***
- Императорскую прерогативу не спускаться к завтраку, когда вся семья Ее Высочества застыла в ожидании, я расцениваю как высочайшую степень неуважения. Эмили нахмурилась, но место за столом заняла. - Под «всей семьей» ты подразумеваешь себя и Чужого? О, она определенно была не в духе. Отчасти потому, что была выжата бесцельными добродушием и жизнелюбием на минувшем празднике, отчасти – потому что с утра была огорошена миллионом дел, которые пришлось отложить из-за него. Даниэль, все еще с подозрением относящийся к процессу употребления пищи, молча попивал кофе. Ему было страшно есть, потому что до сих пор желудок странно реагировал как на попытки насытиться, как и на их отсутствие. Было больно есть, было больно не есть, было больно есть сверх меры, было больно есть в меру. Было больно делать абсолютно все, что делали люди, поэтому Даниэль пристрастился к таким напиткам, как кофе и чай, иногда – с небольшим количеством сахара. Они позволяли ему существовать целый день лишь кусочничая и кусая ногти. - Под «всей семьей» я подразумеваю твоего родного отца и твоего приемного брата. Эмили пожала плечами и приступила к завтраку. Она не была натурой, склонной к острословию, но в жизни каждого человека, особенно женщины, случались моменты, когда никого не хотелось видеть и ни с кем не хотелось говорить. Даниэль понимал ее как никогда. - Какие планы на сегодняшний день, Ваше Величество? – поинтересовался Корво. - Первичное рассмотрение кандидатур на должность премьер-министра. Затем - отложенная встреча с герцогом Серконоса. Мы уже давно планируем обсудить некоторые торговые вопросы. - А до этого? - Бумажная работа, - Эмили вздохнула, - Много бумажной работы. Какая-то маленькая птица постучалась в окно. Даниэль вздрогнул от внезапного звука и, переведя взгляд, имел удовольствие наблюдать, как сквозь стекло за простым человеческим бытом наблюдала очаровательная маленькая синичка. Улыбнувшись пичуге, он продолжил пить кофе. - Ты будешь нужен мне только ближе к вечеру, когда прибудет герцог. До этого день полностью в твоем распоряжении. Позволь себе немного отдохнуть, отец. Даниэль боялся включиться в разговор. Видимо, заметив его нерешительность, Эмили самостоятельно его вовлекла. - Как ты себя чувствуешь? – она зачем-то протянула руку и потерла пальцами тыльную сторону ладони юноши; это было довольно приятно, но неожиданно и неловко, - Я беспокоилась, что ты не сможешь уснуть. Слишком много людей и событий за один вечер. - Действительно много, - слабо улыбнувшись, ответил он, - Но я пережил это. С трудом и не без ошибок, конечно, но… Эмили ласково улыбнулась. Даниэль поймал себя на мысли, что каждой женщине с рождения достается пара пронзительных глаз и материнская улыбка, утихомиривающая пожар в сердце и оглаживающая рваные душевные раны. Ему стало несколько легче. - Все мы совершаем ошибки. Errare humanum est*. Она знала слишком мало, чтобы с уверенностью говорить об этом, но иногда Даниэлю казалось, что она была осведомлена абсолютно обо всем, что происходило в городе и в голове каждого из его жителей, в том числе и в его. Это пугало, но позволяло отпустить все нехорошие мысли и поверить в то, что кто-то, возможно, может принять его со всеми его проблемами, со всей неопытностью, всеми страхами и всеми… Непозволительными чувствами. - Вынуждена вас покинуть, - Эмили, встав из-за стола, нежно потерла плечо Корво и бросила на Даниэля утешающий взгляд, - Постарайтесь найти себе занятие. Совместное. От вас не убудет, если вы пару часов проведете в компании друг друга, а не по углам, занимаясь своими делами. Ах, если бы Даниэль только мог рассказать ей. Будь Корво не ее отцом, а