ventosae molae

— Как дела у пленника? — Похоже на то, что он отказался от еды. — Он вам так и сказал? — Нет, просто не притронулся ни к чему, что было в его покоях. Хисын не привык срываться на других, и уж тем более проявлять свои негативные эмоции, а потому умалчивает свою реакцию по этому поводу — лишь мысленно обещает, что разберётся с этим самостоятельно; не служанкам, не советникам и не рабам пытаться развести священника на аппетит и наслаждение жизнью, когда у него объективно есть все причины, чтобы свести с ней счеты. Зато будущий правитель целиком и полностью чувствует его радость своей ответственностью, и на этой волне пытается предпринять хоть что-нибудь; когда, по идее, ему должно было быть всё равно на предпочтения и чаяния своего пленника — власти слишком много, чтобы можно было отказать любой его просьбе, но. Вопреки тому Хисын хотел бы услышать, есть ли среди желаний Юна что-нибудь, что он мог бы исполнить. Тех, которые исполнить невозможно, конечно, присутствует гораздо больше, — Ли не сможет оставить Ана в покое, как и отдать Джэюна ему без соблюдения выгоды — но это неважно. Удостоить его своим присутствием, когда с той же частотой не ходит ни в чьи больше покои, отвлекаясь от своих дел — можно, потому что священник служит исключением из правил. За всё время пребывания анаханца во дворце, пусть его и не прошло так много, служанки выносили целые подносы, полные закусок и полноценных приёмов пищи, испорченными, потому как они простояли без дела. Джэюн, которому приносили всё новую пищу, забирая старую (лишь затем служанки и открывали двери его вечно закрытых покоев) — только и делал, что стоял у окна, глядя куда-то вдаль. Окна его комнаты открываются на весь город, являя один из лучших видов, которые только могли открываться из дворца, поэтому Хисын может понять его стремление смотреть вдаль целый день напролет, но никак не ожидает, что священник… — Ты не притронулся ни к крошке приготовленной еды, — не размениваясь на приветствие, ставит его перед фактом вошедший в покои Хисын, словно волнуясь за чужое состояние и продолжение жизни. Джэюн строил из себя непонятно кого и не заинтересовался ни фруктами, ни мясом, ни овощами, или правда был не голоден? Спустя целые два дня… — Решил объявить голодовку всем назло и умереть голодной смертью? Этому не рад. Словно глядя в окно — он всё пытается разглядеть невидимые отсюда границы Анахана, ухватиться хотя бы краем глаза. Тем не менее Хисын приходит к нему лично, чтобы выяснить, в чём дело: ещё не хватало добиться смерти священника, того нехотя, и всё только потому, что он — от рождения ещё более упёртый, чем овцы на полях границ нижнего Ёнина, пускай и выглядит в глазах Хисына (остальных тоже) самым мягким человеком на свете. Даже если вода точит камень, этого не происходит быстро, поэтому повелитель понимает главное: нужно набраться терпения и не давить излишне — только время, которое священник пытается отобрать сам у себя, будто боясь, что оно сыграет не в его сторону (а так оно и есть), способно всё рассудить. Рассудить в сторону Ли. Конечно же Шим будет не рад такому положению вещей, поскольку ничего не сможет с этим поделать, как бы ни сопротивлялся: время идет само и никого не спрашивает разрешения, а потому рано или поздно изменит и его взгляды. Хисын не планировал никаких пыток, так священник решил устроить их себе сам всем в отместку? Молодец. Но далеко он не зайдет, не протянет под стальным терпением и разумом, который преобладает над материей — Ли победит любое упорство, возьмет измором, а не насилием, потому что так неинтересно и не даёт желанного результата. Цветы нельзя раскрывать насильно, иначе их листья просто рассыплются, опав и уничтожив всю красоту, — не так ли? А по прошествию дней и часов бутон раскроется сам по себе, хочет он того, или нет. Так на него повлияет Солнце, забота и, в конце концов, вода — сильнее, чем могли бы на камень из пресловутой пословицы. Упёртость Джэюна уже была сдвинута с места тем фактом, что на смену одежды своей родной церкви его заставили переодеться в ткани гостя Ёнина — довольно дорогие, сливающиеся с общим зажиточным населением одеяния, яркие и цветные, но от того не оттеняющие нотки обиды и переживаний на понуром лице. Должно быть, просто глядя на это в зеркало, анаханский священник уже чувствовал себя подавленно, а потому перестал встречаться со своим печальным отражением вообще; мало кто захочет расхаживать в одеждах вражеской страны, красуясь, да ещё и сидя в них, как влитой. Хисын считает, что Шиму отлично идёт быть ёнинцем, пускай он не похож ни на тех, ни на других. Священник, быть может, пожелал бы от всех спрятаться. Просто единственное, что выдавало в Юне асейца — это чёрная одежда. А сейчас же он не похож сам на себя, словно Хисын умело подогнал его внешний вид под себя, пользуясь тем, что у Шима не чёрные волосы, какие были у других анаханцев. — Я устал быть здесь, — ожидаемо отвечает шатен на упрек повелителя. — Прошло от силы два дня, — вздыхает Ли, словно не понимает, что и двух дней было много как для того, чтобы сидеть в четырех стенах в полной неизвестности; ещё и человеку, привыкшему к пустыне без конца и края. Да, окруженным золотом, но по-прежнему несвободным — и чем, скажите, эта комната отличается от клетки, если не брать во внимание её