На китовых костях

- Что же это за воспитание такое, ни минуты покоя бедному мальчику! Хоть бы вышел на улицу, подышал свежим воздухом, а то каждый день – затворничество и избиения! Понимаю, промолчать всегда проще, но так ведь и без рук остаться недолго. Отец он тебе или кто, в конце-то концов? Чего нос воротишь? Лучше бы прислушивался! За то время, что Даниэль провел в Башне, он понял, что так открыто роптать себе позволяли только пожилые служанки, чье нескончаемое бурчание было спровоцировано не столько преклонным возрастом, сколько внушительным сроком работы на королевскую семью. Корво любил своих служанок, это было бесполезно отрицать. Несмотря на угрюмость и сдержанность, даже холодность, которую он проявлял в общении с людьми вне зависимости от их половой принадлежности, тонкая нотка кокетства всегда присутствовала в его голосе, когда он обращался к хозяюшкам башни. Они боялись строгого лорда, шептались у него за спиной, но души в нем не чаяли, и достаточно было одной искренней улыбки сурового Аттано, чтобы мягкое женское сердце начало таять, как карамель на палящем солнце. Но были и менее нежные представительницы слабого пола, которыми не получалось вертеть волчьим оскалом. Конкретно эта дама, которая не так уж часто обращала на Даниэля, как и на кокетство своего лорда, внимание, некогда и самого Корво Аттано видела «восемнадцатилетним юнцом, который при желании мог забить вора до полусмерти ивовой тростиночкой, но имел свойство падать, запутавшись в своих развязанных шнурках», поэтому ей ничего не стоило игнорировать его очарование. Она бесконтрольно сравнивала Даниэля и с Корво, и с Джессаминой, и с Делайлой, и уж тем более с Эмили, потому что такова была природа всех женщин, на чьи хрупкие плечи упало воспитание детворы, а сам юноша неосознанно вспоминал о том, каким в юности был Дауд, и его сердце заходилось то радостным хохотом, то горестным рыданием. Тому напору, который демонстрировал Нож Дануолла в шестнадцать лет, мог позавидовать кто угодно. Этот напор подкупил даже бога. Воистину, ничто не могло противостоять губительной силе времени. Крепкие челюсти этого незримого монстра с каждым годом все сильнее сжимались капканом на молодых шеях, пока однажды их владельцы не падали на землю бездыханными тряпичными куколками, поседевшие, морщинистые, иссохшие, словно мухи, попавшие в паучьи сети. Благословением небес казалась смерть в разгаре юности, в расцвете сил, но ни юным, ни сильным Даниэль себя не чувствовал, поэтому о смерти в теле отрока и не мечтал. Неожиданно больно оказалось наблюдать за тем, как все, к кому Даниэль успел проникнуться чем-то большим, чем простое любопытство заскучавшего бога, день ото дня становились на полшага ближе к могильной плите, однако мысли о том, что и он, обзаведясь бородой, усами, сединой, надменным прищуром и прочими атрибутами взрослого мужчины, однажды к ней приблизится, контрастируя с жадным желанием жить, привносили в душу умиротворение. В кои-то веки все шло своим чередом. В кои-то веки, закрывая глаза, ему не приходилось представлять, как он в стотысячный раз переживает людей, которые были ему интересны. - Дети – всегда дети, - говорила служанка, обтирая руки Даниэля настоями из целебных трав, нисколько не церемонясь с синяками и ссадинами; она не доверяла тем лекарствам, которые продавали за деньги, и предпочитала мазям отвары, - Я уж пожила, и, можешь мне поверить, немало видела мальчишек и девчонок, которых жизнь разбросала по злачным подворотням и по королевским покоям. Плох тот правитель, что в прекрасные годы в грязи не гонял голубей, и плох тот оборванец, что не тянулся к витринам, за которыми зазывно блестели дорогие игрушки. Ты же не хочешь ни того, ни другого, ну где же это видано? - Поздно уже хотеть. Те годы, что я мог провести в погоне за голубями, прошли. Служанка легонько ударила его по ладони. Юноша шикнул, широко раскрыл глаза и уставился в сморщенное лицо с угрюмо сведенными седыми бровями. Ни стыда, ни совести в этом лице не наблюдалось. - Вот ведь досада, пару годков упустил! Если у тебя не было детства – не стыдись его создать. Руки есть? Ноги есть? Голова на плечах есть? Красивый мальчишка, неглупый, а моришь себя какой-то ерундой в четырех стенах, пыль собираешь, кожу темнотой портишь. Всех книг, знаешь ли, не перечесть, всех стихов не переписать, всех тумаков не заполучить. Хоть бы друга завел, вдвоем веселее. Ну и как ей можно было объяснить, что упустил он не «пару годков», а «четыре тысячи годков», и все эти четыре тысячи годков на его глазах творилось так много дурного, что он даже в