посторонним человеком, возможно, юноша нашел бы в себе силы поделиться происходящим, но сил не находилось. Зато находились стыд и отвращение, вызванные покорностью к своим слабостям. Его слабоволие пособничало человеческому влечению, отторгая многовековой опыт, и, обзаведясь свидетелями, оно вполне могло перерасти в полноценную одержимость, если не одобряемую, то оправдываемую сердобольным сердцем товарища. Этого нельзя было допустить. Все, что творилось в душе, должно было остаться в ней, и там перевариться, как случайно проглоченная рыбья кость. Ведь каждый день сотни подростков, детей, если угодно, испытывали подобное. Таково было свойство юных сердец, - впитывать все нежелательное, болезненное, запретное, но пленительное. Пороки, запреты, ошибки, как перегной и навоз, были прекрасной плодородной почвой, но росли на них вовсе не прекрасные цветы, а сорные травы - сомнения, грехи, испорченность, агрессия, комплексы, жестокость и эгоизм. - Ты не голоден? Даниэль молча покачал головой, вертя в руках спелую тивианскую грушу. Он внимательно осматривал ее на протяжении последних пяти минут в поисках каких угодно, даже самых маленьких, дефектов, которые могли стать оправданием для добровольной голодовки. Желудок тянуло, но есть он не мог. Чувством голода он отчасти даже наслаждался. Оно напоминало ему о том, что такое слабость и о том, что такое жизнь. - На тебе лица нет. Можно ведь было поделиться с ним? Не бередить ночные раны, а всего лишь принести свои извинения. Вновь. Быть может, слова, сказанные на трезвую голову, будут более весомыми и больше придутся Корво по вкусу. - Голову осаждают всякие… Мысли, - Даниэль отложил грушу в сторону и потер шею, - Чувствую себя неприятно. Корво ничего не ответил. - Мне действительно жаль, что я поцеловал тебя, - юноша попытался поднять взгляд на мужчину, но, приметив, что тот, вместо того, чтобы посмотреть на него в ответ, увлеченно рассматривал резную ручку столового ножика, облегченно отвернулся, - Я был в бессознательном состоянии и не мог отвечать за свои поступки. Мне стыдно. - И часто ли тебе стыдно за то, что ты чувствуешь? – Корво усмехнулся. Даниэль замялся, засомневавшись в том, какой из возможных ответов будет правильным. Совесть подсказала остановиться на честном. - Пожалуй... Достаточно часто. - И что ты собираешься с этим делать? - А что я должен с этим делать? Аттано тяжело вздохнул и потер переносицу. - Перестать винить себя за каждое действие, которое я не одобряю, не поощряю и не поддерживаю. Я не могу вечно быть на твоей стороне, но это не значит, что твой выбор – неправильный. Ты имеешь право чувствовать, в этом заключается бытность человеком. Тебе нужно просто принять то, что не всегда наши чувства будут совпадать. - Я понимаю это, но… - Без «но». – довольно грубо отрезал Корво, - Давай мы постараемся больше не возвращаться к этой теме. Я не виню тебя за то, что произошло, и не собираюсь менять свое к тебе отношение, но я не могу заставить себя чувствовать. Даниэль прикрыл глаза и постарался смириться. Чувство смирения он помнил гораздо лучше, чем алгоритм действий, после которых следовало заплакать. И это казалось ему выгодным. Ведь куда удачнее было стечение обстоятельств, при которых он демонстрирует какую-никакую, но силу, чем выпячивает на всеобщее обозрение слабости. Слабости были тождественны позору. Смирение было тождественно наличию внутреннего стального стержня. Однажды он принял свою смерть. Неужели он не сумеет справиться с жизнью? - Хорошо, - юноша подлил себе немного остывший кофе. Он был полностью уверен в том, что остаток завтрака они проведут в молчании, а потом разойдутся по своим