, прислушавшись к мысли о том, что его сёстры всё ещё могут быть в эпицентре пожаров и умереть в огне вместо воды (а для матийца нет хуже горя), принимает решение ринуться именно в центр боев. Все стадом идут на верную смерть — в противоположном направлении, проходя мимо него бегущего и цепляя плечами. Но и Вон движется навстречу отнюдь не жизни. Матийцы несутся на скалу покончить с собой, и мальчишка направляется в городе за тем же, просто выполняя несколько другим образом: в Мату не менее опасно. Туда он следует только чтобы уберечь жизнь дорогих людей, и. Что сохранить получится только свою собственную он ещё не знает. Он бежит и сам не понимает, почему оказывается быстрее всех, кто едва ли плетётся мимо. Истерика подступает к горлу, но Вону удаётся совладать с собой на подходе к столице, стоит только, спотыкаясь и царапаясь при падениях, спуститься с возвышения вместе со слоем пыли. Запыхавшийся, но по-прежнему слышащий лишь свист пролетающих мимо стрел с подожженными наконечниками — это из-за них город горит, а мальчишка понимает, что должен сделать всё, чтобы миновать главную улицу, на которой продолжаются атаки. Проходит над валяющимися на каждом шагу трупами, больше не чувствуя, что способен помочь — нечего здесь спасать. Здесь на каждом шагу поджидают два одинаково агрессивных вражеских лагеря, воюющих ещё и против друг друга, но убивающих каждого на своём пути — нужно быть сущим глупцом, чтобы осмелиться сунуться по прямой линии улиц, какой бы быстрый путь к цели она ни обещала. В попытках добраться до дома собственной семьи Вон, чуть ли не хватая грудью горящую стрелу — в последний момент уворачивается, и чудом залетает в первое попавшееся здание на окраине, укрываясь от прямой опасности. Однако это не обещает ему безопасность. Центр города Мату состоит из пятиэтажных каменных строений (такими их возводили в попытках сохранить прохладу во время самых солнечных месяцев, каким был и этот), многие из которых соединялись маленькими мостами, позволяющими жителям переходить из дома в дом, не спускаясь на землю — ими же пользовались, быстро распространяясь по всей столице, и захватнические войска. Однако Вон об этом, как и о риске наткнуться на один из недружеских народов лицом к лицу, совсем не думал. Он спешил, пока прыгал сквозь пламя, пробираясь по сломанным балкам и поднимаясь через наполовину развороченные деревянные лестницы вверх по этажам; всё это время избегая вооруженных до зубов воинов успешно. Именно в этом здании, ни то оттого, что оно было крайним, ни то потому, что к этому времени его отчасти разгромили (сбоку валялись куски разрушенных стен) и красть было нечего — не было ни души. У самого Вона не было из оружия ничего, — им бы не показались даже собственные руки, ведь они умели только латать раны. Оказываясь в чужом доме, пока пытается подняться на самый высокий этаж, Вон добирается до некогда жилых покоев, дабы найти переход из перекладин, однако… Не замечает, что с самого начала кто-то следовал за ним по пятам. Над головой нет половины потолка, некогда сложенного из палок — пронзительный ветер, пропитанный гарью, продувает всё, и кажется, что вместе с собой приносит вопли гибнущих неподалеку, перекрикивая шаги живого поблизости. Вот юноша и не слышит, что… Один из перешедших из здания в здание воинов опережает все воновы надежды. Пока на фоне, по ту сторону — где-то внизу продолжают звучать крики, падать заборы и перегородки, с крыш лететь проткнутые копьями людские тела, гореть большая часть города, Вон замирает на месте, чтобы попытаться выскользнуть из окна и пробежать по соединяющей здание перекладине. И стоит только ему задрать ногу, чтобы залезть на подоконник — кто-то с топотом, который было невозможно предсказать, подбегает к нему сзади. И, крепко сцепив руки на шее, тянет, заставляя повалиться вниз, но не в сторону улицы — цепляя обратно в помещение. Может, он хотел столкнуть мальчишку с высоты, однако Вон правильно распределил вес, сумев вернуться обратно внутрь помещения. Это говорит о том, что воин, судя по всему, блуждал здесь в поисках укрытия, каким-то образом потеряв своё оружие: может быть, он был лучником, у которого закончились стрелы или сломался лук?.. Вот он и решил притаиться где-то в здании, чтобы не попасть под вражескую стрелу, а затем увидел мимо пробегающего Вона, расценив его как опасность, которую надо срочно устранить? Кто его знает. Но понятно одно: раз душит голыми руками — больше этому воину бить Вона нечем. Мальчишка больно приземляется на пол вместе с нападающим, и, пускай не видит его лица — краем глаза замечает форму Анахана; точно не высокий чин, может даже обычный рядовой, а потому предсказания по поводу будущего Вона не столь плачевны. Теперь, раз не позволил вытолкнуть себя с последнего этажа и сумел перевесить своим телом (вояка не из крепких силачей), всё зависит от него и его стремления жить — только вот сюда мальчишка приходил совсем не за своим спасением, а за сестрами; так о каком желании бороться за жизнь может идти речь? Руки, не бывшие готовы к драке, должны сжаться в кулаки. Ничего, кроме ощущения подступающего отчаяния это не даёт, но то время, что матиец изо всех сил пытается сопротивляться, благодаря все стихии за то, что мужчина, пытающийся задушить его голыми руками, по каким-то причинам без оружия и, несмотря на разницу в росте, не намного тяжелее и сильнее него — выигрывает какое-то время, прежде чем его погубят вражеские тиски. В попытках отбиться от капкана из пальцев на собственной шее он заставляет незнакомого воина обить свою спину о всевозможные углы, пока они вместе не докатываются до тумбочки, в ту врезаясь. Если бы у него был хотя бы клинок — Вон бы уже был покойником. И в момент, когда дверцы скрипят от удара двух тел и некогда красивая расписная мебель надрывно расшатывается, скрипя пока ещё целым стеклом — откуда-то с её поверхности вниз падает ваза, разбиваясь. Вон, лежащий к ней ближе, под наёмником, успевает только зажмуриться, чтобы осколки не прилетели в глаза — они умудряются исполосовать только нежную кожу щек, оставив продолговатые следы вдоль переносицы, слева направо. Его кровь брызгает первой, пачкая белый ковер владельцев дома, чья судьба хоть и неизвестна — точно незавидна. Дом Чонвону плохо известен, а переходами из здания в здание он сам пользовался редко — ещё при входе в помещение успел оценить, что из полезного здесь можно было бы использовать в самообороне. До сих пор из того, чем смог бы распорядиться он — не было ровно ничего. Но теперь, завидев перед собой десятки мелких осколков и тех, что побольше — парень протягивает руку, чтобы схватиться за самый крупный. Его рука едва ли дотягивается, трясущимися пальцами, которые едва ли достают до верха — к стеклянной некогда целой вазе. Звук стекла, разбивающегося о пол, не способен перекрыть звучание пожара за окном. А крик врага, когда, соображая находу, Вон хватается за самый крупный осколок, (сам не замечая того, что режет и свою собственную