внешнюю роскошь? — Мало, как для пребывания здесь, но достаточно, как для голодания. Тебе стоило бы поесть, откинув свою гордость. — Боитесь, что такими темпами я не дождусь возвращения домой? — А кто сказал, что я собираюсь тебя возвращать? Джэюн слегка сбит подобным заявлением и даже ненадолго умолкает, будто пытаясь переварить полученную информацию. За окном как назло стоит потрясающая погода, словно Ёнин, и без того живший прекрасно — переживает свои лучшие дни, и именно в таком виде достанется Хисыну. А назвать его счастливчиком всё равно сложно — на плечи ложится многовато как для молодого и не столь опытного человека ответственности: сумеет ли он продержаться так, чтобы не разрушить то, что уже имеется? Чтобы не привнести лишнего, потому что жадность может диктовать много всего разного, когда, на самом деле, страна всем довольна и уже не нуждается ни в какой добавке: как же просто мужчине обмануться и зайти не туда. А если он будет довольствоваться только своим нынешним правлением и Джэюном, которого себе получил — все сложится, как надо? Может, все было бы хорошо при таком раскладе, но. Как будто ему позволят оставить священника у себя. Шим уже обкусал обе щеки с обратной стороны, гадая, что там придумывает командующий, коли уже добрался до дворца в целости и сохранности, но священника на своем месте не обнаружил. Юн так и не смотрит на Ли, пусть тот ожидает встречного взгляда до конца, сверля священника упорным взглядом — но тот не сдаётся и не проседает перед его напором; словно Шим умело делает вид, что в комнате существует разве что голос, но никак не тело и не глаза Ли. С одной стороны, всё поддается логике — Хисын воровал его не для того, чтобы потом столь легко отпустить, но чтобы всё было до той степени, что Джэюна не планируют отдавать вообще… А на что он рассчитывал? Хисын никогда не говорил, на что он его похитил во время обмена и какие припас на него планы. Это уже сам Юн додумал, мол, возможно, чтобы завлечь Ана обратно в Ёнин — этакий рычаг давления для шантажа. Но было ли это так на самом деле… — Что ж, — поникает священник, но спорить далее не намерен, — это не протест. Я не ем, просто потому что устал, и, кажется, на еду потратится только больше сил, которых у меня и так нет. Я стараюсь их беречь. — Интересно, для чего же? Сбежать тебе никто не даст, если ты сохраняешь их ради длительного бега. Джэюн осознает, что лучший метод в общении с хитрым наследником трона — это не открытая борьба, а пассивный путь, этакое решение плыть по течению; которое могло бы тебя в лучшем случае убить, если бы ты начал сопротивляться. Шиму достаточно не позволять угробить себя ударом о скалы его острых высказываний, не заходить туда, куда Ли пытается его завести изворотливым течением своей речи, — священник один из немногих, на ком такое совершенно не работает. Именно поэтому Юн почти никак не отвечает, испытывая Хисына: вместо тысяч потенциально озвученных возмущений до костей пробирающим молчанием и игнорированием присутствия. Наверняка Ли ожидает, что священник будет реагировать остро, вызывая эмоции в нём тем, что начнет кричать и плакать, бросать посуду, оставшуюся в комнате, что Джэюн потеряет над собой контроль, пребывая в постоянном страхе и неизвестности; но святого таким не возьмешь, даже навсегда разлучив с дорогими людьми и пообещав, что он больше никогда не вернётся к ним, обратно домой. Самая главная сила Шима — мысль о том, что время расставит всё по своим местам, а люди получат по заслугам. Фактически, он уповает на то же, на что и Хисын: но пока правитель надеется, что просядет священник — священник молится, что правителю надоест добиваться от дерева диалога. И всё же Хисын ждал вспышки — слёз и криков, считая, что наконец завидев трудно добываемые от анаханца эмоции, добьется своего, а… На деле же юново местами абсурдное молчание вызывает гораздо больше чувств в самом Ли, чем ожидаемые и предсказуемые реакции в виде истерики и мольбы на коленях вернуть себя домой. Джэюн не встанет перед ним на колени, нет. Не в этой жизни, пожалуй. В его не по напускному умировторенное лицо из приоткрытой ставни, подле которой стоит, дует приятный тёплый ветерок — на этой высоте он отдаёт невероятной горной свежестью. Хотя самой горы отсюда даже не видно. Раздувает чуть потрепанные пряди в стороны, ещё сильнее их спутывая: ощущается ненавязчиво теплым и весенним, пусть дело всё больше близится к глубокой осени, а значит и к временной смерти всего живого. «Что ж, когда выбирал его, знал, на что делаю ставку — он никогда не был столь простым и предсказуемым, а за то его лик сразу же стал мил моему взгляду», — про себя отмечает повелитель, вспоминая, что не ошибся на счет Джэюна. В нём есть что-то такое неуловимое и особенное, а ещё он… Не ведется ни на какие манипуляции Ли, что удивительно и несколько непривычно как для человека, который привык к тому, что всё его окружение состоит из марионеток. При священнике Ли почти что становится ею сам. — Нет такой необходимости, поверь, — чуть успокаивает и без того ровным тоном Хисын, делая его едва ли перебивающим порывы ветра, касающиеся юновых ушей. Враг говорит с ним, покорно ожидающим худшего, терпеливо и на удивление ласково. — Можешь отдыхать и наслаждаться временем здесь столько, сколько захочешь, но вместо этого ты