В гудящих впадинах души

И снова жду я, беспокойный, каких чудес, какой тиши? И мечется твой ветер знойный в гудящих впадинах души. Набоков

      А что если это всего лишь фантазии?       Он не знает, каково это — ходить беззаботно босым, словно первый человек в раю, мимолетно цепляясь бесстрашными, привычными пальцами за шершавые выступы скал, чуть прогретые скупым на ласку северным солнцем.       Под его сапогами гулко всхлипывает эхо в промерзших до синевато-колкого инея дворцовых залах, в древних соборах, до ослепительного головокружения, до муторной предобморочной тошноты пахнущих ладаном и воском.       Он не знает, каково это — откидываясь навзничь, шаря ладонями по мягко-мшистому, чуть тянущему стоячей водой и полынной горечью лесному ковру, тонуть в прозрачной синеве, перерезанной курчавящимися, как овечья шерсть, облаками.       Его глаза неотступно, покорно, пристально — до рези, до судорогами пульсирующей в веках вместе с кровью мигрени — распутывают витые узоры старинных полустершихся букв.       Он не знает, каково это — вдыхать острый соленый воздух вместе с протяжным криком чайки, застывшей над зыбко серебрящейся в предрассветном мареве волной, с пенно-радостно плеснувшим веслом рыбацкой лодки.       Его легким привычен смрадно-удушливый, липкий воздух застенка, льющийся в поры расплавленным свинцом, каленым железом жалящий кожу, харкающий сгустками почерневшей крови и разодранными в клочья, сброшенными в грязный угол вместе с ошметками одежды, жалкими обрывками молитв и признаний.       Он не знает, каково это — обхватив жарко млеющий, мучнисто-пышный бок деревенской красотки, ловить ртом прерывистое, ягодно-сладкое, пьянящее дыхание, тепло пушистых разметавшихся кос. И кружить, кружить под простенький и бодрый напев, пока заплетающиеся ноги сами не уведут к спасительно и так кстати притаившейся за углом избы кадке и рука не зачерпнет чернильно-вязкую с дрожащей в ней щербиной луны воду и не вздрогнет боязливо и радостно от жара припавших к ней ягодно-сладких, пьянящих губ.       Его пальцы знают лишь безжалостно-звонкую тяжесть эфеса. Его колени истерты в кровь о могильно-равнодушные каменные плиты. Его мозг безошибочно, неумолимо-отчетливо, как часы на ратушной площади, отсчитывает прошедшие годы: сонно-смутные, словно болотный морок, и самые первые воспоминания — душистые пальцы, увитые тонкими кольцами, сияющие юные глаза и вместе с улыбкой ослепительно сияющее на нежных, еще совсем девичьих губах «мой сын, мой мальчик» — притушенное нестерпимым холодом и голодом, прибитое розгами к каменно-твердой школьной скамье, а потом — тщательно и ревниво запертое в маленький походный сундучок с нехитрым скарбом новоиспеченного студента Тартусского университета.       Он не знает, каково это — мять в пальцах нежно-покорный, крошащийся крошечными розовато-лиловыми звездочками вереск, сплетать в венок дурманно-алые маки и бесхитростные, как взгляд младенца, васильки, тянуть из земли упруго шелестящие травы, наощупь выкапывать заветные корешки в слепой тьме новолуния.       Он не знает, каково это — мчаться в ураганном вихре свинцом налившихся туч над землей, подставив обнаженное тело суматошным всполохам луны и не чувствуя стылых капель, хлещущих, будто плетка, наотмашь.       Он не знает, каково это — среди смрада костров и богохульства, в чаду похоти и скверны отдаваться тому, чей влажный бесстыдный рот еще саднит вяжущей дымящеся-алой кровью младенцев.       Что если это всего лишь фантазии?       — Каково это, Анна?       