руку), втыкает его куда попало — не перебьёт крики людей по ту сторону; тех, кто сейчас находится на улице и терпит жуткую боль от пыток с падениями с высоты. Пробегая мимо зданий, Вон видел, как ещё живые люди с них падают, разбиваясь, к собственному ужасу — не насмерть, но жутко травмируясь и ещё долго оставаясь в сознании, пока их медленно добивают. Как пытавшихся спрятаться на крышах зданий наживо протыкают штырями и сталкивают. Как по трупам ездят ёнинские и анаханские лошади, дробя черепа. Как набрасывают тело на тело, создавая подобие братской могилы. Сомнительно, что сестры могли здесь выжить в одиночку. Отныне их священная, любимая земля — навсегда проклята. Потому что сейчас, покуда Матэ стал чужим полем для боя, его жители — живые щиты, которые любой ёнинец использует против клинка нападающего на него анаханца, а последний не побоится проткнуть еще живого матийца, чтобы лезвием дотянуться до прячущегося за ним врага. Вон тяжело дышит, задыхаясь ни то от дыма, ни то после долгой борьбы с незнакомым воином, стоит только ему избавиться от тела, что было на него навалено — теперь бездыханного. И нет, жрец не станет его лечить. Едва ли выживший сам, он, пытаясь отползти, чтобы немного успокоиться (времени по-прежнему в обрез: кто знает, когда сюда придут напарники павшего воина, чтобы расправиться с Воном, ему отомстив?), ещё раз прокручивает в голове мысль о том, что перед ним, схватившись за место вошедшего в живот осколка, неподвижно лежит почивший душой анаханец… Впервые в жизни Вон отнимает чужую жизнь, а не дарит ее заново. И впервые начинает мечтать о том, чтобы поменять свой никудышный дар на что-то, способное помочь ему справиться с целым отрядом врагов по щелчку пальцев. Однако эта его мечта никогда не сбудется. Вот так его, по сути беззащитного, посещает не просто спонтанная идея, а потребность — в стремлении выжить, чтобы добраться до сестер, которые, как он верит, все еще где-то его ждут. В этот момент он догадывается, что носит на себе одежду своего племени и храма в последний раз, но все равно приходится намотать сопли на кулак и не медлить — как можно скорее стянуть ее, некогда приятную коже ткань, со своего тела. Нервно сглатывая ком в горле, Вон всё же принимает волевое решение повысить свои шансы и таки добраться в другую часть города; потому что, если будет пытаться идти туда с помощью старых методов — такими темпами и методами не преодолеет даже полосу соседнего здания. Так он, сильно кусая щёки с внутренней стороны, стягивает с себя белую тунику с золотом вышивкой, что выдавала в нём матийца, и…Раздев покойника, переодевается в ту одежду, которую носят анаханцы, сам; не надевает только сапоги мертвого воина. Теперь, когда сойдёт за своего хотя бы для одного из вражеских народов, Вон не сомневается, что сумеет продвинуться вглубь города, выглядя, как анаханец. А они отлично защищают своих, и в этой части города — их больше, чем ёнинцев, потому как жившие когда-то на Матэ асейцы осели на окраине. Это у него прекрасно получается, пускай он теряет дар речи каждый раз, когда, подыгрывая, кивает своим якобы «напарникам», проходя мимо них по выходу на улицу. Сохраняя эту тактику, Вон всё-таки добирается до нужного дома. Врывается в него, перебирая ногами по ступенькам, как бешеный, снова поднимаясь на последний этаж, но вместо сестёр и отца находит лишь развороченные шкафы и наполовину разрушенные комнаты — ближе к центру в домах целиком выбиты стёкла, а потому в голову закрадываются самые худшие догадки. Что, если, раз почти все дома пустые, их выволокли оттуда силком? Что, если точно попротыкали копьями, как и всех остальных? Сбросили с высоты? Или ещё хуже?.. Но Вон, к сожалению, не успевает уйти, чтобы поискать своих родных живыми в другом месте. Ни ёнинцы, ни анаханцы не смогут взять себе пленников. Пока на улице свирепствует бедствие под именем «война» — в минуту, когда за его спиной предупредительно скрипят деревянные половицы, Вон надрывно оборачивается, чтобы понять, что становится слишком поздно рыпаться — только и остаётся, что завидеть констатацию неизбежного — его ослепляет блеск вражеского меча, и. Вместо сотни попыток побороться — получается просто обомлеть, упав на колени в тот же миг, как продолговатое лезвие, явно способное справиться со слоем кожи, сухожилий и даже костей в один миг — направляют на его шею. Падая и теряясь, он едва ли умудряется сообразить отползти как можно дальше, но в итоге уткнуться спиной в стену, потому как на каждый его новый ползок следует всё новый шаг тяжелых военных сапог. Вокруг темнота и никакого освещения, кроме факелом вспыхнувшего и спичкой догорающего города. Осознание о приближающейся смерти бьет по Вону так сильно, что он зрит над своей головой звезды, которых не видно из-за облака трупной гари. Сбоку выбитая оконная рама, напоминающая о происходящем в данную минуту, пылающий за ней город и поднимающиеся вплоть до пятого этажа искры от огня. В его сердце — выпитая до дна надежда, которой остаётся по капле. А перед его глазами — во весь рост — командующий Ёнина. Никогда не встречал прежде, но его удаётся узнать по рассказам о пепельных волосах и особой форме, а ещё по взгляду, пускай никогда прежде они не пересекались. Из-за особенностей формы и уверенности в зрачках, которые намереваются решить проблему мгновенно, стоит ей только возникнуть — что ждёт с минуты на минуту гадать не приходится. Матиец, попавший в ловушку — обречён, потому что из всех наткнулся именно на него. Не просто солдата, против которого мог бы побороться ещё раз и победить на волне удачи (как было с тем, в чьих доспехах сейчас сидит), а командующий. И против него не поможет уже ничего — никакая попытка не увенчается успехом… А только показавшись самой жалкой на свете, в итоге закончится смертью. Мужчина не медлит и не разменивается на доблесть дать воину произнести свои последние слова — покуда Пак Сон видит перед собой анаханца, с каждым из которых надо покончить, он тут же замахивается, поднимая свой меч. Чтобы даже не способный дрожать от страха, онемевший Вон окончательно расстался с какими-либо мыслями о том, что воссоединение с семьей возможно хотя бы мёртвыми: теперь они навсегда потеряны телами; будут лежать друг от друга на расстоянии, по отдельности, не найденные и не узнанные, перемешанные с другой горой из трупов. Не зная где кто, не окажутся похоронены даже в братской могиле, а Вон… Вон умрёт прямо здесь. Командующий наверняка не питает никакого сожаления, ведь он делает то, что должен — убивает даже не матийца, а своего врага. Вон успевает забыть о том, что находится в иссиня чёрных анаханских одеяниях, а Пак замахивается, и вот, когда в ушах уже слышен свист стали, Вон крепко жмурится, молясь о том, чтобы обезглавливание было не самым болезненным за его недолгую жизнь, протягивая руку вперед так, словно она может ему чем-то помочь, остановив лезвие, а не оказавшись им отрублена. В последний момент Вон отворачивается вовсе, надеясь, что