мучаешь себя бессонницей и моришь голодом. Я могу дать тебе всё, что ты захочешь, но ты отказываешься. Этого ли я у тебя просил? Вряд ли анаханец врёт, и, как бы Хисыну ни хотелось сделать Ёнин наиболее комфортным для него местом, всё происходит, как и должно — Юн скучает по дому. А от тоски и кусок в рот не лезет. — Я слышал, что за моей спиной, — говорит он, чуть опустив голову, но так и не повернувшись к стоящему поодаль принцу, — находится гора. Пусть её отсюда не видно… Однако Хисыну не хочется однажды застать его за потерей сознания или с впавшими до костей щеками. Не хочется, чтобы он превращался в ходячий скелет или страдал, не для этого он был здесь нужен. Не было планов пытать его, мучить или издеваться, но с этой задачей (которой даже не было) священник, почему-то, решил справиться сам. — Макхама, — напоминает название горы Хисын. — Я люблю горы, а в пустыне их не то чтобы много, — мужчина перебирает пальцы, и вроде говоря о чертовски простых вещах вызывает в Хисыне вихрь из противоречий, — точнее, помимо холмов из песка и каменных каньонов, таких, как в Ёнине, нету вообще. Раз уж я оказался в Ёнине, мне немного грустно от того, что так ни разу и не смог выйти наружу. Меня же отсюда, дальше этой комнаты, никто так и не выпустил. — Тогда давай прогуляемся. — Что? — спрашивая это, священник не замечает, как прежде опущенная по шву рука сама по себе тянется на уровень собственной груди — к спрятанному под вражескими одеяниями крестику, который он разделяет с Аном. Единственному, что осталось у Шима с собой от Анахана. Где сейчас его командующий? Сумел ли он добраться домой?.. Мысли о нём не способно перебить ничто, но вот так по-странному резко приглушая, отвлекает звучание хисынового голоса. Наверное, потому, что от него такое было мало ожидаемо: — Пройдёмся в окрестностях гор, раз ты так сильно хочешь на них посмотреть.

***

Тень от горы с совсем другой стороны, за пределами дворца, спадает на лес с зеленистыми деревьями. Сбоку — стена, ведущая в верхний Ёнин, но обратная её изнанка. Здесь же — свобода. Неподалёку слышится шум крепчающей на поворотах да изгибах реки, чьё течение то усиливается, то ослабевает; где-то неподалёку на резком спуске, наверное, есть и водопад. Как будто выбрав это место одним из своих любимых, сюда слетаются самые разговорчивые птицы со всей округи — щебечут на ухо, перекрикивая звучание чуть более тихих голосов. Их всего два. — Что ты сказал? — чуть более громко и звонко, чем до этого, звучит один из них, пока на его лице гуляют пятна от покачивающейся над головой листвы. За целую лесную посадку отсюда можно почуять запах жжёных трав — дым, застрявший в чужих волосах, выдаёт — половину из них парень, стоящий перед вторым, уже успел выкурить. Хан оказался за стенами только затем, чтобы, пройдясь вдоль Эсэ и леса вокруг реки, найти немного неизвестных растений, из которых мог бы попробовать что-нибудь сделать. Да, очередная попытка, и плевать, что провальная. Он не может сдаться перед тем, чтобы переиграть Сону и обойти его изобретение. — Говорю, что я видел несколько белых бабочек, — хмурит брови пограничник. — Сначала несколько, а затем и целые группы. Они летали вместе, будто объединившись в облако. Минхо увязался за ним ещё со среднего Ёнина, потому как Хан выбрал длинный путь выхода из-за стены и попался ему на глаза, пройдя мимо. Вот они и шли всё это время, не общаясь (Хан не вояка, а лекарь, и у него нет навыков тонкого чувствования чужого приближения — он не держал уши в остро и не знал о чужом присутствии, будучи погружен в свои мысли), пока молодой человек не напугал лекаря до усрачки, когда резко схватил его за плечо, слишком поздно оповестив о своём присутствии. Минхо заметил, что последнее время лекарь какой-то дёрганный, и пугается всего подряд, но младший бы не соврал, что всё так и есть: он ждёт и содрагается перед моментом очередного внезапного появления горного духа, который не даёт ему спокойно дышать, раз его голос всегда появляется как черт из табакерки, без предупреждения или предвестных сигналов. Те травы, что он успел выкурить сегодня, не имеют действия дурмана. Они как раз-таки для концентрации и возврата сознанию ясности. Поэтому лекарь надеется, что до последнего ни о каких своих проблемах получится не говорить в открытую — они уйдут куда-то сами, и со странным духом в своей собственной комнате протрезвевший Хан больше не встретится. Но вот, появляется новая проблема — пограничник радует его новостью про бабочек. Хан сначала хочет переспросить аж в третий раз, будто бы давая Минхо шанс переиначить, но дважды повторенное вряд ли изменится на очередной попытке. Вот лекарь и молчит, выпучив глаза. Совсем не оттого, что не понимает, что это значит. Бабочек можно встретить на полях: жёлтых, красных, зелёных. Чёрные и белые водятся только близь границы, и факт их миграции… — Что? — единственное, что он всё-таки выдаёт. Очень нехороший знак, мягко говоря. — Во снах и наяву… — потупляет глаза в пол и ковыряет мыском ботинка раздолбленную крупно прорастающими корнями деревьев землю Ли, как малый, жутко напуганный грядущим будущим ребёнок. — Сначала нескольких в пределах стен, а потом и группы… Хан не знает, откуда в нём эта смелость, но она парадоксальна — потому что продиктована страхом. Он бы никогда не поступил так