комнатам, проигнорировав желание Эмили. Даниэль вообще не был уверен в том, что хотел заниматься чем-то с Корво. В его душе творилась такая сумятица, что от одного взгляда на Аттано становилось тошно. Чувство стыда превратилось в отрицание, отрицание – в ненависть, и теперь ненависть стала основополагающей всех прочих чувств. Он злился, злился по-детски, как злится мальчишка, которого не выпустили из дома после полуночи, как злится дикарка, которую пытаются обучить королевским манерам, как злится тот, у кого отобрали игрушку и тот, кто остался без матери. Он задумчиво посмотрел на свое мутное отражение в полупустой чашке. На секунду ему показалось, что лицо его осунулось, губы поджались, а глаза – вновь почернели, заполнились этим мрачным, тяжелым чувством, которое разъедало его, острыми розовыми шипами изнутри пронзало вены и царапало легкие, ползло лозами по хребту, к голове, опутывало, сковывало, уничтожало. Где теперь была его хваленая гордость? Где был опыт многих поколений? Где было могущество, которому поклонялись сильные и которое хотели искоренить слабые? Больше ничего не было, кроме этих глаз, кроме этих губ, кроме этих щек, этих бровей, зубов, скул, лба, ресниц, волос, шеи, этого тела, бесполезного тела, слабого, дрожащего на ветру и заходящееся истерическим хохотом от прикосновений. Этого тела, некрасивого тела, детского тела, никому, даже ему самому, не нужного. Оно больше не было святыней, не было чем-то сокровенным, желанным и заповедным, оно было лишь грудой тонких костей, объятых мягким мясом и полупрозрачной кожей. Оно источало тепло, но не грело. Оно двигалось, но Даниэль топтался на месте. Оно было создано для материнской ласки и отцовской поддержки, но ничего не получало. Одним глотком юноша допил кофе и попытался рассмотреть что-то в кофейной гуще, но, видимо, магия больше не была его спутницей. Кофейная гуща не приняла никакой формы. - Чем собираешься заняться? – поинтересовался Корво. - Ничем. - Не хочешь ничего написать? Даниэль задумчиво посмотрел на свои мозолистые пальцы, бугрящиеся выступающими суставами, вьющие змеиные клубки синие вены и тонкую линию розового шрама на узкой ладони. Эти руки были уродливы и не могли сотворить ничего красивого. К ненависти пришло разочарование. Они обнялись и принялись пить чай, обсуждая, каким же недоразумением был Даниэль. - Ничего не хочу. Отчасти он мечтал о том, чтобы Корво почувствовал себя виноватым. «Смотри на меня, - вертелось у разозленного мальчишки в голове, - Смотри на то, как я проклинаю свое существование, как мир уходит у меня из-под ног, как тяга к жизни превращается в тягу к смерти, и помни: это сделал со мной ты». От этих нехороших, несправедливых мыслей легче совсем не становилось, ведь Корво был абсолютно прав. Он не мог заставить себя почувствовать то, что чувствовать ему было не дано. Всю свою жизнь он любил одного человека, и Даниэль видел это, еще когда был Чужим. Видел, как Аттано сперва отвергает одну за другой, затем – нехотя соглашается и называет их ее именем, выбивая из доверчивых глаз горькие слезы. Чужой смотрел на то, как человек преклоняет колени не перед ним, богом, а перед другим человеком, уже почившим, и мечтал почувствовать нечто подобное, но сейчас ненавидел себя за это эгоистичное желание. И еще больше – за то, что он смел обвинять Корво в неспособности сердца любить двоих. Как низко это было. Как это было отвратительно. - Я не собираюсь оправдываться, Чужой. Я не ранил тебя. Ты сделал это сам. - Я знаю. - Тогда почему ты ведешь себя так, словно твоя жизнь кончена? - Потому что это так. Корво посмотрел на него с какой-то искренней жалостью, и Даниэль понял, что раньше этой