все случится скорее, но. Время будто замирает — ничего в течении его и темноты, появившейся от сомкнутых век, не происходит. Металл только режет уши сильнее прежнего, будто он прошёлся по перепонкам, а не в самом деле по шее сжавшегося каждой мышцей и прижавшего к стене мальчишки, который интуитивно поднял руку, чтобы тень от меча не приземлялась на глаза и не напоминала о подходе лезвия. Сталь скрипит о сталь — но только потому, что долететь до Вона одному мечу мешает второй. Трение набирает обороты, заставив юношу от заминки раскрыть глаза в потрясении и обнаружить, что над ним вырастает ещё один человек. Только вот он выглядит не как тот, кто пытается помочь командиру Ёнина обезглавить мальчишку за один раз, а как тот, кто становится перед ним, закрывая своим телом. И не позволяя убить. Внушительного роста темный силуэт в такой же оттенком одежде, как та, что на Воне — вырастает чуть ли не из пустоты, неожиданно вырвавшийся из очередного столба дыма. — Правая рука, — на грани разочарованного, на грани злого хмыкает ёнинец, — Нишимура. Снова ты лезешь мне под руки. — Как приходится. Не сочтите за грубость, — точно так же реагирует на него наемник, будучи ни то в азарте, ни то вне себя от злости, пока продолжает сохранять давление двух мечей. Внешне они остаются спокойны друг перед другом, но, на деле, не размыкают зрительного контакта ни на мгновение; кажется, даже не моргают, глядя исподлобья, пока их руки дрожат при попытке отыграть своё — давление стали продолжает нарастать, пока оба меча скрипят вместе с сжатыми зубами. — Так сильно тебе нравлюсь? — А что, если да? — усмехается мужчина в анаханской форме. А вы так спешите встретить именно Ана, раз не рады мне? Спешу вас расстроить, но чтобы сразиться с ним — нужно встать в очередь. И сначала победить меня. Вон в удивлении наблюдает за тем, как разъединяются клинки, и как в следующую же секунду названный Нишимурой, которого он видит повернутым к себе спиной, потому что тот защищает Вона — нападает на ёнинца вновь. Как они отбиваются, а от их оружия летят искры похожие на те, что исходят от города. Воздух дымится уже не только от пожара за окном, но и от напряжения, пока Вон забивается в угол как можно сильнее, стараясь не высовываться и не попадать под раздачу чужой битвы. Он понимает, что этот мужчина в чёрных одеждах — единственное его спасение, потому что… — Мы с тобой ещё встретимся, Нишимура, — обещает ему командующий Ёнина перед тем, как вернуться к своим людям, потому как сам чертовски спешит — есть места, в которых он нужнее и должен присутствовать вместо того, чтобы сражаться с такой мелочью, как чья-то правая рука; правда этот брюнет уже как кость в горле. Он преследует Сона почти с самого начала битвы, всюду увязываясь за ним. И ещё обязательно догонит его вновь, чтобы всадить стрелу, но а пока — ненадолго отвлечется на испуганного солдата, дав командиру от себя немного передохнуть. Пак из ёнинцев провожает его злобным взглядом, требующим возмещения, и, ещё недолго поглядев в полуобороте — скрывается из поля зрения, уходя. — А ты, — тут же оборачивается к Вону наёмник, впервые являя своё лицо; и к собственному потрясению матиец видит почти такое же молодое, как собственное — но как они далеко друг от друга в этой жизни? Душа вечно спокойного храма и житель воинского полигона. — Пойдём со мной. Командующий отдал приказ первому взводу отступать примерно через час. За это время нужно успеть перерезать всех, кого нужно, — кивает головой анаханец. И только сейчас до Вона доходит, что эта шершавая шрамированная ладонь, что на фоне пламени к нему, сидящему в углу с поджатыми к груди коленями, протягивающаяся безоружной и открытой — вовсе не признак милосердия анаханцев к матийцам, а… Та правда, что Вон всё-таки выбрал правильно, раз по стечению обстоятельств столкнулся с брюнетом, пока находится в военной форме Анахана: получается, он всего лишь защищал от чужого клинка человека из своей собственной армии. — Ну? Чего ты сидишь? И Вон боится ошибиться, не подыграв, когда всё же протягивает руку в ответ — а его за неё хватают покрепче, почти с первого захвата рывком позволяя подняться на ноги. — Ещё и без оружия… — цыкает Нишимура, воротя головой. — Как тебя вообще загнало в это здание? Но от подобравшихся к горлу из-за пережитого испуга тисков Вон так и не может избавиться сходу — чувствует себя так, словно кто-то до сих пор сжимает на нем свои руки — а потому не способен ничего ответить; выдать ни звука. И может, именно с этого момента начнётся самая великая ложь в его жизни — жизни, которая, по его мнению, совсем скоро должна будет подойти к концу. Что-то в Воне продолжает кричать, что, раз его спасли, и он выжил, то он должен срочно добраться до священной скалы и сброситься с остальными. Проходя по догорающей улице вслед за правой рукой, который тащит его к остальной группе, Вон успевает заметить, как другие солдаты сбрасывают кучу трупов матийцев в одну большую выкопанную яму, которую даже не успевают засыпать. И в каждом торчащем от туда платье ему кажется, что он видит своих сестер. Тошноту, подбирающуюся к солнечному сплетению — не описать словами. Вонён и Вонхи, скорее всего, уже давно не живы, но и в этой ситуации для них… Это было бы к лучшему. За время, что анаханское войско должно собраться и поднять якорь в стремлении уплыть с острова, на котором уже не осталось, что жечь — Вон успевает выпасть из поля зрения правой руки и, поняв, что не имеет шанса найти родственниц, силится выполнить своё главное предназначение как матийца. Так он, минуя всех в одинаковой с ним форме, здорово с ним сливавшихся, устремляется к той самой священной скале, с которой прибежал ранее — снова возвращается к тому утёсу под обрывом, на котором стоит его храм. Босые ноги вновь ощущают родную землю, пока Вон поднимается вверх, прочь из города — к морю; при этом выглядя самозванцем, переодетым в одежду чужаков. Ветер, бьющий ему в лицо словно тысячью пощечин — крепчает, а под его ступнями прорывается зеленеющая, облелеянная существованием Вона трава. Она тянется к его коже, словно прощаясь перед его окончательным отходом в воду, но не цепляется за неё, не решившись сдерживать юношу. Когда он приближается к краю обрыва — перед его взором только бесконечная водная гладь и небо, чьи цвета практически сливаются в единый, теряя свою линию размежевания. Точно так же шанс и право на жизнь потеряли матийцы. Вон всё ближе к краю, а нём, в отличие от момента, когда он покидал утёс — ни души. Здесь нет людей, пускай он точно видел, как все они бежали в эту сторону, пока Вон двигался в город, и потому, что… Они уже все там — внизу. Все уже прыгнули без него. А может быть они тоже передумали и ушли, испугавшись?.. И Вон делает, пожалуй, самое страшное, то, что никто не советовал — смотрит вниз, переклоняясь за край, но по-прежнему через него не переступая. Он смотрит вниз, чтобы увидеть, что там — и осталось ли от его народа хоть по крупицам?.. Взгляд встречает только