Ее лицо в брусничных подтеках и изжелта-ежевичных ссадинах запрокидывается, и в дерганом свете лепящегося в углу сального огарка судья Псиландер ловит бесстыдно-прямой, острее клинка и ясней морозного утра взгляд. Совсем такой же, какой бросила из-под съехавшего на оттопыренное, усыпанное созвездием веснушек ухо белого, тщательно выглаженного чепца новая горничная матери, на лету врезавшись в него всем телом в прохладной тени замковой галереи, маково покраснев, звонко рассмеявшись и даже не подумав извиниться. И когда ее крылато стучащие по древним плитам стремительные шаги затихли за поворотом, судья Псиландер долго еще стоял, дыша полуденно-знойным, вязким запахом трав, всего на один головокружительно-короткий, непривычно разрубивший дыхание миг хлестнувшим его по лицу русалочьи-длинными, прямыми, как осока, и горячими, как тающая в костре смола, медовыми волосами. Странный запах, тягучий, горчаще-сладкий. Таинственный. Влекущий. Запретный.       Сейчас вокруг лишь вонь, мутно щекочущая горло скрюченными когтями подкатывающей тошноты. И не осталось ни меда, ни трав.       Но взгляд…       — Говори!       Собственный крик, раскатившись под давяще-набрякшими сводами, заставляет вздрогнуть; по шершавой, точно прибрежные камни, незнакомые его босым ногам, стене истошно вздергивается чернильная тень — и судья Псиландер вдруг видит, как рука в тщательно выглаженном белом манжете стискивает край замаранной нательной рубахи, с хрустом, звучным, как треск ломаемых костей, комкает и тянет — ниже, ниже…       Взгляд.       — Так вот вы какой. На самом деле.       Она не хрипит и не стонет, не выплевывает слова кровавой пеной. Ее голос журчит весенним ручьем — как тогда, в библиотеке его дома, где она стояла, залитая солнцем, пьяняще вспыхивая янтарными бусинами в медовых волосах, зажав в маленьких пальчиках ломкий желтый цветок, другой рукой держа на отлете книгу, словно боевой щит.       «Любисток. Многолетнее растение, цветет с июня по август…»       Любисток. Любим-трава. Приворотное зелье.       Но судья Псиландер только улыбался, ловя янтарные бусины в волосах и золотистые, как любисток, искорки в задорно прищуренных глазах.       «Ты любишь учиться. Возьми книгу себе».       Что если это всего лишь фантазии?       Взгляд.       Судья Псиландер рвано вздрагивает, будто ожегшись о терновый куст, отдергивает руку, слепяще сверкнув в затхлом полумраке слишком белой, тщательно отутюженной манжетой.       И, спотыкаясь, роняя на шуршащие грязно-серой, мышино-смрадной соломой ступени крупные градины липкого пота, наощупь, чуть не ползком, как крот, выбирается из удавкой оплетающего каждую жилку зачарованного круга желаний, страхов и смертного приговора.       Что если это всего лишь фантазии?       Мать спорила до хрипоты, и распухший закладками томик дрожал в унизанных тонкими кольцами душистых пальцах.       Тот скудоумен и глуп, кто думает, что все эти вещи, бывающие лишь в мыслях, происходят во плоти, ибо тот, кто в это верит, принадлежит дьяволу.       «Епископский канон», — мягким кольцом заплетая букву «п», чеканил ручейно-журчащий голос, и медово вспыхивали из-под белого, тщательно отутюженного чепца русалочьи-длинные волосы.       И судья Псиландер, хлопая вороньими крыльями плаща, взвивался со скамьи, почти по-юношески заливаясь лихорадно-душным румянцем.       «Бредни невежественного, утратившего веру монаха!»       Под сапогами гулко всхлипывало эхо и взметалась солнечной пылью искрящая солома, а где-то за спиной упрямо стискивали распухший закладками томик уже другие — по-детски маленькие, мозольно-натруженные пальцы.       Что если это всего лишь фантазии?       