эмоции в его взгляде ни разу не видел. Может быть, он смотрел так на кого-то, когда его лицо было скрыто маской. Может быть, он смотрел так на собственное отражение в луже. Может быть, он никогда не испытывал жалости, потому что ранее не знавал такого же беспомощного существа, которое ничего, даже любить, как следует не умело. Корво встал, обошел стол, опустил обе руки на плечи Даниэля и, наклонившись к его затылку, прошептал: - Твое сердце все еще бьется. Ты дышишь. Сейчас ты злишься, завтра – почувствуешь облегчение, затем опять будешь злиться, и из этого круговорота эмоций постепенно вырастет твое взросление. Ты жив. Ты знаешь то, что не дано знать никому, кроме тебя, и помнишь все, что больше некому помнить, - его губы были так близко, что Даниэль зажмурился и представил, как мужчина целует его в макушку, - Ты юн. И ты, конечно же, думаешь, что для жизни недостаточно просто существовать. Я не стану тебя разубеждать, ведь, быть может, так и есть, но, когда больше нечем довольствоваться, не стоит искать причины быть несчастным. Человек несчастен с рождения и до глубокой старости, такова наша природа. Мы приходим в этот мир, чтобы осчастливить других, а не самих себя, запомни это. Ты можешь жалеть себя, можешь себя ненавидеть, можешь ненавидеть меня, я совсем не буду против. Но не ставь крест на своей жизни. Поверь, я не окажусь в ней последним человеком, а то, что я отверг – не окажется последним твоим чувством. Придут другие, достойные, готовые ответить, готовые довершить своим существованием историю твоей жизни, и ты будешь чувствовать себя в безопасности. Не стоит делать одного человека смыслом своей жизни, особенно в таком возрасте. Ничего хорошего это не сулит. Корво говорил все это, потому что он понимал его как никто другой. Он был в той же лодке, и в ней он шел ко дну с тех пор, как познакомился с Джессаминой. Его отцовское желание уберечь Даниэля от подобного чувства, в которое люди погружались с головой лишь для того, чтобы захлебнуться, было похвально, но всячески отвергалось раскаленными до бела нервами запутавшегося юноши. Он и сам не знал, чего хотел: то ли чувствовать, то ли избавиться от чувств, то ли ненавидеть, то ли обожать всем сердцем, то ли жить, то ли вернуться в Бездну и больше никогда не надеяться заполучить второй, третий, десятый шансы. Не зная, что ответить, Даниэль медленно вобрал в себя воздух, успокаивая сбившееся дыхание, и ему даже показалось, что слезы были как никогда близко. - Если тебе нужно время, чтоб обдумать мои слова, я с радостью тебе его предоставлю, - Корво отстранился, - Если же нет, то я хотел бы предложить тебе отвлечься на нечто не менее важное, чем рассуждения о вечном. - На что? – без интереса спросил Даниэль. - Я уже пришел к выводу, что ты при желании неплохо координируешь свои движения, хоть тебе и не хватает уверенности в себе, чтобы делать это без моей помощи, - мужчина подозвал служанку и помог ей собрать грязные тарелки в одну груду, - Поэтому мне показалось, что было бы неплохо научить тебя защищаться. В будущем это умение может тебе пригодиться, особенно сейчас, когда по всей Империи расползется слух о существовании еще одного члена королевской семьи. Нужно было отказаться. Ему не хотелось уходить из башни. Больше всего сейчас хотелось подняться в свою комнату, лечь на пол, уставиться в потолок и вслушиваться в тишину в надежде уснуть прямо так, без единой эмоции и мысли в голове. Любая совместная деятельность с Корво пророчила ему усталость и боль. Надеясь, что ему хватит сил и гордости на полноценный отказ, Даниэль показательно вздохнул, тяжело и громко, как загнанная ломовая лошадь, и, подняв на мужчину