порядке вольной мысли не мог представить себя легкомысленным уличным мальчишкой, скачущим по лужам и собирающим жемчужины на илистом побережье? Ему бы со всеми этими знаниями, которые словно ударом плетью оказались высечены болезненными воспоминаниями на его подкорке, податься в культисты, маги, даже смотрители, но никак не в… Дети. - Корво Аттано – чем не друг? Служанка тяжело вздохнула. В ее глазах отчетливо читалось раздражение, но вместе с тем и нежная материнская привязанность. Судя по тому, что рассказывали другие хозяюшки и она сама, у нее не было своих детей, всю свою жизнь она посветила чужим, и, глядя в это морщинистое лицо с седым старческим пушком над верхней губой, с правым полуприкрытым глазом, слезящимся и потому блестящим, как стеклышко, с глубокими бороздами морщин, почему-то Даниэль смутно припоминал лицо своих безымянных уличных мачех и одной-единственной родной матери. Она… Он не помнил, кем была она, не помнил дня ее смерти, не помнил своего к ней отношения, даже слез, которые текли по его щекам, когда она покидала этот свет, не помнил. Но лицо... У нее было прекрасное лицо. Прозрачная кожа, длинные ресницы, тонкие губы, бледные, дрожащие, острый подбородок, покатый лоб… И глаза. Такие же, как у всех матерей на свете, только лучше во сто крат. - Во-первых, он тебе не сверстник, а отец. А во-вторых, ему бы самому не помешало найти свое детство. Если вы друг о друге позаботитесь, найдете точки соприкосновения, то пожалуйста, бога ради, но пока мне кажется, что вдвоем вы можете разве что о смерти всего сущего поговорить, да подраться так, что по углам потом обижаться придется. Нельзя водить дружбу с тем, кто тебя угнетает. - Так ведь он и не… - поймав на себе неодобрительный взгляд, Даниэль поспешно кивнул и, поджав губы в попытке не рассмеяться, отвернулся, - Мне льстит ваша забота. Она что-то еще бормотала самой себе под крючковатый нос, как проклятье или молитву, накладывая повязки на искалеченные руки. Мало-помалу они возвращались в свой первозданный вид, и только боль выступала в качестве бесконечного напоминания о том, как тяжело Даниэлю давался самый, казалось бы, непринужденный процесс, с которым мог столкнуться человек, - жизнь. Такими руками он переписал страницу «Крысиного пастуха». Отчасти потому, что его начала забавлять нескончаемая борьба с чувством паники, которое всегда образовывалось черной дырой в его груди, стоило только незыблемой почве мнимой уверенности в себе начать движение под ногами. Вгоняя себя в отчаяние и отторгая его снова и снова, он становился сильнее. Слезы после того жутчайшего приступа неконтролируемой душевной боли его больше не посещали, за что он был благодарен не кому иному, как Корво, который завел трогательную привычку каждый вечер заглядывать в комнату, убирать прочь письменные принадлежности, помогать обмыть пульсирующие и горящие руки ледяной водой и сидеть над душой, болтая о ничего не стоящих глупостях, пока Даниэль не погрузится в сон. Он заботился, и забота его стоила многим дороже, чем иная материальная ценность, и даже, быть может, дороже, чем страстный отклик, который Даниэль тщетно попытался из него вытащить, когда лез с поцелуями в полубессознательном состоянии. Сейчас эта сцена вертелась перед глазами редко, не имела ни цвета, ни звука, словно представляла собой что-то из «прошлой» жизни, которая сама собой постепенно забывалась. Больно ли было? Больно было всегда. Такую же боль испытывает птенец, вывалившийся из уютного, тесного плена яичной скорлупы на жесткое сено, и ее же испытывает пораженный вражеским клинком солдат, очнувшийся от паралича после двухнедельного пребывания в Бездне. Боль была тем вечным попутчиком, который за руку приводил в мир всякое живое существо. Тот, кто не испытывает жгучей ярости, расползающейся магмой по мышцам, не слышит, как рвутся натянутыми струнами нервы, не погружается в алое марево страдания физического или душевного, не мог считать себя живым. Быть человеком значило встречать боль на каждом шагу. Нужно было всего-навсего ее перетерпеть. Над словами пожилой служанки Даниэль все-таки задумался. Ему было нескончаемо одиноко и тревожно в те моменты, когда Корво был занят чем-то более важным, чем его рваные душевные раны или детские прихоти, и винить в этом он мог только себя. Он разными способами пытался бороться с тоской по людской компании; так на свет появились увековеченные чернилами мысли, которые он спрятал в ящичек стола и поклялся никому не показывать. Даже Корво. Во всяком случае, пока не придет время. Мысль либо найдет свое завершение, обретет форму, станет