в нормальных обстоятельствах, но понимая, что испуганы оба — протягивает руки и обхватывает обе щеки Минхо, глядя ему в глаза своими в упор, и проговаривая вслух: — Это ничего не значит, слышишь? — Понимаю, но… Но если бы я не знал, что где-то в Ёнине водится чужак… От него мне неспокойно. Что-то подсказывает, будто он может на многое повлиять. Словно бабочки пришли вслед за ним. Ты пытался наблюдать с тем рабом? Следил за ним? Белые бабочки — души мёртвых… Не сказать, что прямые предвестники смерти, но их миграции говорят о тревожности, повисшей в воздухе. Они кучкуются и движутся на восток в попытке спастись от чего-то, что наступает в этом же направлении — скорее всего, на Ёнин. — Мм… — Хан вздыхает, не зная, как сказать, что всё это время тормозил и пытался никуда не лезть потому, что… Так велел ему дух из дворца. Но Господи, как же это бредово, на самом деле, звучит… — Наблюдать наблюдал, — и Хану совестно оттого, что всё будто застыло на месте, поэтому с Минхо не может быть до конца честным; это ему жутко не нравится, ведь никого ближе пограничника ему нет, — но в нём не было ничего особенного. Думаю, мне нужно ещё время… К нему присмотреться. — Я не могу попасть во дворец, так что вся надежда на тебя, — с доверием кивает ему Ли, так и не произвёв ни попытки выпутаться из хановых рук на своих щеках. — Прошу тебя, реши это как можно быстрее. Мне не даёт покоя то, что он столь быстро пробрался во дворец, словно это было его целью с самого начала. — Но ты так и не сказал, что тебе снилось, — пытается отвлечь его Хан, сам жутко напрягаясь. — Ведь только бабочки? Тысячи белых бабочек, с которыми пытаются побороться, как с саранчой — по-отдельности они ничто, просто насекомые, которых можно сжечь в пламени или раздавить пальцем, но когда они соединяются, становятся чем-то невообразимо огромным. Их рубят кинжалами, рассекают клинками, на живую отрывают крылья, но. В конце концов они, словно по велению высших сил, оживают. Однако, вопреки всему, этот сон не сдаётся пограничнику хорошим предзнаменованием; словно они имеют дело с каким-то непобедимым врагом. И ладно бы во сне были просто бабочки, мало с чем бы можно было связать эти образы, кроме усталости и работы на границе, но ситуацию усугубило ещё и присутствие кое-кого знакомого, кто и без того не давал Ли покоя: — Может быть всё потому, что его лицо показалось мне знакомым ещё на площади и я хорошо его запомнил, но… Мне снилось, как на фоне стада бабочек этот мальчик из телеги, — тот самый немой раб, — держа в руках маленький факел… Всё здесь сжигает. Взгляд Хана кардинально меняется, и руки его наконец отрываются от чужой кожи, опускаясь сами по себе будто онемевшие. У каждого человека же есть что-то вроде предчувствия, так? Предчувствие Хана бьёт в гонг, потому что слова Минхо не кажутся ему безосновательными, глупыми страхами. Горный дух велел помогать немому рабу, Вону, а Минхо просил сделать всё возможное, чтобы вывести его на чистую воду (если, конечно, догадки Ли не врут и там есть, на что выводить). Один обещал в будущем дать Хану всё, что он пожелает, а другой просит защитить всё, что уже есть. И как же он может выбрать между двумя, когда ему страшно терять то, что едва ли заработал, но в то же время мало настоящего?.. Не зря городами Ёнина правят кошки, а не крысы, — у них хорошая интуиция. Минхо покидает Хана, позволив ему погрузиться в поиск трав, оставшись на месте и стараясь обдумать всё сказанное. Как помочь им с Минхо при том, чтобы не разозлить тварь, с которой заключил контракт? Если она невидимая, может, ничего не сделает Хану и он может спокойно игнорировать её присутствие, поступая по-своему? Как знать… Рисковать страшно и там, и там. По словам духа, Вон может помочь Хану, так как тогда он может потопить свою единственную надежду наконец зажить по полной, получив заслуженное за добрые дела и таланты, — как может отказаться от справедливости получить долгожданное признание, и всё это в попытках помочь Минхо? Многовато противоречий, да и сны пограничника пугают ни на шутку. Хан мечтал о хорошей жизни в Ёнине, но никогда не о его падении, поэтому не может допустить этого даже если перед глазами маячит собственная выгода; и раз по его вине случится что-то серьёзное, вряд ли он себе это простит. Получается, что подкреплений в виде рассказа про странные сны, связанные с мальчишкой, и бабочек — достаточно, чтобы испугаться, но мало, чтобы действовать категорично. Хан думает долго, до возникшей в голове боли, словно виски сжимает венок грешника, пока лекарь перебирает и срывая неизвестный вид травы, сидя в ней на корточках — низко-низко, и совершенно случайно замечает… Того самого раба, довольно быстро перебирающего ногами вверх, словно он возвращается со стороны Инанна. Разве рабы не должны получать жестокие наказания за то, что покидают дворец без разрешения, да ещё и в разгар подготовки к коронации? Хан затихает, нагибаясь ещё ниже, чтобы с ракурса раба его макушки не было видно, и, благодаря тому, что уровень, на котором засел лекарь, находится повыше, даже когда рабу не видно его, Хану прекрасно видно мальчишку. Что он, интересно, там делал? Может ли это быть связано с опасениями пограничника? Немой может затевать что-то против Ёнина и готовиться к… Восстанию, к примеру?.. Всего одно слово Хана, и это