вода, чьи краски как всегда полны голубизны, но, отныне, не только её… Волны бьются о чёрные угольные скалы, поднимая не успевшие достичь дна кровавые разводы — они оборачивают находящую на воду пену в розоватый оттенок тоски, стоит только приходящему течению снова поднять слой. Он считал этих людей своими, а их вот так забрало несчастье… Он обязан пойти за ними, но. Но… В этот момент чувствует, как крепко сами по себе ладони сжимаются в кулаки, а зубы, соприкасаясь, скрипят друг о друга в оскале. Тело сопротивляется. Он смело ступает на самый край, как вдруг узнает о себе кое-что новое, не самое приятное: жрец оказывается трусом, потому как дрейфит и не успевает набраться смелости для мгновенного толчка, пока ещё на него способен в порыве гнева. Вону не остаётся ничего, кроме того, как прыгнуть за ними, обернувшись в морскую пену. Разбиться об камни, стереться о многослойные воды — их весенние и морозные течения, смешаться с пузырьками и навсегда остаться принадлежащим морю, как и обязуется каждый матиец. Вернуться к своему киту. Все эти люди всего лишь выполнили свой долг, и жрец теперь тоже должен. Он делает ещё один маленький шаг вперёд — мелкие камушки отлетают от края и кубарем катятся вниз; летят к острым камням, решение напороться на которые не исправит ничего, но не позволит будущему оказаться ещё страшнее; поставив точку, успевшую стать долгожданной за эти короткие, на мучительные часы от начала захвата. И без того мелкие камни разбиваются о скалы, разлетаясь на кусочки, как должно разбиться тело, — но что же тогда с ним станет?.. Вон вот-вот последует их примеру, об этом узнав, но. Пока он стоит у утёса, его одолевает совсем не годящееся собственным обещаниям чувство. Говорящее о том, что… В воспоминаниях прокатывается волной: когда он стоял на этом же краю со всеми остальными, державшимися за руки, он ещё тогда заметил, что далеко не все из них хотели умирать, а всё равно, так и держась друг за друга, ступили вперед. Даже те, которые были не готовы и не хотели. Прыгнувшие первее потянули за собой других; и тех, кто не осмелился бы сделать шаг навстречу бездне, точно зная, что она встретит их в объятиями смерти, а не только приятной воды. Родители своих детей, мужья своих жён, сёстры братьев и наоборот… Матери и отцы дочерей с сыновьями. Они потянули их плачущими вниз — забрали с собой. Слёзы растворились в воздухе, в полете — ещё не долетев до воды. И все до единого разбились… Даже если бы выжили, после такого удара из воды бы уже не выбрались — оставалось только задохнуться. Но здесь, помимо чувства долга перед своим народом, у Вона не было ничего и никого, кто мог бы потянуть его вниз — на острые камни — к самой верной из своих смертей. Словно в какой-то миг понятие долга перестало носить окрас самоубийства во время захвата. Словно для них он мог сделать что-то ещё, как и сказал тот мужчина, велевший побежать в город: «ты нужен для другого». Жрец же видел внизу окрашенные в кровь камни и даже всплывающие и мигом тонущие снова тела. Стал ли он трусом в этот самый момент? Но что-то, вместо того, чтобы подсказать Вону сделать шаг вперед и подтолкнуть его попутным ветром, запрещало поступить так же, как велят инструкции людям его народа; словно ветер, что дул ему в лицо с такой силой, напротив, своими ударами поддерживал стоять на месте, не позволяя переклониться над обрывом и упасть. Он словно подсказывал голосом того же ныне мертвого старика: «…ты должен отступить, потому что на скалу ещё успеешь вернуться в любой момент. Ты всё ещё не сделал что-то важное, что должен был» Вон чувствует, как дрожат его пальцы и в пустыню превращается горло, пока его ищущие хоть что-то помимо резких порывистых течений внизу глаза натыкаются на оставленный поодаль анаханский корабль, который, похоже, с минуты на минуту готов отчаливать. Босые ноги делают решающий, медленный шаг, но в противоположную от обрыва сторону. Так и строится новая линия судьбы, которая навсегда отворачивает Вона от той тропы, по которой пошли его люди. Но это не значит, что он, переодетый во все анаханское — больше не один из них. Он только притворится ненадолго. — Простите меня, — уносит вслед за собой ветер, разнося по просторам воды. Оседая на мелкие волны с красной пеной и шепча им, как виноват. Вон не знал, что им двигало, но каким-то образом, попав точно на время отбытия, вместо того, чтобы спуститься со скалы посредством прыжка и трупом лежать в воде вместе с остальными, окрасив воду в цвета своей крови — он тоже спустился, но более безопасным методом. Так и сам не успел понять, каким образом решился покинуть остров, оказавшись на одном с анаханцами корабле. Парень понятия не имел, куда он собирается и чем это закончится в итоге, у него не было никакого плана, кроме желания отомстить — но абсолютно всё начиналось с малого. У матийца началось с тёмного и покрытого паутиной трюма вражеского корабля. Мог ли он узнать в настоящем, увидев в том тёмном здании всего лишь украдкой, этого брюнета? Мог ли сразу признать в нём спасшего себя наёмника? В настоящем Вон мог бы оставить его труп, съеденный медведем, на месте, ничего не сделав — но не для того Ян его спасал, прогоняя хищника. В чем же причина подобной доброты? И сколько человек засмеются, если узнают, что Вон поборолся за его жизнь только потому, что сразу узнал в иссиня тёмных волосах и коже анаханца? Но не какого-то там представителя или солдата, а… Конкретную личность. Чонвон сразу же вспомнил, кто перед ним находится, вот и решил помочь. Потому что полгода назад у него было достаточно времени для того, чтобы насмотреться на это лицо (которое в их самую первую встречу не было столь четким из-за густоты дыма и мрака, разводящегося искрами от пожара и тисков стали) и отлично выучить его, — все отличительные черты, включая имя. С асейцами удалось слиться, переодевшись в их одежды. А затем всё зашло слишком далеко, потому как, без лишних препятствий оказавшись на их отчаливающем на родину судне, Вон, поняв, что единственный шанс выжить — это покинуть свой дом, пытаясь сбежать с острова, сидит в самом дальнем углу, на самом нижнем ярусе корабля. Вот так теперь, ещё полдня назад планировавший умереть, стоило только разбежавшись прыгнуть со скалы — прижимает к себе колени покрепче, те обнимая, чтобы успокоить. Во всё той же анаханской форме, босой, по виду ничем не выделяющийся из своих «побратимов». Солдаты кругом усталые и едва ли дышащие после тяжелого сражения, а потому в полной темноте, не сбиваемой свечами (здесь пахнет сыростью и нет ни намека на пламя), они просто предаются забывчивости о длинной дороге и растворению во сне или слабо бодрой тишине, пока сидят в ней с закрытыми глазами. Перестав считать часы и минуты, Вон, сидя на полу с краю от остальной группы, просто прислоняется к стене спиной, смиряясь со случившимся, а с каждым новым открытием и закрытием век — сохраняет надежду, что следующее поднятие ресниц обернется осознанием: все произошедшее было лишь