чем-то более значимым, чем фигурно разлитые на бумагу чернила, либо нет, и тогда Даниэль непременно решит, стоит ли строгим глазам цвета каштана в меду бросить свой взгляд на его скромные попытки сотворить что-то красивое. После недолгих размышлений ему показалось, что совет найти друга был не таким уж и плохим, если не брать во внимание то, что доверять незнакомцам Даниэль даже под страхом смертной казни не смог бы. Он мог научиться улыбаться случайным прохожим, но не более того. Его все так же пугал и сбивал с толку город за пределами Башни, его люди, источающие недоверие власти, непонимание мотивов Аббатства, промышляющие грязными делишками, о которых теперь Даниэль мог только догадываться, его фауна, которая всегда была рада клюнуть, укусить или лягнуть, и мир как таковой, слишком большой, слишком необъятный, чтобы можно было чувствовать себя в нем кем-то значимым, а не просто песчинкой о двух ногах. Он не мог представить себя полноценным членом человеческого общества, потому что рядом с кем-то, кроме Корво, служанок и Эмили, его преследовало чувство деперсонализации: он превращался в своего собеседника, эмпатировал, сопереживал, прекращал быть собой под воздействием чужого «я», огромного, весомого, не такого, каким был он до человеческой смерти и после гибели божественной. Он не знал, почему ему так сложно было удержать свою личность, почему он не мог прекратить думать о внутренних тяжбах других людей, почему ему было тоскливо не иметь возможности считывать их судьбы, но факт оставался фактом: это происходило. Обдумывая все это, Даниэль невольно начинал жалеть о том, что ему повезло (или не повезло) быть умнее большинства смертных. Это оказалось чревато неприятными последствиями, такими как мнительность, паранойя, трусость и недоверие. Он все никак не мог начать жить, а ведь человеком он был уже достаточно долго. Он думал, что месяц шел в сравнение с четырьмя тысячами лет. Он думал, что «месяц» - это «долго». Еще он думал, что ему просто необходимо было познакомиться с окружающим миром чуть лучше. В теории это могло придать ему больше уверенности, но, как известно, теории, построенные кем-то, кто в них не смыслит, доказательной силы иметь не могли. Тем не менее, собрав в кулак всю свою наглость, он направился к Корво со жгучим желанием потребовать его внимания на ближайшие пару часов. Или лет, в зависимости от того, как часто его будет пытать желание уйти с улицы, нырнуть под одеяло и никогда больше не высовывать нос. Корво обнаружился в компании той самой женщины-капитана стражи, с которой Даниэль имел удовольствие встретиться в день своего прибытия на Гристоль. Сперва он был рад увидеть еще одно знакомое лицо; затем, вспомнив, что Билли, а, соответственно, и он сам, наврала ей с три короба, ему стало несколько не по себе. Ее было жаль. Можно было только предположить, какой шок она испытала, когда показания чертовки из Куллеро ни в одной детали не совпали с тем, что преподнес на празднике сам лорд-защитник. Эта женщина, возможно, была одной из немногих, кто уличил Билли и Даниэля в первоклассной лжи, и теперь жила с этим грузом, не имея ни малейшего представления о том, как все обстояло на самом деле. Сейчас она смерила Даниэля беглым взглядом, и нужно было взглянуть в эти глаза сквозь пальцы, чтобы не заметить в них отражение искренних недоверия и тревоги. Корво, завидев внимательно наблюдающего за ним подростка, устало вздохнул и махнул на женщину рукой. - Идите, - отослал он свою собеседницу. - Я сам со всем разберусь, раз уж я окружен людьми, которые не понимают или упорно делают вид, что не понимают суть моих к ним претензий. Замолчав обиду, она развернулась на пятках и удалилась. Даниэль проводил взглядом ее угловатый силуэт в красном камзоле и, резко вспомнив о причине своего визита, направился к Корво. - Что-то произошло? – поинтересовался юноша, кивнув в сторону хлопнувшей за капитаншей двери. - Мелочи, - Корво махнул рукой, - Ближе к трем часам ночи не досчитался стражи у входа в Башню. Я подозреваю, что эти лентяи всю ночь проиграли в «Нэнси» в ближайшем баре, давясь горьким пивом, но капитан Даффи не поспешила ни развеять мои подозрения, ни подтвердить их. Как бы мне ни хотелось просто плюнуть на подобные выходки и оставить поиски этих самонадеянных гуляк на Лорен, сама она может только пригрозить им и сигареты отобрать, на большее у нее не хватит ни сил, ни желания. К каждому стражу относится, как к сыну родному, и от этого все проблемы. Иногда я жалею, что не могу всыпать им хорошего отцовского ремня. - Уверен, кто-то из них тоже жалеет… - задумчиво