влажные внимательные глаза, жалко опустил брови и спросил: - Это обязательно? - Нет, это не обязательно. - Тогда могу ли я остаться здесь? - Конечно, ты можешь. Даниэль задумался. Он прекрасно осознавал, что, откажись он сейчас, ему не хватит смелости и сил на то, чтобы согласиться потом. Ему требовалось отвлечение от тяжелых мыслей, но было ли одиночество ключом к нему? Нет. Одиночество, напротив, способствовало их укреплению в воспаленном сознании. Выбор перед ним встал не самый приятный, ведь любым шагом, не важно, в пропасть или прочь от нее, он мог усугубить свое состояние и загнать себя в еще больший тупик. - Хорошо, я согласен начать учиться, - прежде, чем прийти к какому-то осознанному выбору, ответил Даниэль и сам тому поразился, ощутив, как скала с плеч все-таки свалилась и покатилась в ту самую пропасть, от которой он шагнул. Корво довольно кивнул. - Одно условие: никогда не воспринимай меня, как друга или врага, если учишься драться. Тебе не нужны ни ярость, ни снисхождение по отношению ко мне или кому-то, кто будет после меня. Не бойся сделать мне больно и подать руку, если это будет необходимо, но никогда не забывай, что твой противник – такой же человек, как и ты. Кем бы он ни был. Философии в его словах было куда больше, чем Корво, возможно, понимал. Воспринимать того, кто может причинить тебе боль, кому ты должен причинить боль, как равного себе…***
...сперва это казалось невозможным. К такому выводу Даниэль пришел спустя неделю. Он получил хорошую затрещину в первый же день и бросил эту воображаемую монетку в бездонную копилку с обидами на Корво. Копилка пополнялась каждые несколько минут, стоило только Аттано забыть, что он имел дело с ребенком, который неплохо, но не очень уверенно стоял на ногах и был готов упасть всякий раз, когда Корво слишком крепко прихватывал того за шею, как нашкодившего щенка, когда он позволял себе несильно, но ощутимо бить, когда он командовал и не стеснялся потратить несколько минут на позорный разбор полетов. К концу недели у мальчишки скрипели зубы от одного взгляда на Корво. Так было даже проще. Создавалось впечатление, что Корво сам методично выбивает из Даниэля все то хорошее, что тот к нему чувствовал. Затем… Начали происходить необъяснимые изменения, которые были то ли тревожным знаком, то ли показателем закономерного процесса становления. Поскользнувшись и оказавшись в грязи, Даниэль капризно не принимал дружелюбно протянутую руку, а затем закрывал ладонями глаза и долго хохотал, захлебываясь судорожным дыханием, как умалишенный. В груди ныло от падения и от восторга, который рвался изнутри наружу беззвучными воплями и запертым в глотке собачьим скулежом. В такие моменты юноше все больше казалось, что тоненькие нити, связывающие его с реальностью, в которой он мог быть полноценным человеком, рвались от каждого неосторожного движения, потому что, вспомнив, какой на вкус была кровь и как электрическими импульсами кочевала под кожей настоящая боль, он испытывал ярость и счастье. Он ведь не должен был чувствовать себя счастливым, лежа в грязи с плывущими перед глазами разноцветными мушками, правда? Корво, понимая, что его помощью воспользоваться не хотят, переставал проявлять инициативу и ждал, пока его непутевый ученик отдышится. Он не задавал вопросов. Он молча принимал все происходящее. Первая травма руки побудила приобрести перчатки. Мягкая черная кожа уютно и ладно обтянула и тонкие пальцы, и испещренные линиями чужих судеб ладони. Вместе с перчатками пришло понимание. Боль делает его сильнее. Неприятное чувство отрешенности и преданности, клубящееся в потаенных уголках изуродованной души, закаляло ее. Огонь, опаляющий