страшным сном. Но сном это никогда не являлось, вот и Вон снова и снова находит себя на том самом корабле, среди вонючих, раненных и усталых мужчин — своих врагов, которые не атакуют, покуда считают его своим. Но кое-кто, не обративший на себя внимание с самого начала, протиснувшись сквозь эти горы сидящих прямо на полу изнеможенных воинов, с упорством пьяного из всех возможных мест добирается именно до Вона, чтобы сесть рядом. Как-то слишком радостно и активно брюнет выглядит после случившегося ужаса. Погремев чуть хриплым от хорошо скрытой усталости голосом, со звуковым сопровождением совсем молодой наёмник усаживается сбоку от мальчишки и закидывает голову назад, повторяя позу Вона, но чуть сильнее запланированного ударяясь затылком о деревянную стенку корабля; может, чтобы Вон обратил на него внимание? Но этого не происходит. «Удивительно, а ведь это — один из кораблей, который строил для них мой народ…» — единственное, о чем способен думать матиец со своими стеклянными глазами; в них застыли все те картинки, свидетелем которых он стал на павшем острове. Тряпки, которые использовали анаханцы, чтобы прикрыть лицо — лежат неподалеку от воновых ладоней, а потому пришедший к нему мужчина сразу же узнает спасённого собой «рядового» в лицо; оно было открытым и в момент, когда его почти убил командир Ёнина. Нишимура был целиком и полностью уверен в том, что тот, кому он сохранил жизнь — солдат его армии. А потому всё это время с момента отчаливания Нишимура выискивал его лицо на территории корабля, облазив все самые дальние его уголки. Как будто парень специально прятался от правой руки. Вот, не прошло и полгода — нашел, наконец-то. — Вот мы и встретились снова, — первым решает он завязать диалог будто бы от нечего делать. Дорога предстоит долгая. Почему бы не потратить её время за разговором? Жрец, полностью сбитый своим состоянием, ничем ему не отвечает, даже не поблагодарив за своё спасение — ибо боится, что в его акценте удастся раскрыть матийские нотки. А так бы оно и вышло, даже если бы он заговорил на анаханском; благо, Вон немного его понимал, потому как пришлось выучить за время присутствия анаханцев, как «братского народа» на своём острове. В его интересах было их понимать, чтобы принимать гостей в храме и не выказывать непочтительности, а сейчас это сыграло на руку иначе. Простого понимания было достаточно, чтобы положительно кивать или же крутить головой отрицательно, но не отвечать. — Ты ранен? — обращает правая рука внимание на дыру в форме Вона; ту самую, которую он оставил на теле напавшего на него владельца этих одежд осколком. Жрец медленно и отрицательно качает головой, пытаясь показать, что всё нормально. — По приезде в Анахан на всякий случай сходишь к лекарю, и да, это приказ. Вону приходится кивнуть снова, чтобы не противиться. — Почему ты не ел с остальными? — интересуется у него Нишимура, подтягивая к себе только одно колено, пока сидит рядом вразвалочку, отдыхая. У самого щека ранена там же, где у Вона уже успела зажить, но кровь никто не смывал, а поэтому полоска на лице осталась точь-в-точь такая, как у головореза. На его вопрос Вон лишь виновато опускает голову; кусок в горло не лез. — Я просто издалека увидел, как, пока все пытались набить свои животы после тяжелого боя, что естественно — ты сидел в дальнем углу и не съел ни крошки. Словно какой-то отщепенец. Неужели до сих пор не проголодался? Там, правда, уже ничего не осталось, — вздыхает Нишимура, — вот, можешь съесть моё, — и лениво, чуть отстраненно, чтобы не показывать излишней заботы, протягивает поджавшему сбоку от себя ноги к груди Вону какие-то мешочки, проговаривая, — потом, когда успокоишься. Оно, как и любая еда из пустыни, не портится. У меня, у высшего по званию, порция больше, так что поделюсь своей. Я когда-то тоже не мог есть из-за испуга, а сейчас могу хоть над развороченными трупами жевать, и ничего. Видишь? — широко улыбается воин, и впервые в его серьезных, беспристрастных и мужественных чертах Вон видит что-то чертовски странное и не подходящее под первое впечатление по описанию. — Со мной всё в порядке, значит и с тобой рано или поздно будет. Ребёнка. В его лице он видит непоседливое дитя, которое спрятано глубоко под образом жестокого убийцы. Сколько, интересно, правой руке лет на самом деле, коли он чуть ли не намеренно пытается выглядеть старше, набавляя себя важности тем, что всем между делом напоминает, мол, он правая рука? Почему он улыбается так именно Вону, который ничего для этого не сделал, а они вдвоем даже не знакомы толком? Но под фразой «можешь съесть моё», вопреки ожиданиям Вона, наёмник отдаёт ему буквально всё, что у него было: сухой паёк, связку сухофруктов и огромную флягу с водой в придачу. Что ж, портиться там и вправду нечему. Но почему? Неужели, поверив в то, что Вон простой рядовой их войска — начал сочувствовать ему и его неопытности с безоружностью на поле боя? Сочувствовать, потому что когда-то давно тоже таким был — зелёным и беспомощным. Или же Нишимура почувствовал ответственность за этого мальчишку потому, что все привязываются к тому, о чём заботятся? Командующий, Ана, тоже когда-то так прикипел к Рики в силу того, что его спас. И Нишимура стал сильнее только благодаря тому, что Пак вырастил из него сильного, не позволив погибнуть, когда он был слаб. Правая рука, получается, тоже повторяет эту схему, найдя кого-то беззащитного, кого мог бы оберегать, — для себя? Потому что тепло передаётся из рук в руки, как та самая фляга с водой, которую Вон, растерявшись, принимает первой из ладоней своего врага, который внезапно стал еще и спасителем — соприкасается с ним кончиками пальцев. Как много способен соединить в себе один человек при жизни? Наемник и свойственное ему стремление убивать ищет выхода где-то ещё, совмещается с потребностью дарить кому-то заботу; а желающий лишь мести и смерти не только всем остальным, но и самому себе пострадавший — испытывает стремление выжить и принять помощь от того, от кого бы никогда… Мыслей об этом слишком много и одновременно ноль. — Надо же, такой молчаливый, — пожимает плечами Нишимура, радуясь тому, что его «подношениям не отказали», и параллельно вздыхая, потому как говорит как с камнем — не получая ответа. Но ему не привыкать: командующий тоже был особо не многословен, когда они с правой рукой находились рядом — не сказать, что Ана Шу прям открывал душу перед О Шу, поэтому Рики, который не умел общаться молчанием, как тот же любимый полководцем священник, привык быть немного проигнорированным и взаимодействовать больше с помощью меча и военных повадок. — У тебя что, нет обуви? — вдруг замечает анаханец. — Умудрился потерять не только оружие, но ещё и сапоги? — хмуря брови, поражается он, глядя на босые ноги жреца, и Вон тут же поджимает пальцы, пытаясь спрятать грязные от земли ступни в длинных штанинах; всё-таки убитый им солдат, с которого Вон снял одежду, был выше ростом, и его ткани на воново тело чуть велики. А сапоги не подошли