буркнул Даниэль себе под нос. - Что? – переспросил Корво, насупившись с потешным непониманием во взгляде. - Что?.. «И вот к чему ты это сказал, глупенький? – подавился беззлобным смехом вальяжно развалившийся в уютном, тесном подсознании Чужой, - Сам-то понял, над чем пошутил?». - Ты что-то хотел? – Корво поправил опустившийся воротник, - Выглядишь несколько более растерянным, чем обычно. Даниэль повел плечом. Ему-то казалось, что он был относительно собран. - Ничего необычного, я всего-навсего пришел поинтересоваться, насколько ты занят. Хотел предложить немного пройтись по городу, раз уж погода не слишком капризничает последние несколько дней. - Неужели ты в кои-то веки решил выбраться наружу без моего чудодейственного тумака? – Корво довольно улыбнулся. - Неужели, - передразнил мужчину Даниэль, - Но если у тебя нет времени или желания, то мне ничего не стоит прочитать еще одну книгу у себя в комнате. Говорят, детям полезно совсем не выходить из дома и не социализироваться. Корво покачал головой со смехотворно серьезным выражением лица, словно на самом деле оценивал высказывание названного сына. - Так значит, теперь ты ребенок? – он непринужденно завел руку за спину мальчишки и, приобняв того за талию, пошел к двери, увлекая его за собой, - Должно быть, очень удобно выбирать, кем быть: подростком или безвременным мудрецом? - Весьма! – Даниэль поежился, представляя, как странно смотрелся со стороны их дуэт, но ни стыдно, ни тревожно ему не было; напротив, ему бы хотелось взглянуть на себя, льнущим к Корво, чтобы понять, что заставляло их обоих проявлять такую странную ласковость друг к другу, - Никогда не знаешь, когда пригодится возраст души, а когда – возраст тела. Корво обмолвился парой слов со стражей, попросил понурую Лорен Даффи присмотреть за Эмили, если той что-то понадобится, и, остановившись, чтобы перехватить Даниэля под руку, внимательно взглянул тому в глаза. - Ты ведь не заставляешь себя? - Заставляю, - без промедления ответил подросток, даже не задумавшись о том, что горькую правду нужно было скрывать, - но, если я не буду этого делать, я так и останусь подобием живого человека, и собой не стану. Билли дала мне шанс начать жизнь заново, ты дал мне этот шанс, а я растрачиваю его на то, чтобы кормить своего внутреннего полубога сомнениями и одиночеством, которых мне сполна хватило в сердце Бездны. Это ведь не то, как я должен себя вести, чтобы ты мной гордился, верно? Вновь эта песня. Даниэль пытался работать над собой, истязал свою душу, чтобы встроить в нее независимость, неподатливость, но, побродив в чертополохе, изодрав колени, угодив в выбоину, переломав пальцы, загнав под ногти глину и чернозем, все равно возвращался к уже проложенной тропе, которая вела его к потребности в одобрении. Он хотел знать, что Корво гордится им, потому что ни при жизни, ни после смерти никто не брался судить его поступки: сперва всем было наплевать на то, чем там занимается босоногий бездомный мальчишка, затем – судить бога стало как-то предосудительно. Корво прекрасно понимал, чем было вызвано такое отношение, но, судя по похолодевшему взгляду, ему не нравилось быть мерилом целеустремленности. - Я буду тобой гордиться, когда ты перестанешь делать все для того, чтобы я тобой гордился, - Аттано растрепал смоляные волосы. – Куда ты хочешь пойти? Даниэль пожал плечами. - Понятия не имею. Может быть, на пристань или площадь… Впрочем-то, куда угодно, лишь бы не оставаться в одиночестве. Куда бы ты пошел на моем месте? - Будь я на твоем месте, я бы никуда не пошел. Я никогда не относил себя к людям, которым жизненно необходимо взаимодействие с окружающим миром. Уединение мне симпатизирует куда больше, чем общение… - Это объясняет, почему после смерти Джессамины тебя почти все считали немым. Получив заслуженный подзатыльник, Даниэль широко улыбнулся. - Очень смешно! На этой игривой ноте они покинули Башню. Лицо обдало холодным ветром, воспитанным северными далями, который юрко кусал за губы мельчайшими крупицами снега, и Корво поступил точно так же, как и тогда, на пристани: набросил на сутулые плечи моментально продрогшего названного сына свой бушлат. Несмотря на южное происхождение ему будто ни по чем был всякий холод, он принимал его, как скала – распростертые объятья упрямой черной волны, либо упорно делал вид, что ни одна клеточка его тела не восприимчива к морозу, чтобы Даниэль не чувствовал себя виноватым, кутаясь в чужую одежду. - Я постоянно забываю о том, что мне нужно набрасывать на себя верхнюю одежду, если я хочу выйти, - попытался он нелепо оправдаться. – Мне