нежную кожу и звон, стоящий в ушах от удара, формировали достойное вместилище для оной. Взросление давалось потом и кровью, скрипом сжатых до боли челюстей, прикушенным языком, руками, которые разминали его уставшие плечи, хрустом позвонков, перепачканной одеждой, растянутыми связками, одобрительными кивками, пальцами в его волосах, головокружением, чувством неполноценности, гордостью Корво, радостью Корво, доверием Корво. Копилка, заполненная глупыми детскими обидами, должна была в скором времени разбиться. Иногда Даниэль прикрывал глаза и думал о том, что ни одно чувство не может быть так живуче, как то, которое он всеми силами пытался вытравить из себя. Правильно ли он поступал, вообще пытаясь? Стоило ли ему продолжать бороться с ним, если оно неоднократно демонстрировало свое превосходство? Ему был нужен совет, но не к кому было за ним обратиться. Корво просил к этой теме не возвращаться, обсуждать свои чувства с Эмили было бы абсолютной дикостью, а больше у Даниэля никого и не было. Ему не хватало Билли. Ему не хватало… Дауда. Да, первая навряд ли смогла бы понять то, что именно он чувствовал, а второй – подверг бы каждое его чувство осмеянию и издевкам, но они бы выслушали и помогли советом. Спустя какое-то время Даниэлю показалось, что он нашел простое решение своей проблемы. Если он не мог дать Корво повод любить, он мог дать ему повод гордиться. Гордость ведь ничем не была хуже любви. И так, мечась от ненависти к обожанию, от обиды к пониманию, от желания быть любимым к желанию никого ни к чему не обязывать, он постепенно переставал понимать, что именно происходило с ним и как нужно было с этим справляться. Перчатки неплохо помогали. Раз за разом они скрывали новые синяки и спасали от ссадин. Раз за разом они прятали от всех окружающих и самого Даниэля руки, к которым он внезапно проникся искренним отвращением. Пальцы болели с каждым днем все сильнее, но он игнорировал, не хотел жаловаться, не хотел привлекать к себе лишнее внимание, и вскоре, когда Корво, обучив наконец мальчишку тивианскому захвату и паре ударов, которые могли защитить его в случае нужды, оставшись наедине с собой, Даниэль обнаружил, что даже ручку своими израненными соломинками держать не может. Он был ребенком. Младенцем, чья память устроена таким образом, что новая информация вытесняет старую, новые умения – идут вразрез с уже освоенными. Проведя три недели в состоянии, которое вынуждало его валиться на кровать вниз лицом и, не помня себя от усталости, засыпать без единого сновидения, он забыл, что из себя представляет письмо и чтение. Пальцы тряслись и болели, смотреть на них было мерзко, в них не находилось и доли силы, и от тонкой работы они отвыкли. Поэтому, разочаровавшись в своих жалких попытках хотя бы строчку переписать, Даниэль бессильно опустил голову на предплечья и долго сидел в неудобной позе, ничего, кроме разочарования, не чувствуя. Он пытался снова и снова. В нем волнами нарастали желание себя превозмочь и ужасная боль, пронзающая покрытые алыми и желтыми пятнами руки. Сперва ему удавалось игнорировать неприятные ощущения, затем – отсутствие сил, но вся его уверенность неизменно заканчивалась падением к самому подножию горы, которую он так усердно пытался преодолеть. Ему было слишком больно, чтобы продолжать. Целый день, вплоть до глубокой ночи, он переписывал три первые строчки четвертой главы «Крысиного пастуха». По букве, по слогу, по слову, - «Он день ото дня слабел и жался к земле, как некогда буйный полевой цветок, ныне подкошенный прожорливой тлей и неизвестной болезнью». Выходило неровно, буквы скакали, как блохи, острыми вершинами царапали впалые брюшки тех, что