вообще, потому он и без них. — А… Наверное, порвались, — и Нишимура, сообразив, в чем дело, сам — вдруг отдает ему свои. Вот так просто берёт, стягивает два военных ботинка огромного размера (еще больше, чем у убитого Воном солдата) и ставит пару перед Воном, словно ему ничего не жалко и можно было бы отдать даже целый мир. — Ты совсем низкого звания, — вздыхает мужчина, — а о младших принято заботиться. Мои ноги вот уже достаточно покрыты ссадинами и мозолями — огрубели, чтобы не чувствовать боли в полной мере, а твоим только предстоит этот путь. Хотя бы по дороге домой — обуйся. И хоть Нишимура всегда был полон злости на мир и желания его крушить, спасением много лет назад командующий Анахана заставил остаться в Рики ещё одну черту — искренность и потребность тоже о ком-то заботиться, даже несмотря на то, что подобной чести до сих пор не удостаивался никто, а Ана подобное отношение к себе просто не принимал. Вон принимает, но только потому, что у него нет выбора и свободы воли в сложившихся обстоятельствах. Жрец молчит, потому что боится выдать акцент, изо всех сил противясь желанию сказать элементарное «спасибо» и тому, что кто-то узнает о его принадлежности — ни одной душе в мире не должно быть известно, что он матиец, так не просто выживший, а ещё и сбежавший прикрывшимся в чужой шкуре. Единственное, что парень может сделать в ответ на предложение правой руки — это поднять на него испуганные глаза, когда не менее усталый, но будто бы довольный боем (раз с его лица почти не сходит ни то удовлетворенная, ни то заигрывающая с Воном улыбка, будто сегодня не пал целый народ) брюнет всё объясняет: — Ты можешь обуться в мое, чтобы ноги голыми не были. А я как-то переживу. Не стесняйся. Если захочешь отдать — отдашь, когда встретимся по сходу с корабля. Делает ли он это, чтобы вынудить жреца на повторную встречу, хочет он того, или нет? Вон до сих пор шокирован падением своей страны и не может соображать, мыслить трезво — а потому и не понимает, что понравился наёмнику так сильно, что тот желает продолжить знакомство и найти все возможные якоря, которые снова столкнут их вместе, как сталь об дно, даже после прибытия в Анахан. Вон успевает зацепиться только за тот факт, что он по-анаханскому красив: с темными густыми волосами, чуть пухлыми губами, высокий, статный, с широкими плечами, необычно крупными ладонями и правильными, острыми чертами лица, пускай они кажутся острее клинков, которыми он отлично владеет. Может, Нишимура ищет в нём не только собеседника на период плавания, но и что-то большее — увидевший в нём что-то серьёзнее просто выражения «это судьба», потому как из всех зданий оказался именно в том в погоне за командиром Ёнина. А наткнулся на что-то лучше: такое происходит только с первого взгляда. — Скажи мне честно, чего ты всё время молчишь? — всё-таки не выдерживает наёмник и решает поинтересоваться напрямую. — Ты что, немой? А… Прости. Похоже, действительно… — сам догадывается молодой человек. — Я слышал, что у нас в армии было пару немых солдат, но, видимо, забыл об этом и не учёл. Я прав? Вон коротко кивает, потому что больше ничего не остаётся — наёмник сам придумал подходящую легенду и сам же в неё поверил. Нишимура не зрит в корень, думая о другом, очарованный его красотой и не узнавший в ней матийские черты — и сам того не понимая, впервые подкидывает Вону мысль о том, что выжить в этом мире даже после падения Матэ окажется возможным. Может быть, не было таким для других, но стало для него. Капюшон защищал от взгляда на его волосы, что были на пару тонов светлее, а потому ни у кого не было подозрений о лжи. А молчание, в свою очередь, позволял людям решить за него, выбрав ту версию, которая им больше нравится. В случае, если он притворится немым до конца — всё получится. До Анахана мальчишка так и не доплыл, как бы Нишимура ни желал видеть его рядом с собой — обувь ему так и не вернул. Эти две пары Вон оставил на своих ногах, зная о том, что ему придется идти по пустыне и ее раскаленным пескам — потому как придумал план за время, что они плыли с Матэ до видимой суши. Нужно было сойти в воду в разгар этого пути и начать своё путешествие в Ёнин с середины пустыни. С собой забрал и воду с мешочками сухой военной еды, чтобы не умереть в походе — мысленно благодаря наёмника за спасение и заботу после. Пускай и ненавидел его так же сильно, как всех остальных: Нишимура тоже участвовал в этих убийствах, как все остальные, и ни о чем не сожалел. Спасибо хоть за то, что не был бесполезен после. На палубе после себя Вон оставил только кусочек привязанной к якорной полоске ткани и эмблему Анахана, оторванную от черного армейского балахона, — а в воду спрыгнул в бывших на себе тканях. Они должны были бы прикрыть его от солнца в пути. Благо, годы жизни у моря не прошли даром для его умений плавать. До суши он хоть и с трудом, но всё-таки доплыл один, самостоятельно — без всяких шлюпок, боясь быть пойманным в процессе побега, греб собственными руками, потому как с той точки на карте пустыня была не так далека, как раньше; основное отрезок все же был преодолен на корабле. Без еды и сапогов он бы не справился позже. Дважды Чонвон выжил только благодаря наемнику. После схождения с корабля, поскольку Асэ далековато от водной полосы, анаханцам предстояло еще какое-то время добираться в свою страну на лошадях, но Вон… В Анахане он не захотел бы высаживаться — настолько сильна была злость на тот народ, как на предателей. Да и не смог бы мальчик долго с ними сливаться — затесаться среди дворцовой знати там казалось более сложной задачей, чем в Ёнине. А вот сторона Эсэ казался более выгодным и реальным вариантом для жизни. Наверное, найдя кусочек ткани и эмблему, с тех самых пор, как по кораблю разошлись слухи о неопытном воине и его желании свести счёты с жизнью — Нишимура поверил в то, что Вон покончил с собой, не выдержав. Он притворился немым впервые тогда, а затем принял решение молчать от начала и до конца; больше от этой стратегии не отходил. То, что кто-то раскрыл его тайну — не в счет, потому что по собственному желанию, без принуждения Вон заговорит впервые именно сегодня. — Очнулся? — проговаривает он вслух, когда, выжав от крови очередную постиранную подле Эсэ ткань, приближается к лежащему на таком же краденном, как и палатка, полотне, заменившем кровать — Нишимуре. Вся пустыня была пройдена в его огромных сапогах, спадавших с ноги — какими бы большими по размеру они ни были — вплоть до момента, пока Вону не пришлось стать рабом. И вот, спустя такой длинный путь, Вон встретил его в инаннском лесу. — Я сейчас сплю?.. — неуверенно отвечает Рики, отлично помня, что его съел медведь и слабо веря в то, что всё остальное после происходит наяву. — Или я мёртв? — Живее всех живых, — коротко отвечает Вон своим тоненьким голоском, но в то же время стальным тоном. Что он, интересно, задумал? У Рики по-прежнему двоится перед глазами, а потому все скорее напоминает галлюцинацию: — Но как, если… — Отвечу