уже как-то неловко заставлять тебя мерзнуть. Может, лучше оденешься сам? - Я помню давящий холод Бездны. За четыре тысячи лет ты заслужил немного тепла. Даже слова Корво звучали… Согревающе. Перспектива избавления от своей постыдной зависимости от этого человека с каждым мгновением казалась все более нелепой. Если уж Дауд, который не отличался ни нежностью, ни склонностью к поддержке, ни тонкой душевной организацией, вызывал симпатию долгие годы подряд, то как нужно было изуродовать свое сердце, чтобы не проникнуться теплыми чувствами к такому человеку, как Корво Аттано?.. Порядка двадцати минут они просто прогуливались по городу, изредка позволяя себе обмолвиться парой слов о чем-то малозначительном. Даниэль мельком рассказывал о своей незавидной жизни затворника, о прочитанных книгах, о служанках с их сплетнями и глупыми шутками, о Эмили, которая упорно пыталась научить его раскладывать карты, о своих снах, предусмотрительно замалчивая кошмары и двусмысленные видения, а Корво внимательно слушал и понимающе кивал в ответ. Даниэль любил говорить с Корво. Он любил поощрять Корво своей болтовней даже будучи богом. С ним было комфортно по большей части потому, что он, чаще всего не отличаясь чрезмерной разговорчивостью, никогда не казался безразличным. Возможно, Аттано и не был заинтересован ни во мнении неоднозначной божественной фигуры, ни в детских проблемах, но, тем не менее, он никогда не позволял себе проявить неуважение ни к тому, ни к другому. Он давал собеседнику возможность почувствовать значимость своих слов, не балуя его при этом своим одобрением, и это было правильно. Даниэль любил его за это. Даниэль любил его не только за это, но думать об одной конкретной причине было гораздо спокойнее, чем в стотысячный раз чувствовать, как сердце заходится судорогами при одном только упоминании лорда-защитника. Это было несолидно и глупо. Гуляя по шумной, оживленной главной площади, мальчишка невольно вспоминал слова пожилой служанки и примерял на себя образ простого ребенка, способного радоваться своему детству несмотря ни на что. Он вспоминал тех детей, которых видел при жизни и тех, в чьи сны врывался, как порыв северного ветра, и находил в себе пустоту, выеденную чувством одиночества. Он вспоминал счастливых детей Дануолла до пришествия чумы и тех малюток, которые спали в крошечных деревянных гробиках, омытых слезами безутешных матерей. Он вспоминал богатых и бедных, о разном мечтающих, по-разному рассуждающих, но абсолютно чудесных. Многие юные жизни он испортил своим появлением. Многие юные жизни оказались смяты его руками, как исписанные листы старых дневников. За каждую жизнь он многократно платил своей головой, отправляясь на плаху тяжелых воспоминаний. - Луиза считает, что мне нужен друг, - печально проводив взглядом задорно скачущих по лужам мальчишек лет одиннадцати, выпалил Даниэль, почувствовав, что полупустая голова снова заполняется сомнениями. – Ты тоже так считаешь? Корво задумчиво хмыкнул. - Не могу судить. Я в свое время как-то обошелся и без друзей, Эмили – тоже, но навряд ли тебе стоит брать с нас пример. Не хотелось бы, чтобы тебя коснулось проклятье императорской семьи. - Но разве я теперь – не часть императорской семьи? - К твоему счастью, ты не зависишь от нас так сильно, чтобы это помешало тебе написать свою собственную жизненную историю, когда ты захочешь уйти в вольное плавание. Рано или поздно ты перестанешь за нас цепляться, и все забудут, что когда-то ты относился к семье Аттано-Колдуин. В большом мире никому не будет дела до твоих корней. Тем более, несуществующих. Вопреки этим сомнительным пророчествам, Даниэль не хотел уходить в «вольное плавание». Он хотел остаться в Башне. Он хотел посвятить свою жизнь защите императрицы и ее ближайшего окружения, если это означало хотя бы подобие близости с Корво Аттано. Ему казалась абсурдной и неправильной перспектива просто уйти, потому что глубоко в подкорке сидела мысль, вокруг которой крутилось все его существование: его личность, которую в пыль перетерли тысячи лет заточения в Бездне, состояла из лоскутов личностей тех людей, что были ему ближе всего. Исчезни Корво из его жизни, во что превратится Даниэль? В пустоту, разгуливающую в хрупком человеческом теле, которое ей уже давно не принадлежало, по земле, которая никогда ей не принадлежала. Погрузившись в свои мысли, Даниэль не заметил, как неожиданно перед ними выскочила маленькая бедно одетая девочка с заплетенными в две плохенькие косички черными волосами, прижимающая неказистый, грязный деревянный ящик к груди. Корво отошел в