получится остановить, срубив на корню: тело Вона покроется следами от розгов, если не хуже — стоит только ответственной узнать о его вылазках с непонятной целью. Если всё не станет ещё серьезнее и его не вышвырнут из дворца, вернув туда, откуда он пришёл. Этого же и хотел Минхо для спокойствия, когда говорил о нём, как о незаконно пересекшим границу, верно? Тварь говорила, что этот человек особенный, а Минхо настаивал на том, что его появление за стенами крайне опасно. И если до рассказа про бабочек лекарю казалось, что всё не так страшно, то теперь суеверная часть в нём больше не может терпеть… Раз горный дух не был неправдой, то и бабочки — вряд ли просто примета. Хан ещё недолго сомневается, можно ли ослушаться наставления твари и подставить Вона, но, как только видит увязавшихся за мальчишкой белых мотыльков — все сомнения отпадают. Лекарь, сдерживая подступающий ужас от совпадения (мотыльки именно белого окраса никогда не бывали в этих краях) — твёрдо решает, что с него хватит. Он собирается сдать Вона с потрохами — ответственным, чтобы избавиться от давления неизвестности. Проследив за тем, как раб возвращается во дворец, Хан следует за ним. И, только пересекает порог первого этажа, пробегая мимо своей комнаты — тут же врывается в покои Сатхи, желая ей всё рассказать, как есть. Но, что неудивительно, её там не обнаруживает. Ответственная наверняка занята из-за предстоящего банкета. — Чёрт, — скрипит зубами лекарь, потому как хотел найти её и сообщить о странном происхождении немого раба прежде, чем тварь успеет поймать его на горячем и прописать по пятое число со словами: — Я же говорил, что не надо так себя вести, — чёрт, которого Хан по собственной глупости будто позвал своим ругательством, уже тут как тут. — И что ты творишь сейчас? Пытаешься сдать властям мальчишку, который тогда и впредь — единственное твоё спасение? — Но что он делал в каньоне Эсэ?! — рявкает Хан, не позволяя себе растеряться, пускай его заметно передергивает резко появившееся звучание голоса из непонятной стороны, которая постоянно меняется; место просидки духа почти невозможно определить по звуку. — Ходил к Инанну? На что? — не может успокоиться Хан, потому что его пугает неизвестность перед чужими планами. Он даже не думает о том, что было бы неплохо поскорее покинуть покои Сатхи, раз она здесь не присутствует, а он встал, как вкопанный, в центре комнаты, будто какой-то вор; которым он, по сути, отчасти является. — Что он там делал тебя волновать не должно, — если бы у духа было лицо и руки, он бы устало потер лоб ладонью. Как и всегда оставаясь невидимой, на очередную глупость лекаря тварь протяжно вздыхает. На этот раз голос добрался до покоев Сатхи — то есть, дух зашел дальше даже комнаты Хана, пределы которой он прежде ни разу не покидал. Силы горного приятеля крепчают, раз теперь он может перемещаться в пространстве всего дворца? — Попробуй посмотреть дальше своего кривого носа, идиот, и сходить на второй этаж. — О чём ты говоришь?! — Там тебя ждёт много чего удивительного. Я решил тебе помочь, пока ты вздумал действовать мне наперекор, но на первый раз я тебя прощаю. Посмотри, что случилось, и, пораскинув мозгами, реши, как именно ты мог бы повернуть случившееся в свою сторону. У тебя есть достаточно условий для этого. — Что ты уже натворил? — сжимает ладони в кулаках Хан, так и не понимая, на что ему намекают, однако дух продолжает гнуть свою линию: — Сейчас же найди немого раба и скажи ему, что знаешь, чем он занимался в Инанне, сделав акцент именно на названии деревни. Ты видел его лично не просто так — это везение и отличный шанс. Скажи, а затем предложи свою помощь и покровительство, пообещай, что не выдашь его. Шантаж — твой единственный выход, но тебе придется действовать так, чтобы не напугать мальчишку. Пообещай, что будешь защищать его. А взамен… Попроси помочь её вылечить. — Вылечить кого?! — срывается Хан, швыряя в стену свою сумку, из которой рассыпаются травы. — Я говорил, что тебе нужно быть терпеливым и слушаться меня. Сходи на второй этаж, — терпение твари заканчивается, и, сколько бы после этого заявления Хан ни раскидывался расспросами в нетерпении, дух молчит. В конце концов приходится снова пойти у него на поводу, мысленно попросив прощения у Минхо, и последовать на тот самый треклятый второй этаж. Чтобы увидеть, что случилось на самом деле, и в чём именно заключалась причина отсутствия Сатхи в своих покоях — как и того, что она снова забыла закрыть дверь на ключ; а такое происходило только в моменты, когда её вырывали из покоев во время чрезвычайных происшествий. Хан замирает перед этой картиной, стоит только сойти с лестничного пролёта, и увидеть толпу, окружившую девушку, замертво лежащую на полу. Судя по перешептываниям, Хан достаточно быстро подытоживает, что Юнджин упала с лестницы, пока несла огромные подносы, и сильно ударилась головой, потеряв обладание над собственным телом; глаза как закрылись, так больше и не открывались. На подоспевшей Сатхе, которую успели позвать другие служанки — нет лица, и кажется, что она вот-вот потеряет сознание сама, хотя в похожих случаях она всегда держала себя в руках. Что же изменилось сейчас? — Что произошло?.. — пытается сдержать волнение в голосе, переходящее в истерику, ответственная, пока смотрит на свою тайную