находились выше, и кое-где, когда совсем уж было плохо, чернила смешивались с маленькими капельками крови, время от времени стекающей с искусанной кожи вокруг ногтей. Даниэль шмыгал носом, злился, ворчал себе под нос, часто останавливался, уходил в ванную комнату, чтобы обмыть потные, окровавленные, синюшные, трясущиеся руки холодной водой, и, ни на секунду не покидая своей темницы, писал, перечеркивал, снова писал, снова перечеркивал, и надеялся, что случится какое-то чудо, и со следующей строчки («Болезнь поедала его изнутри, и порой безымянный мальчик, просыпаясь в пыли на мостовой с привкусом песка и крови во рту, думал, что уже попал в Бездну») станет проще. Но проще не становилось. Он измучил себя, стремясь вызвать гордость у Корво, и теперь продолжал страдать, стремясь вызвать гордость у самого себя. Корво заглянул к нему ближе к полуночи, что было для него не совсем свойственно, ведь он всегда следил за тем, чтобы к этому времени его нежеланный приемный сын видел если не седьмой, то хотя бы третий сон. Тихо проникнув в тревожный полумрак чужой комнаты, даже не скрипнув половицами, он застал Даниэля рвущим на себе волосы, качаясь вперед-назад с поджатыми к подбородку коленями, в состоянии, которое было слишком близко к паническому, чтобы можно было просто пожелать спокойной ночи и уйти. Ничего, кроме своей досады, не замечая, мальчишка повторял едва шевелящимися губами, что он устал, что он не может быть человеком, что каждый день все сложнее предыдущего, что он запутался, ничего не понимает и не хочет понимать. Этого Корво не слышал. До его слуха, недостаточно чуткого, чтобы разобрать эти бесслезные рыдания, доходило лишь сбивчивое ворчание и частые вздохи-всхлипы. - Во имя Бездны, что с тобой случилось? – взволнованно, но все еще достаточно сдержанно поинтересовался мужчина, присев на корточки перед кроватью, у изголовья которой бился в своей странной истерике мальчишка. Тот посмотрел на него широко распахнутыми глазами, огромными, но неживыми, абсолютно стеклянными, как глаза, что вставляют таксидермисты свежим совиным чучелам, и, ничего не ответив, вновь уткнулся носом в колени. - Тебе принести воды? – спросил Корво уже с большей теплотой в голосе и даже попытался поймать обнаженную стопу, но Даниэль испуганно вжался в спинку кровати, стоило только пальцам мужчины коснуться его кожи, - Кто-то обидел тебя? Юноша покачал головой. Мог ли он ответить, что он сам себе навредил? - Это моя вина? - Нет! – незамедлительно ответил Даниэль, подавившись собственным дыханием. Он чувствовал, как мир вокруг него вращается. Сердце билось так быстро, что от этих безумных скачек в груди стало жарко, рубашка насквозь промокла от липкого холодного пота. Глядя на Корво, обеспокоенного, ничего не понимающего, мальчишка неожиданно для себя почувствовал, как нечто горячее и влажное стекает по его щеке сначала из левого глаза, потом – из правого, а потом и вовсе хлынуло из обоих. Он утер лицо рукой, посмотрел на мокрую ладонь, потерянно улыбнулся, попробовал на вкус кончик пальца, - соленые, несчастные соленые слезы. - Что с твоими руками? Корво, видимо, и не понимал, как много для Даниэля значило то, что он наконец смог заплакать. И Даниэль не мог за это его винить. На вопрос, тем не менее, он ничего не ответил; слишком увлечен был попытками спастись от бури, которая уничтожала все на своем пути к его лежащей без движения душе. - Я могу посмотреть? Юноша бездумно протянул мужчине руку. Тот присел на кровать и принял ее с удивительной нежностью, словно ему на ладонь опустилась бабочка, которую он мог раздавить одним неловким движением. - Я не могу писать, - невпопад ляпнул Даниэль