сторону, предполагая, что она пробежит мимо, но она, напротив, встала перед мужчиной, сверкая искренней улыбкой во все тридцать два зуба, кое-где сколотых, кое-где щербатых. - Дядя, а возьмите крысенка! – девочка подняла над головой ящик, демонстрируя его копошащееся содержимое Корво. Тот пренебрежительно фыркнул. Крыс в его жизни хватало с избытком и без маленькой скалозубой девчушки, - Совсем бесплатно! Нас мама домой не пустит, если мы всех не раздадим! Даниэль любил крыс. По многим причинам. Наблюдая за Билли из Бездны и на корабле, он ликовал всем сердцем, потому что ни в одном другом человеке, за исключением несчастного Пастуха, он не находил такой искренней нежности по отношению к этим существам. Бывало, она позволяла парочке невесть как оказавшихся в каюте грызунов спать на ее плечах, обвив хвостами уши. Руководствуясь этими теплыми воспоминаниями, Даниэль сощурился и любопытно заглянул в ящик. На дне, устланном сырым сеном и рваными газетами, грели друг дружку три худеньких рябых крысенка, пугливо таращащихся на окружающих черными бусинками глаз. Поодаль, в самом углу, спал, ткнувшись носом в угол, дрожащий пушистый комочек без хвоста. - Ду-у-ура! – прозвучал неподалеку высокий мальчишеский голос, и тонкая чумазая рука схватила малышку с ящиком за плечо, чтобы дернуть назад, - Нашла кому надоедать! Это же Корво Аттано, императорский защитник. А ну отойди! - Дядя императорский защитник не любит крыс? – девчушка взглянула широко распахнутыми глазами на Корво, и, не выдержав этого детского напора, мужчина присел на корточки, чтобы быть с маленькой продавщицей наравне, - Не любите? Даниэль, прикрыв губы ладонью, чтобы не рассмеяться, наблюдал, как разительно меняется лицо худосочного чумазого мальчишки, который, судя по всему, приходился старшим братом виновнице торжества. Тот посмотрел на бывшего бога с паникой во взгляде, вскинув русые брови, изъеденные мелкими шрамами, и жалобно поджал губы, демонстрируя свое искреннее непонимание происходящего. Должно быть, паренек решил, что лорд-защитник присел рядом с девчушкой, чтобы ее съесть. Будь Даниэль действительно пятнадцатилетним мальчиком, он, оказавшись на месте этого паренька, чувствовал бы себя ничем не лучше: для того, кто не был лично знаком с императорской семьей, Корво, проявляющий терпимость и понимание по отношению к маленькой настырной девочке, был зрелищем фантастическим. И, тем не менее, у него была своя маленькая настырная девочка. Ей недавно исполнилось двадцать шесть, но она все еще была маленькой девочкой, потому что для любого добропорядочного сердобольного родителя его ребенок оставался ребенком до первых седин. - Не люблю, - судя по жалобно дернувшимся ко лбу жиденьким бровкам, Корво огорчил ребенка прямолинейностью, но, взглянув на упорно скрывающего улыбку Даниэля, подозвал его жестом руки к себе, - однако есть кто-то, кто любит. Не хочешь посмотреть, сынок? Словно не поверив, что Корво обратился к нему, Даниэль изобразил на лице вопросительное выражение, и, дождавшись кивка, встал на колени перед маленькой девочкой. Та опустила на влажный асфальт ящик и, запустив в него руку, почесала сломанным грязным ноготком указательного пальца одного из крысят за рваным ухом. - У них есть имена? – подросток попытался последовать ее примеру, но грызун отпрянул от его руки, как от горящей головешки. Это его, конечно, не порадовало, но подсознательно Даниэль понимал, что животные, будучи более чувствительными существами, чем люди, все еще ощущают присутствие в его теле древнего бога, от которого разило чумой, смертью и застилающей взор тьмой. Он не мог обижаться на живое существо, которое хотело обезопасить себя, защитить свое крохотное тельце от прожорливой Бездны. - Мама говорит не давать им имена, - малышка взяла в руки белого бесхвостого крысенка и посадила его на свою голову, - мол, дашь имя – и они привяжутся. А их надо отдать. - И правильно, - угрюмый парнишка, сцепив руки в замок за спиной, пнул какой-то маленький камешек и потупил взгляд, - самим есть нечего, а они жрут хуже свиней. - Почему бы в таком случае их просто не выбросить? – Корво вздернул бровь. Он не был настолько жестокосердным, но прекрасно понимал, как нужно было давить на детей, чтобы отсечь весь напускной цинизм. Вышло замечательно. Мальчик нахмурился еще больше, его подбородок жалобно дрогнул, и, тяжело вздохнув, он выпалил, глядя на Корво исподлобья: - Так… Жалко ведь… Белый бесхвостый крысенок шустро перепрыгнул с головы своей маленькой хозяйки на плечо Даниэля. Тот округлил глаза и хихикнул, почувствовав, как маленькие коготки вцепились