возлюбленную, а одна из служанок отвечает только: — Мы не знаем, как давно она здесь лежит… — Что, если она мер-… — Не смейте произносить это слово, — рычит сквозь стиснутые зубы женщина, расталкивая девушек, чтобы приблизиться к Юнджин и попытаться проверить дыхание, но не успевает поднести руку к носу и прокричать «лекаря сюда», потому что Хан, наконец додумавшись, на что его сподвигала тварь, зазывая на второй этаж, протискивается сквозь толпу, добегая к телу Юнджин первым, и, наконец: — Я лекарь и помогу ей! — пользуется случаем, идя на опережение ещё раньше, чем Сатха позовет другого лекаря, уверенно вызываясь помощником сам. Самое главное — довериться ситуации и сказанному горным духом; получается, что тот, каким бы сомнительным персонажем ни был, ни о чем не врет. Осталось только достаточно уверенно притвориться, что, пока девушки помогают погрузить травмированную служанку на носилки под указаниями Хана, вызвавшегося её врачевать, лекарь действительно способен помочь… Да, Хан никогда ничем не был хуже Сону, просто единственное преимущество того мальчишки заключалось в том, что он везде успевал быстрее — но теперь пришла очередь Хана быть в нужном месте и в нужное время; и никто не способен ему помешать боле. Только бы ещё опередить младшего во всем остальном — но на то у Хана будет достаточно времени, если он хорошо справится сегодня. Следует доказать, что помочь любым раненым Хан способен куда более действенно, чем несправедливо назначенный главным во дворце лекарь Ким. Попутно с растущей жадностью к Хану приходят и более реалистичные мысли. Так-то Юнджин не дышит Бог знает сколько времени. Хан напряженно вздыхает, потому как успел перехватить девушку прежде, чем Сатха поняла, что она мертва. Неясно, что теперь со всем этим делать, но… Выиграть время удалось, обманув все тем, что служанке можно чем-то помочь. Следующее, что придётся сделать Хану — это поймать немого раба, уповая на то, что судьба всё рассудит, и он сумеет придумать нечто, что лекарю даже не снилось. Контракт, заключенный с умным духом, поможет. Не зря же он велел беспрекословно следовать своим указаниям. При помощи служанок Хан переносит в специальное место тело девушки, в чьей жизни Сатха слишком активно заинтересована (непонятно, почему, да понимать и не надо — не скажет же о том, что Юнджин её любовница), и просит никого не заходить в палату, чтобы себя не отвлекать. После чего сам тихонько улизнув оттуда, ловит немого раба, когда мальчишка драит полы в купальне. «Как быстро переключился на свою первозданную роль по возвращению из-за стены», — про себя хмыкает Хан, и, радуясь тому, что в этом помещении больше никого нет, без лишних прелюдий хватает его, сидевшего на коленях на плитке, за локоть, чтобы резко дернуть на себя. Поднять этот мешок с костями оказывается легко. Пришел конец тихим наблюдениям из-за угла. Явно не ожидавший таких изменений и вряд ли знавший, что за ним когда либо следили — Вон испуганно выпучивает глаза, только его отрывают от пола, подняв. Хан трясет его чуть ли не грушей, почти что сталкиваясь с рабом лбами в попытке настроить активный зрительный контакт, а затем и вовсе словно с захватом клешней сцепляет руки на его плечах. И всё это с достаточно конкретными словами, потому что времени подбирать милые выражения у Хана нет никакого — как и слушать воновы немые, а потому и жалкие попытки отговориться, мол, лекарь ошибся и с кем-то его перепутал: Ни с кем Хан перепутать его не мог. — Значит так, слушай меня внимательно, — Хан настроен серьезно, падая в эту пропасть спиной и с закрытыми глазами; потому что он прослынет сумасшедшим и потеряет всё, сделав огромную ставку — в случае, если она провалится, а горный дух соврал об особых талантах мальчишки. Однако лекарь более чем уверен в том, что была сказана правда и ничего больше, а потому и выдает напрямую, рискуя провалиться: — Я знаю, что ты ходил в Инанн, и в курсе того, чем именно ты там занимался и собираешься заниматься впредь. Хотя он ничего не знает — действует исключительно по велению горного духа. Вон внимательно слушает, что неудивительно, никак ему не отвечая; зато смотрит четко в глаза, не скрывая дрожи в перепуганном таким напором теле. — Но у меня нет планов тебя выдавать, слышишь? У меня нет цели изгонять тебя из дворца, однако именно это и случится, если кто-то узнает о нарушении правил. Дело в том, что возле Инанна, когда ты там ходил, — умело врет Хан, используя существование Минхо как идею, — тебя видели мои знакомые солдаты, но я попросил их никому ничего не говорить, потому что хочу помочь тебе. Переживаю… — чуть промаргивается лекарь после этих слов, выдерживая надрывную паузу. — Но у меня есть одно условие. Взамен на мою помощь — мне нужно твоя. И только целиком и полностью растерянный раб пытается выпутаться из его рук, как Хан настойчиво повторяет: — Я знаю, что у тебя есть особый талант, — снова заставив мальчишку передернуться от секундного встряхивания. — Ну же… Помоги мне, использовав свой, и я помогу тебе, использовав мой. Талант слышать духов, что ж — если это можно назвать талантом, а не проклятьем. Сейчас Хана интересует только то, как может ему помочь Вон, которого, испугавшись, ещё минут десять назад был готов любой ценой выжить из дворца; но мнения здесь меняются со скоростью полёта стрел.