на все твои вопросы, когда придешь в себя, — затыкает его Вон, подойдя поближе, чтобы уложить на раскаленный лоб бывшую красной от крови, но ставшую розовой после стирки марлю. — Тебя лихорадит, поэтому ближайшее время будешь нести всякий бред и мои слова ничего не дадут. Рики хмурится, до конца не веря ни во что. У него все ещё нет обеих рук — одной выше локтя, второй по кисть, зато, как он видит, на месте обе ноги, которых вроде как не было, когда он терял сознание. Что вообще произошло и как мальчишка перед ним это сделал?.. — Тебя ещё долго будут мучить фантомные боли, но потерпи, и я всё исправлю. — Что ты имеешь в виду?.. Ты дух леса? Демон? Призрак? — кашляя чуть ли не через слово, пытается выяснить Ники. — Человек, к сожалению, — отвечает Чонвон самым простым из перечисленных вариантом, но с огромным слоем неподдельной печали; и правда жаль, что всего лишь человек, у которого полно ограничений пар жизни. Сначала Вон расстраивался, что ему не хватило сил восстановить наемника за раз, но потом он решил, что это к лучшему. Только вот ещё какое-то время тело Нишимуры полежит неподвижным — исцелены главные органы, он возвращен к жизни; но глубокие кровоточащие ссадины, отсутствующие руки и лихорадку Вону ещё предстоит исправить, самому набравшись сил. Наёмник не верит в то, что видит — не самому факту, что у него снова есть обе ноги и все еще нет нормальных рук, а тому, что перед ним сидит Чонвон, имени которого он даже не знает. Тот самый Чонвон, который так долго не давал ему покоя. Нишимура даже искал его по выходу с корабля, по прибытии в Анахан. Он искал его не затем, чтобы вернуть свои сапоги, а чтобы увидеть ещё раз. И конечно же, знающему, кому именно их отдал, Рики стало примерно понятно, куда делся тот несчастный рядовой. Ему казалось, что тот немой парень, впервые попав на поле боя, не выдержал давления при виде настоящей войны и вот, одоленный травмами скорее душевными, чем телесными — не пережил вида чужих смертей в таком количестве и свел счеты с жизнью сам; в Анахане выживают сильнейшие, поэтому, хоть Нишимура и грустил (всё-таки немой рядовой ему приглянулся, понравившись с первого взгляда — того самого момента, как он спас его от клинка Пак Сона), он понял его мотивы. А теперь тот мальчишка сидит перед ним, мало того, что живее всех живых… Так ещё и говорящий поактивнее самого раненного Рики. — Я думал, ты умер, найдя оторванную эмблему на палубе… Считал, что ты покончил с собой! — Нишимура шипит от боли, когда пытается подняться, но одним мизинцем Вон превращает все его попытки в пыль, но в то же время и дарит облегчение, легонько подталкивая ослабленного головореза обратно на подобие матраса, чтобы тот не мучился. Пока ещё рано вставать. И тот действительно послушно оказывается на своём месте, бессильно глядя в потолок и произнося на спадающем в громкости предыхании: — …Но ты не просто жив, а оказывается ещё и не немой… Мало того — отнюдь не немой, лгавший всем и вся, и ему в том числе, так Вон ещё и не собирается благодарить за своё спасение на Матэ. — Это твоя вина, — выдаёт он в ответ, не извинившись за ложь. — Моя вина?.. — не до конца понимает наёмник, о чем речь. Слишком уж резкий и неожиданный ответ слышит. — Да, — не отрицает и держится своих слов до конца Чонвон, будто смелея не так от того факта, что Нишимура пока что ничего ему не сделает, ибо без рук и в целом обездвижен, а скорее потому, что теперь его должник, и ничего не сделает мальчишке даже по выздоровлению. Потому именно Вон его спас, лечит и продолжит лечить. А потому парень не перестанет быть смелым рядом с ним, чувствуя полную моральную власть. — Твоя вина заключается в том, что мне теперь нужно продолжать бороться в одиночку, когда я этого не хотел. Вот и вся вонова благодарность. — И что, будешь мне мстить? — сквозь боль от ещё не заживших ран усмехается Нишимура, и от сцепления мышц на оголенном торсе при этом смешке, излишне медленно заживающие раны нарывают с новой силой, отчего он корчится от неприятных ощущений. Пришлось, конечно же, раздеть его хотя бы так, чтобы помочь заживить кожу и вернуть на место двух объедков здоровые ноги. — А я уже. Или ты ещё не заметил? — Вон ехидно наклоняет голову, многозначительно улыбаясь, а всё ещё слабый и скрипящий от боли, но уверенно идущий на поправку (по оценкам Вона) головорез выглядит так, будто не догоняет. Он пытается приподняться, а затем опять падает на локти. — Ляг уже, что ты сильным прикидываешься. Чего я там не видел, пока тебя медведь драл? Такие же мышцы, как у обычных людей — никакой ты не Геракл и ничего в тебе сверхъестественного. Свои быстро достигающиеся пределы и ограничения. И почему на столь очевидные вещи раненый наёмник как будто бы обижается? На правду не скалятся, как пантеры. Чонвон его по кускам собирал, подбирая куски кожи и руки по всему лесу, надрывал поясницу… — Отстань от меня, — а ему говорят вот такое вот вместо благодарности? Что ж, на одного неблагодарного ребёнка в лице Чонвона — один неблагодарный ребенок-переросток Нишимура. Они друг друга стоят, и Вон явно успевает это оценить. — Ты пожалеешь, если правда отстану, — Вон чуть хмурится своими густыми бровями, пока надавливает на оголенную грудь наёмника ладонью, тёплый свет на которую отбрасывает огонь, и толком без нажима давит на его душу гораздо сильнее, чем на тело, заставив Нишимуру всё-таки лечь снова полноценно, чтобы больше не рыпался, — собственно, моя месть заключается в том, что я поступил с тобой так же. Ники даже не сможет перехватить его руку, потому что ему пока ещё нечем. — В плане?.. — Заставил жить и бороться в одиночку. Тебе придётся продолжить, как и мне. — Как воину без рук? — Руки я тебе рано или поздно верну. — Ты, наверное, шутишь. — Не стоит во мне сомневаться. — Почему ты ушёл, когда пообещал встретить меня в Анахане? — резко переводит тему наёмник на то, что совершенно неважно на фоне потерянной конечности и неизвестности будущего впереди; ах, если бы он только мог, он бы прижал Вона, который выводит его из себя, к стене или голой земле, лишь бы выбить всю дурь с его языка; но не кулаками. — Я ждал тебя и искал по всей чертовой пустыне! А вот и причина обиды вылезает наружу — Нишимура, повышая тон, злится не без причины и не на ложь Вона, а на тот факт, что он не сдержал своё обещание и просто исчез, ничего ему не сказав. Заставил верить в то, что мёртв. Что за детское поведение? Так обижаются только дети, когда у них отбирают игрушку. Или же дикари на инстинктах, когда выбранного ими на роль супруга пытаются перетянуть на другую сторону племени. — Ты сам себе пообещал, я с тобой не соглашался, — отговаривается Вон. — Я же не мог тебе ничего ответить, ты забыл? Сам решил искать меня по пустыне, хотя тебя никто не просил, как и не обещал, что найдешь. Ты сам ответственен за свои скитания. Или же тебе так удобно с немым? Мол, молчание знак согласия, а я молчу всегда? — Но ты же не немой! — Но ты же не знал об этом тогда, когда просил меня о