в его шею, и подвижные жесткие усы пощекотали кожу за ухом. Давно он не чувствовал себя так уютно, как сейчас, когда что-то крохотное доверчиво фыркало у самого лица, тянулось, пыталось согреться, нырнув под воротник матросского бушлата, и не отстранялось в ужасе, как любое другое живое существо, едва завидев в зеленых глазах остатки черной пустоты. Он вспоминал, как долгие годы назад, у истоков чумы, он точно так же встретился с парой доверчивых глаз, и подарил ребенку силу, с которой не мог совладать иной взрослый. Он чувствовал себя ужасно, вспоминая взгляд умирающего мальчика, который верил ему, который искал его в толпе, который царапал пальцами метку, вопил, пытаясь докричаться до бога, чтобы выразить криком всю свою благодарность за короткую жизнь вне сетей нечеловеческого ужаса, но так и не смог. - Ты ему нравишься! – вскрикнув, девочка очаровательно наклонила голову к левому плечу, - Дядя императорский защитник, простите, не запомнила ваше имя, а заберите этого себе? В вашем замке хватит места для крысенка, верно ведь? - Я не живу в замке, юная леди, - Корво встал с корточек и, сняв с пояса кошелек, отсчитал немного денег, - но да, места обязательно хватит. Он протянул зажатые в ладони монеты девчушке. Та непонимающе приоткрыла рот и затрепала головой. - Нет-нет-нет! – затараторила она, - Мы ведь просто раздаем их! За просто так! - А я «за просто так» даю вам немного денег. Возьми, они лишними уж точно не будут. Старший мальчик, оказавшись, судя по всему, менее принципиальным, чем его сестра, с широкой улыбкой принял монеты и вежливо поклонился Корво, выразив тем самым высшую степень благодарности. Поразительно, как мало ему было нужно, чтобы сменить гнев на милость и вновь стать счастливым ребенком. Даниэль его понимал. В свою неласковую юность он радовался, как в последний раз, краюхе черствого хлеба и серебрянику, который ему подбрасывали забулдыги и проститутки, чтобы он мог протянуть еще одну ночь. - Спасибо большое, лорд Аттано, спасибо!.. Повернув голову, подросток заглянул в выпученные булавочными головками глаза крысенка, вальяжно растянувшегося на его плече. Тот, кажется, совсем ничего не боялся и чувствовал себя максимально комфортно. В голове никак не укладывалась мысль, что Корво, даже не узнав, насколько это необходимо, только что позволил своему воспитаннику ни с того ни с сего обзавестись… Питомцем. Всю дорогу до Башни крысенок провел в кармане бушлата. Ему было там тепло и уютно, он разве что чихнул пару раз, случайно обнаружив на дне горстку старого отсыревшего табака. Поглаживая пушистый животик и выступающие ребра, запустив руку в карман, Даниэль чувствовал себя маленьким мальчиком, который возвращался из кондитерской с мешком, полным сладостей, и с лица его не сходила глупая улыбка. - Я никогда тебя об этом не спрашивал, но, раз уж подвернулся случай… Ты был бы так же рад любому живому существу, прояви оно дружелюбие, или все-таки легенды не лгали, и крысы – твои верные спутники в мире живых и в мире мертвых? Даниэль хмыкнул и пожал плечами. - В некотором роде, да, они – мои компаньоны, - подросток поднес замерзшие руки к губам и обдал кончики пальцев горячим дыханием, чтобы согреться, - но дело не в том, что крысы принимали меня за своего, когда я был Чужим. Они связывают меня с человеком, который был мне дорог, и которого я своей силой обрек на страдания. - И о ком же ты? Тяжело вздохнув, юноша шмыгнул носом. - О несчастном ребенке, которого здесь принято называть Пастухом. Я подарил ему магию, подарил ему крыс, которые были готовы защищать обездоленное дитя ото всех, кто осмелится причинить ему боль, и одна из них укусила своего хозяина. Так мальчик канул в Бездну. Навсегда. Задумчиво помолчав с минуту, Корво произнес: - Ты говоришь об этом неестественно… Легко, не находишь? - Я достаточно корил себя за его гибель, - белый крысенок вцепился коготками и зубками в рукав бушлата и так перекочевал на плечо, откуда ему было удобно наблюдать за огромным, вселяющим ужас и первобытный детский интерес миром. – Но что я могу сделать с давно минувшим? Никому, даже Чужому, не подвластны игры жизни и смерти, даже Бездна принимает вердикты судьбы, как само собой разумеющееся. Того, кто умер, нельзя воскресить. Мальчик обрел свою свободу от ужасов мира, в котором ему пришлось существовать, а я… А я, как мне когда-то казалось, научился укрощать свои эмоции, чтобы впредь они не становились основоположниками тех моих поступков, которым под силу поменять чью-то жизнь. Но, увы, я так и не научился. В Башне Корво снял с него свой бушлат, впустил мальчишку