***

Пока никто не видит, Хан притаскивает Вона в закрытые покои, в которые попросил никого не заходить, дав ему время, — чуть ли не таща за шкирку силком. И стоит только Вону приземлиться на колени перед койкой, на которой лежит бездыханная девушка, как он начинает осознавать, зачем здесь оказался. — Делай то, что умеешь. Понял? — наставляет ему Хан голосом жестче, чем его привычный. Вон, судорожно нащупывающий раскладное лезвие у себя в безразмерных дырявых карманах, понимает всё, кроме главного: откуда лекарю известно о его даре? И собирается ли он использовать его, чтобы в последующем выдать за свои наработки и таланты? Что бы там ни было… Видеть в Инанне Хан его действительно мог. До коронации осталось ещё какое-то время, а значит командующий Пак пока ещё не успел заполучить власть второго человека в стране официально, и Вону, даже если ситуационно, следует выиграть время — до тех пор Сон не сможет помочь ему избежать наказания, раз оно заслуженное. Да и не стоит самому командующему знать о походах Чонвона черти знает куда — вряд ли ему это понравится; сомнительно, что он это оценит или хотя бы поймет. Опасно даже просто намекать о том, зачем Вон там был — полководец может сложить два плюс два и обо всём догадаться, а потому в интересах раба сделать всё ради молчания Хана; хотя бы по первах. К настоящему моменту за спиной уже приличная дорога видится пройденной — Чонвону есть, что терять. И именно по этой причине, боясь, что кто-то — будь то ответственные во дворце или же сам Пак Сон — узнает кое-что, о чём знать ещё слишком рано, мальчишке приходится послушаться и помочь лекарю. Всего один раз, да — но того требуют обстоятельства; однажды, когда сможет заручиться полноценной поддержкой Пак Сона и полноценно его к себе привязать, Вон ещё припомнит лекарю Хану его поведение, и не будет плясать под его дудку до конца своих дней. Нужно только переждать этот момент унижения и дожить до момента восхода Ли Хисына на престол. Тогда и у самого Чонвона появится больше возможностей. — Она, похоже, мертва какое-то время, но об этом никто, кроме нас, не знает, — объясняет лекарь, наблюдая за медленными действиями Вона. — Сделай с этим что-нибудь прежде, чем всем станет известно. Никто ничего не поймёт, и они подумают, что ты просто помог ей прийти в сознание, а не ожить. Поэтому, уверяю тебя: можешь не волноваться — никто, кроме меня, не прознает о твоем таланте. Если ты этого боишься. И насколько глубоки его познания о силах Вона?.. Проблема в том, что дар Ким Сону — защитный, потому что это смерть, и его ценят в той же степени, в которой боятся. Только вот если бы абсолютно все здесь прознали о даре Чонвона — это создало бы только опасность, потому что его бы не испугались, а решили воспользоваться; очень вероятно — для того, чтобы выкачивать из него все ресурсы, даже если пришлось бы держать на цепи и взаперти, как заключенного. Ситуация набирает обороты, потому что дар Вона — делает его уязвимым и по-плохому желанным. Люди, скорее всего, запрут его где-нибудь вместо того, чтобы вознести, как это произошло с Сону. Поняв всё без лишний слов, раб закатывает рукава на своей грязно-бежевой одежде, решая не сопротивляться — перед ним в данный момент стоит слишком большая угроза; распространения слухов о его силе достаточно, чтобы все разрушилось, а Хан предлагает отделаться малым — по-хорошему. И, в тот же миг делая привычно глубокий надрез на запястье, Вон наклоняется над девушкой, чтобы капнуть на неё той самой кровавой дорожкой, которая рисует линии, спадающие вниз с его руки. Густая, даже не алая, а бордовая от глубины разреза кровь стекает на её щеку, и Хан едва ли сдерживает свою челюсть не пробившей пол, когда видит, что происходит следом. Всё заполняется светом. «Скажешь, что ходил сегодня за травами и именно от них придумал мазь, настойку, раствор или дымку — да что угодно, но вещь, которая смогла мгновенно помочь сильно пострадавшей служанке», — мелькает в голове Хана мысль, звучащая голосом твари, и он мысленно с ней соглашается, когда видит, как постепенно бывшая бездыханной девушка мычит, начиная ворочаться. Она оживает — и Хан не спутает это волшебное зрелище ни с одним другим в мире, потому что никогда в жизни такого не видел и вряд ли ещё увидит. Очень сомнительно, что Ким Сону умеет похожее хотя бы вполовину, а значит… Тварь, подсказывавшая лекарю Хану, была права насчёт помощи немому рабу. Отныне Ян в просаке — и какой-то период ему придётся слушаться этого странного, чуть пугающего своими выпученными глазами и непредсказуемыми действиями лекаря — что-то с ним явно не так, но не Чонвону судить. Ему остаётся только слушаться и надеяться, что всё не столь плохо, и ему помогут молчанием, как обещали, взамен на помощь; что шантаж превратится в сотрудничество. А потом можно будет пожаловаться и командующему Паку на то, что его музе докучают — когда Пак привыкнет к нему до той степени, привязавшись, что не променяет безопасность Вона на вечное здоровье. А сможет ли он так однажды?.. Если раньше мысль о том, что от Инанна можно держаться подальше, сходив туда лишь раз для утоления любопытства, и ничего, кроме костей солдата там нет, как-то успокаивала, то сейчас у Вона есть многовато причин сохранить свои походы вниз по течению в тайне. Потому что им суждено намного участиться.

***

глубокая ночь того же дня, вдалеке от дворца.

