На китовых костях

Мои глаза были закрыты, но я шёл на твой голос, как слепой послушник тянется к музыке, извергаемой шарманкой смотрителя, не зная, что глаза его черны, а потому - его ждёт бесславная гибель в руках аббатства. Ты знал обо мне все. Ты находился в вечных поисках. Ты повторял моё имя с горькой усмешкой в голосе, не стеснялся требовать, не боялся гневить. Я шёл к тебе и ты меня предал. Но был и тот, кто никогда не звал меня. Не искал, не надеялся и не просил о моих дарах. Он стоял поодаль, сложив за спиной два могучих вороных крыла и безмолвно наблюдал за тем, как мир, созданный его усилиями, рушится по твоей вине. Мои глаза раскрылись, и лишь тогда я увидел, но не его, а себя - в его отражении.

Гристоль. Остров, с распростертыми объятьями встречающий всякого, кто устал от палящих лучей Серконоса и несходящих снегов Тивии. Остров-колыбель, в которой спокойно дремали люди всех социальных слоев, от высших чинов королевской стражи до детей бывших рабынь и сектантов. Он был обернут шершавыми листами дешевых бульварных романов, обласкан сладкими голосами уличных музыкантов, раскрашен в сотни ярких цветов праздничными флажками, фонариками, всеми цветами кожи и глаз его жителей и, конечно же, кровью, пролитой во время неоднократных восстаний против короны. Гристоль стоял на китовых костях и возвышался над другими островами. Центр островной империи. Пристанище прекрасных и убогих, слабых и сильных, богатых и неимущих, святых и порченных. Корабль держал путь на север. На Гристоль. В Дануолл. Юноша молчаливо исследовал глазами спокойные воды. Яркие блики, созданные столкновением солнечных лучей с острыми углами маленьких волн, поднимающихся над зеркальной гладью, часто отскакивали в глаза, как маленькие осколки, и приходилось жмуриться, чтобы остановить слезы. Юноше было приказано любоваться издалека, чтобы не подвергать себя опасности упасть в воду и захлебнуться. Он послушно следовал наказу. Он не умел плавать. - Ты не замерз? Билли наклонилась, чтобы заглянуть в отстраненное лицо. На приоткрытых подрагивающих губах поблескивали мелкие соленые капли, взгляд бессистемно бродил по буйкам и скалам. Он ничего не замечал. Был полностью поглощен окружающим миром, незнакомым, пугающим, вызывающим чувство незащищенности. Не дождавшись ответа, женщина молча набросила на острые плечи плотное сукно и вернулась к себе. Ему нужно было время. Много времени. На ужин была овощная похлебка. Готовить Билли не умела, но, кажется, ее скромный попутчик был счастлив любому куску, попавшему в его рот. Она смотрела на то, с какими жадностью и голодом молодой человек глотает безвкусный провиант, но не чувствовала ни гордости, ни самолюбия, а только тяжелую материнскую тоску. С возрастом ее сердце обрело нежность. Теперь оно взывало не к жестоким убийствам, а к материнской заботе о чужом ребенке. О ребенке, которому без преувеличения было больше тысячи лет. Тем не менее, она изо всех сил старалась не быть слишком мягкой, чтобы у Чужого не создавалось впечатление, будто она собирается возиться с ним до тех пор, пока он не станет мужчиной и не познает все прелести и тяготы жизни в теплом теле слабого человека. Она не тешила его любопытство рассказами о мире, который его ожидает, и даже не говорила о том, куда везет его. Это, впрочем, было очевидно. Чужой понимал. Возможно, поэтому он отказался от сна, и провел целый вечер в ожидании, сидя на носу корабля. Он видел, как сверкают огни недружелюбного города, и сердце его, вероятно, разрывалось на части. Билли не могла знать. Она лишь догадывалась о том, что может чувствовать бог, сброшенный с пьедестала и отданный на растерзание жизни, которая с извращенным мастерством ставила на колени каждого непослушного ей. Ему могло быть страшно. Он мог желать смерти, которой его не удостоили. Или же, напротив, он был счастлив чувствовать, как ветер касается его кожи впервые за долгие, долгие годы. Был счастлив испытывать и страх, и обиду, и видеть, как небо заливает алый закат, и ощущать на языке горький привкус отвратительной похлебки. Был счастлив жить. - Мы приплыли? - Да. До этого он был терпелив и не спрашивал, как скоро корабль причалит, но теперь во всем его виде читалось искреннее возбуждение. Он ждал этого момента, прекрасно отдавая себе отчет в том, куда именно и к кому именно Билли хочет отправить его в поисках новой жизни. Глядя на то, как сверкают эти глаза, Билли улыбнулась себе и ему — только краем губ, но этого было достаточно, чтобы ознаменовать начало истории, которой будет суждено закончиться, в отличие от всех предыдущих историй о Чужом. «Полно тебе, черноглазый ублюдок, - думала она, хохоча в душе, - если ты будешь так загораться, то скоро от тебя ничего, кроме обугленной головешки, не останется». Что за восторженность. Что за волнение. Что за дитя. Словно не его желали многие поколения еретиков. Словно не его тело и не его лик были для них святыней. Словно не к его ногам склоняли головы те, кто мечтал вкусить запретный плод магии Бездны. - Пойдем, - Билли крепко сжала плечо Чужого, - нечего простаивать. Он сбросил с плеч сукно, в которое зябко кутался, хрустнул шейными позвонками, тяжело вздохнул и ступил на пристань.