встрече. Рядом с Нишимурой Вон словно отпускает себя и позволяет разыграться речи — как раз после всего того молчания, что он сохранял при других; больше не сдерживается. — Ты всё это время был ёнинцем — вот и вся причина, так?! — Никакой я тебе не ёнинец… — показывает Вон животный оскал, будто сам повторяет за Рики; или же прикидывается медведем, чтобы напомнить наёмнику, кого же он так сильно боится. — Неужто тогда… О, Боги, — наконец-то доходит до брюнета осознание, с какого именно острова они отплывали, когда Вон запрыгнул в корабль. И постепенно становится понятно, почему именно этот парень притворялся немым — у него просто не было другого выбора. — Сам не лучше со своей анаханской жестокостью, — парирует Чонвон, чуть ли не выплевывая слова. — Я даже не чистокровный анаханец! — зачем-то берётся ему что-то доказывать Нишимура, оправдываясь, мол, все не настолько плохо; на самом деле, он не хочет выглядеть в глазах Вона, как его лютейший враг. Не хочет от себя отталкивать даже после столь огромной лжи. Словно тот факт, что по словам Вона виноват, он может исправить только тем, что заставит его перестать чувствовать себя одинаковым выжившим — теперь одиноких выживших как минимум двое, и почему бы им не понять друг друга? — А кто же тогда? — Я из рода наемников, тех, что жили и росли в пустыне, пока их не истребили. А о них Чонвону прекрасно известно, но, что ж — так даже лучше: можно было бы подумать, что Нишимура убьёт Вона, но на самом деле кто кого? Вон в данном случае имеет больше сил. Своими словами в первую очередь. — О, так ты, значит, просто заблудившийся ребёнок? — внезапно колит за больное место парень, предаваясь азарту. — Не смей называть меня ребёнком! — как и ожидалось, тут же резко реагирует на это Нишимура. — Да ещё и заблудившимся… По твоему я заблудился?! Я-то? Кто бы говорил! Где Матэ, а где сейчас ты, а? Пока ты ковырялся в песках у своего побережья и плясал босым пятками на своих кафельных полах и толком жизни не видел, я возглавлял восстание! Я… Да я! — Сколько тебе там лет, что ты так рьяно мне про восстания рассказываешь? — Ну… — заметно тормозит наёмник, не имея особо весомого ответа на этот вопрос. — Я не вру про восстания. — А я спрашиваю про возраст. Мм? — всё давит на него Вон, прекрасная зная, что вёсен ему едва ли сколько. — Давай-давай, не отмалчивайся. — Восемнадцать, и что с того? Значит, во время спасения Чонвона и всей той резни на Матэ ему было и вовсе семнадцать? Не зря тогда показался скрытым за маской жестокости юнцом — в то время ещё не спала детская припухлость с щек, хоть от него нет ни следа сейчас, а Нишимура резко повзрослел ещё сильнее — Вон не ошибался. — Ого, так мы ещё и не одногодки, оказывается. Ты младше на год, поздравляю. Всё с тобой понятно. — Что тебе там понятно? — Ты не просто всего лишь потерянный, так ещё и несчастный ребёнок, — усмехается Чонвон, — и мне тебя жаль. Родным стоило поработать над твоим характером прежде, чем ты вступишь в ряды армии и начнешь крушить все на своём пути. Хотя толку от такого размаха как от обиженного яблока, что всё замахивается упасть подальше от яблони и приземлиться где-то у груши, но в конце концов всё равно порождает за собой прежнее — яблоки. Не глупи и постарайся унять свой нрав, пока твои решения не привели к реально жутким последствиям. Твой командир не будет рядом вечно, и он же не станет принимать столько решений за тебя до конца жизни. Вон и сам не понимает, до чего же сильно у него развязывается язык при виде Нишимуры; пусть не обижается на него, просто уже давно не выпадало возможности вот так вот открыто поболтать с кем-нибудь, ни в чем себя не сдерживая. — Ты! — Рики, тем не менее, всё равно, кто и сколько молчал. — Да ты! — Не пили сук, на котором сидишь, мой хороший, — сходу ставит крест на протесте едва ли шевелящегося, но мечтающего всадить кулаком хотя бы по траве наёмника Вон, — если ты не заметил, я на данный момент (и по секрету скажу, что в дальнейшем тоже) единственный человек, который может тебе помочь не потерять тысячи капель крови. Так что заткнись и слушай меня, а в будущем смиренно благодари за то, что я однажды послужил тебе спасителем. Поговорим, когда я вернусь. В этот момент Чонвон и поднимается с места, чтобы поскорее вернуться во дворец — с завтрашнего дня начинается период фестивалей в преддверии коронации. Хорошо, что Нишимура успел очнуться до этого момента. — Эй, ты уже уходишь? — без возможности встать от усилившейся боли, крутит глазами и головой мужчина, и в этот момент Чонвон окончательно убеждается в том, что невозможность вылечить его полноценно с первой же попытки — к лучшему. — Не оставляй меня одного! Потому что так, проведя больше времени вместе, пока Нишимура будет нуждаться в Чонвоне — у наемника будет больше времени к нему привыкнуть. — Ладно, значит… Значит буду ждать, пока ты придёшь снова. Поторопись! — в его голосе, как бы ни увиливал, слышно волнение, а значит, всё идёт так, как то надо Вону. — Ты же не хочешь, чтобы я умер от одиночества или скуки? А значит и привязаться. — Глупый шантажист, — в голос звонко смеётся Вон, — умирай столько раз, сколько тебе захочется. Я всё равно тебя воскрешу снова, хочешь ты того, или нет. — Скажи хотя бы, как тебя зовут, — будто бы игнорирует его звучащие как бред сумасшедшего, все предыдущие слова Нишимура, на полном серьёзе опасаясь не странностей Вона, а того, что всё повторится, и парень не вернётся к нему: убежит, не сдержав обещание, ибо такое уже случалось прежде. — Я пытался узнать это всё то время, что искал тебе последние полгода. Вон замирает перед выходом из палатки и, недолго подумав, отвечает ему: — Чонвон. Всё же, Вон считает, что сотрудничать с Нишимурой более чем возможно. Пусть он на стороне своего командира — это не продлится долго: Пак, должно быть, даже его не искал. У матийца больше нет необходимости мстить ему напрямую. А значит и назвать своё имя — не зазорно, и лишь начало пути, который они должны прошагать вместе. Может, Нишимура, как сказал и ещё раньше заметил Чонвон — всего лишь потерянный без своего племени ребёнок, которым управляются власть имущие типа командира Ана, пользуясь его доверием и привязанностью, как очередной пешкой, но. Ники особенный для этого мира. Бумеранг, который умеет не только наказывать, но и поощрять — сплотил их, вернув услугой за услуги, снова столкнув лбами, и Вон от этого шанса не отказался: что он сам, что Ники были рождены затем, чтобы изменить этот мир через разрушение. Говорил кто-то, что то, что должно случиться — рано или поздно, а все равно тебя догонит: «Он из сотни»… Мальчик с удивительной историей. Знал ли он о том, что останется последним в своем племени? Знал ли он, не умерший вместе со всеми однажды, не повторивший их судьбу дважды, о том, что… столкнется с медведем ещё раз? Что… Всё-таки погибнет по-настоящему в третий раз, но только затем, чтобы воскреснуть от рук кого-то, кто безумно сильно похож на него? Тем, что в целом мире остался совсем один.