Глаза с трудом открываются, дрожа под тяжёлыми, словно сотканы из свинца, ресницами. Непонятно, день сейчас или вечер. Казалось, что всё это время плотно прикрытыми веки были только потому, что эти всаженные в них ворсинки были настолько неподъемными. И вот, ноша внезапно полегчала. Перед взором всё размыто и находится в едва ли греющей полутьме, но по цветам можно определить почти что сходу. — Огонь… Открываются губы, принадлежащие желанию вспомнить звучание собственного голоса, но из них не выходит никаких звуков; они только шевелятся, как у немой, жалкой рыбы, умудрившейся утонуть в родной для себя воде. Зато, пусть и не снаружи, голос продолжает звучать внутри, словно он пребывает в диалоге с самим собой. Чтобы, наверное, совсем не свихнуться.

«— Неужели мудрецы были правы, когда говорили про загробную жизнь, а я… Я всё-таки попал в Ад за все свои злодеяния и грехи?»

«— Почему я не могу пошевелиться… Почему всё тело так сильно болит?..»

«— …Словно меня заживо перекрутили сквозь жернова мельницы…»

Да, после свершенных грехов ему не останется ничего, кроме расплаты: за всех тех людей, которых он сам же и обезглавил, за горы трупов, которые превратил в перемешанный фарш, где одного не отличишь от другого. Он, наверное, сам это заслужил — пойти по той же дороге расплаты.

«— Так всё-таки Ад или Чистилище… Где я? И кто сидит передо мной?»

Глаза цепляются за неявный силуэт, который сидит где-то со стороны ног, словно чудовище, которое является разве что в виде паралича и душит тебя бессонными ночами; по крайне мере так подумать проще всего, пока молодой человек не в состоянии шевелить ничем, кроме зрачков — поначалу, словно после спячки длиною в жизнь, не двигается даже шея. Создается впечатление, что у сидящей над ложем мужчины тени присутствуют рога и даже хвост — это удается схватить периферийным зрением и захотеть провалиться в бессознательность снова; довольно нелегко принимать заслуженное, однако мужчина кое-как вспоминает, кем он является, и всё же собирается с силами, чтобы посмотреть всем ожидающим его ужасам в глаза — без страха и с прежней гордостью воина. Он же не боялся, когда сам отправлял других людей в эти места. Его вот-вот закинут в котел, верно? Сейчас, только немного докипит вода, пока его будущий палач занят, играясь с тенями, бегающими по комнате, словно вершащая суд сила здесь не одна, а их несколько; может так кажется из-за помутнения зрачков? Но, стоит только зрению чуть проясниться, и на месте тени — вместо воображаемого чёрта, который медленно разворачивается к юноше, желая взять своё за все свершенные при жизни головореза грехи (пусть оно и не далеко от правды), брюнет видит лишь по-смешному взъерошенного паренька миловидной внешности. Краешек его одежды, по всей видимости, обо что-то порвался — разошелся в тонкую линию и она задралась, при плохом освещении заставив поверить в то, что это может быть хвост. А его волосы, словно он только что вылез из кустов — зацепились с листьями, и те, застряв в прядях, создали обманчивый вид рогов. Забавно созерцать подобное зрелище после смерти. Сейчас курсор мужчины сменяется на мысль о том, что это место — не Ад, а Чистилище. Никто не знает наверняка, как выглядит загробная жизнь, однако многие предполагают, что после смерти тебя сталкивают с образами, которые были знакомы при жизни. Образами, к которым ты был привязан морскими узлами. Может быть, с теми особенными людьми, к которым ты не был равнодушен за её время. Есть ли такие у Нишимуры? Если бы это был Рай, он бы встретил свою семью: сестер, мать и отца, но подобного Рики не заслужил, а потому на их месте он видит кого-то другого — всего одного человека. Его лицо не получается разглядеть сразу, в томлении ожидая, пока зрачки привыкнут к окрашенному оттенками огня полумраку и смогут разделить расплывчатое полотно на резкие черты — пронзительные карие глаза, острый нос со скулами необычной формы и впалые щеки. И всё, чтобы в итоге увидеть того, чей образ хорошо ему знаком, потому как за жизнь головорез вспоминал о нем не раз, пока ещё дышал и ходил по земле, а не лежал перед котлом. Интересовал ли кто-нибудь Нишимуру сильнее командующего Пака, к которому он был привязан и которому он был верен? О, однажды действительно был такой человек. Рики мечтал встретить его ещё хотя бы один раз, пусть ничего особенного между ними не произошло — его образ как-то прочно засел в голове (настолько, что видит его даже в загробном мире), и больше ни разу не отпускал; периодически сам без всякой на то причины всплывал в нишимуровой голове, как навязчивая мысль или помешательство. Жаль, что Рики было больше негде его искать — так бы он прочесал всю землю, по которой ходит людская нога; зайти же дальше было уже мало возможно, будучи дышащим. Головорезу казалось, что этот человек при так и не выясненных обстоятельствах погиб довольно давно, а потому Рики способен видеть его перед собой сейчас, лишь уйдя в иной мир сам. Присоединившись к нему спустя время, прошедшее после их первой и последней встречи. Один сезон назад… Наёмник спас рядового анаханца, одного из малоранговых членов своей армии во время схваток на Матэ, — как и сами бои оттуда, это было хорошим воспоминанием. Вместе с тем перепуганным солдатом (он явно был новичком: по уровню потрясения было видно, что это его первый бой) они добрались до своего корабля целыми и невредимыми. Правая рука даже хотел угостить его однажды уже в городе, чтобы наградить за смелость, потому чем-то он его зацепил. Но, увы или к счастью, так и не нашёл спасённого собой рядового после схождения с судна, хотя расспрашивал в армии всех, кого только мог, называя его особые отличительные черты. Главной из которых была немота.