в комнату, заботливо открыв ему дверь, и, привалившись к стене, принялся наблюдать за тем, как крысенок, соскочив с плеча на кровать, забегал по ней в поисках подходящего для уютного гнездышка места. - Может быть, мне его хватит, - задумчиво произнес Даниэль, сев на пол перед кроватью, спиной к Корво, - хватит, чтобы выразить свои чувства. Я внезапно обнаружил в себе так много всего, с чем я никогда не умел справляться, а заставлять тебя лезть по уши во всю эту душевную помойку мне уже совсем не хочется. Я не знаю, что мне делать с собой, Корво, и не знаю, что мне делать с тысячей разных чувств, царящих в моем сердце. - Я не очень хорошо разбираюсь в чувствах, сразу скажу, но что-то подсказывает мне, что не все творящееся в твоем сердце можно применить к животному. Юноша предпочел промолчать и понуро протянул крысенку руку. Тот обнюхал указательный палец в надежде на съестное и, лизнув ноготь, разочарованно отполз к изголовью кровати, где уместился в ложбинке между двух подушек, высунув наружу только острый нос. Удивительно, что голодный зверек не попытался прокусить кожу. В скором времени нужно было озаботиться вопросом его пропитания. - Не хочешь поговорить об этом? – учтиво поинтересовался Корво. Под его ногой скрипнула половица, и он, поравнявшись с юношей, присел на пол напротив него. - Я уже все высказал. И, кажется, ты сам предлагал не возвращаться к «этой» теме, - огрызнулся Даниэль, почувствовав, как голову начинает сдавливать нехорошая, злая тьма, порожденная излишним вниманием к его внутренним катастрофам, которые никого, кроме него, не касались. Корво вообще не должно было касаться ничего, что творилось глубоко внутри, под мнимым хитиновым покровом неправдоподобного «спокойствия». Мальчишка в час по миллиметру проходил ту стадию подросткового возраста, до которой он в свое время не успел дожить: она предполагала агрессию по отношению ко всем, кто пытался быть нежным, милым и заботливым, чтобы развернуть реберный каркас и, не причинив при этом боли, вытащить из страждущего все тревожное и тяжелое. Сейчас Даниэль не хотел его заботы. Он хотел разобраться в себе, а забота, исходящая от человека, при виде которого все внутренности завязывались узлом и млели в странном наслаждении, только подливала масла в огонь, которым были объяты все мысли Даниэля. Лучше не становилось. Становилось многократно сложнее. - Хм, - Аттано нахмурился, - не думаешь, что твоя защитная реакция немного не к месту? - Нет, не думаю. - А что ты так рьяно защищаешь? «Свою боль, Корво, свою эмоциональную память, все то, что я чувствовал, когда был с Даудом, все то, что я чувствую, понимая, что никогда не смогу быть с тобой, все то, что я чувствую, понимая, насколько я несостоятелен в простых человеческих отношениях, насколько я сам – невпопад и не к месту, насколько я лишний даже сейчас, даже здесь, в комнате, которую ты называешь моей. Свое право на самообман, право на веру в то, что никогда не претворится в жизнь, на ожидание того, что ты никогда мне не дашь, свое право на счастливое существование в этом теле, на продолжение жизни, которую прервали без моего на то соглашения». - Себя. – лаконично ответил Даниэль, опустив голову на кровать. Ему совсем не хотелось разговаривать. Корво мучительно долго смотрел на него. Если бы Даниэль осмелился заглянуть в его глаза, он наверняка увидел бы в них тяжелую, как каменная глыба, отцовскую усталость, которую практически невозможно было перекрыть чем-то кроме ярости и скорби. Мальчишке отчасти стыдно было за свои детские капризы, которые ничем не помогали наладить отношения с собой и окружающими, но терпеливо принимал этот стыд только горестно вздыхающий на дне души Чужой. Быть сторонним наблюдателем ему, конечно, не нравилось, но на большее он способен не был. - Скажу Луизе, что ты наконец обзавелся другом, – встав на ноги, Корво вновь кротко потрепал чернявую голову и поправил повязку на руке, которая в последнее время все чаще норовила оголить клеймо метки. – Я не буду за ним следить. Надеюсь, ответственность за его жизнь поможет тебе стать немного более самостоятельным, Чужой. Снова вогнал в сердце раскаленную иглу. Даниэль закусил язык, чтобы случайно не рявкнуть на Корво, требуя прекратить называть его этим именем. Оно ему больше не принадлежало. Он ему больше не принадлежал. - Спасибо, - понуро выпалил юноша и с ногами забрался на кровать, - удачи с Даффи. Надеюсь, стража снова начнет исправно караулить. Проводив Корво взглядом, он упал лицом в подушку. Крысенок начал царапать его оттопыренное ухо. Во всяком случае, теперь он был не один.