дрожащим голосом, - Мне больно. - Будь мои руки в таком состоянии, мне бы не хватило сил даже на то, чтобы снять перчатки, - погладив подушечкой пальца выступающую воспаленную костяшку, Корво с неодобрением посмотрел в заплаканное лицо, - Почему ты не сказал мне? Я никого, кроме своей дочери, ничему не учил, но и это было так давно, что я попросту не мог вспомнить, как тяжело порой люди, отличные от меня, переживают свои первые травмы. - Я хотел, чтобы ты любил меня, - за истерикой мальчик и не заметил, что именно эти слова неуклюже вывалились из его рта вместо «я хотел, чтобы ты гордился мной». Осознав сказанное, Даниэль зашелся еще большими рыданиями. Корво тяжело вздохнул. - Я не буду любить тебя больше, если ты будешь причинять себе вред. Я не буду любить тебя больше, если ты будешь пытаться перешагнуть через себя и наступить на грудь собственным возможностям. Я не буду любить тебя больше, если ты будешь плакать из-за меня и чувствовать себя отвергнутым. Я не буду любить тебя больше, я буду больше ненавидеть себя. Пойми это, пожалуйста. Мужчина потянулся к сжавшемуся в комочек мальчику и, взяв его за плечи, вовлек в объятья, придержав его голову за косматую взмокшую макушку. Даниэль ткнулся носом в подставленное плечо и рвано выдохнул. - Я никогда не ставил цели наказать тебя за что-то, - поглаживая черные вихры, шептал Корво, - Все мое желание научить тебя драться связано лишь с тем, что я переживаю за тебя и твою судьбу среди живых. В мире столько мерзавцев, что тебе придется себя защищать. Я уже не настолько молод, чтобы постоянно присматривать и за тобой, и за Эмили, Даниэль. Мне не хватит сил быть в двух местах сразу, а к магии прибегать я совсем не хочу, раз уж теперь не ясно, как ко мне, да и ко всем прочим, кто носит на себе твою метку, относится Бездна. Я хочу поставить тебя на ноги, хочу, чтобы ты научился жить, чтобы полюбил эту жизнь, но как нам добиться этого, если ты так себя изводишь? Даниэль продолжал плакать. Он все еще находился в том состоянии, которое ни слова, ни прикосновения облегчить не могли. Он никогда ранее не чувствовал себя таким несчастным и жалким, поэтому не понимал, как успокоиться, но усталость постепенно брала верх, и сил на рыдания оставалось все меньше и меньше. - Как же так вышло, что я не досмотрел за тобой, - Корво горько усмехнулся, - Я должен был защитить тебя от всех ужасов мира, но… - Не смей говорить, что ты усугубил. Аттано невесело рассмеялся. Смех отскочил от двери и оконной рамы скрипом дерева, от стен – ударом киянки по твердой каменной породе, от штор – шорохом ткани и шепотом загулявшего ветра. Его смех заполнил собой комнату и вырвал кусок чего-то жизненно необходимого из груди трясущегося мальчишки. - Но я усугубил. И вместо того, чтобы отрицать, позволь мне разобраться с твоими руками. - Не сейчас, - придушенно пискнул Даниэль, все еще слыша тяжелый, безрадостный хохот, попутно вспоминая, как совсем недавно с той же эмоцией он и сам смеялся, лежа на влажной земле, - Пожалуйста, не бросай меня. Если я останусь один со своими демонами хотя бы на пару минут, я с ума сойду. Совсем. Несколько секунд Корво молчал. Затем, погладив Даниэля по спине, он расслабился и попытался устроиться немного удобнее. - Я останусь. Только взамен постарайся уснуть, хорошо? Мальчишка рассеянно кивнул и, усердно пытаясь успокоить дыхание, прикрыл глаза. Он все так же был растерян и не понимал, что ему делать и какими силами приводить себя в чувство, он все так же был уставшим и измученным, все так же ненавидел себя за свою позорную наивность и ворох непозволительных чувств, но слезы облегчали боль. Таково было их волшебное свойство.