В верхних покоях, пронизанных сквозняком, простых и чистых, как девичья светелка, уже не висит маревным облаком тягучий, таинственно-запретный запах трав.       «Епископский канон» вернулся на самую дальнюю, подернутую паутинными узорами, словно лужицы первым льдом, полку.       Унизанные кольцами душистые пальцы тонкокрылой бабочкой скользят по склоненной голове, чтобы тотчас покорно вернуться на узорчатое покрывало, утопая в полуобморочном забытьи, как в густой перине.       Что же ты не спросишь, где твоя любимая горничная, смешливо-дерзкая, медововолосая? Где твоя маленькая Анна?       Что если это всего лишь фантазии?       Мать не спрашивает, не осуждает — как не спрашивала и не осуждала все эти трясинно-муторные, дурманные, дымом разъевшие глаза осенние дни.       Я совершил чудовищную ошибку, которую никак не исправить. Прошу у Вашего Величества позволения покинуть остров…       Покинуть.       Покинуть. Вернуться в Стокгольм. В спасительно-привычный круг дел и обязанностей. Подальше от медововолосых ведьм, истошно мечущихся по шершавым стенам теней соблазна и страха, от дрожащего слезным туманом, разящего обугленной плотью костра, от тошнотворно-сладко хрустящих под отточенным лезвием позвонков.       Что если это всего лишь фантазии?       И я совершил чудовищную…       Тошнотворно-сладко хрустит бумага в негнущихся пальцах, бессонница костровым туманом застит глаза, и огонь, медовыми прядями растекаясь по судорожно-тонким, выведенным запоздалым отчаянием и ненужными сомнениями буквам, сыто взвивается и затихает.       — Я судья, служитель закона. Его величество отправил меня на этот остров, чтобы я встал на стражу невинных и защищал их от козней дьявольских до конца моих дней.       Эхо ловит слова под давяще-низкими смрадными сводами, но веришь ли ты им сейчас сам, Нильс Псиландер?       Чего ты ищешь в бесстыдно-прямом, острее клинка и ясней морозного утра взгляде из-под медовых ресниц — каких ответов, какого прощения?       — Дьявол — не тот, кого легко уличить. Дьявол ослепляет своими чарами, прикасается, дурманит вас, обещая власть. А еще — заставляет выть, как псину, пока вы сами не взлетите. Вот что он может. Не так ли, господин судья?       Мягким кольцом заплетая букву «п», чеканит ручейно-звенящий голосок, и выдох застревает в перетянутой почти до обморочной прямоты вороно-черным бархатом груди, зацепившись за реберную клеть, — судья Псиландер струнно вытягивается, словно вдруг поменявшись с дерзкой девчонкой местами и с безжалостной чуткостью многолетнего опыта уже улавливая над ухом залихватски-равнодушный свист топора.       Что если это всего лишь фантазии?       Нет, нет, нет.       Не будет ни ответов, ни прощения.       Не будет спасительно-привычного Стокгольма.       Не будет распухшего закладками томика в унизанных тонкими кольцами душистых пальцах.       Не будет русалочьи-длинных медовых волос под белоснежным, тщательно выглаженным чепцом, ни смешливо-дерзких глаз, ни полуденно-знойного запаха трав — странного, тягучего, горчаще-сладкого. Таинственного. Влекущего. Запретного.       Что если это всего лишь фантазии?       Завтра судья Псиландер до обморочной прямоты перетянет ребра вороно-черным бархатом и на шляпе его будут безысходно-траурно колыхаться мягкие, чуть влажные от утренней изморози перья.       Завтра под его сапогами гулко, каркающе, как деревенская кликуша, всхлипнет эхо — и разметается солнечной пылью искрящаяся солома.       Завтра на вороно-черный бархат в первый и последний раз лягут маленькие пальчики — и, заученно-вымученно отводя плечи и вскидывая небритый подбородок, вдыхая тонкий, уже умирающий в костровом дыму, когда-то густой и влекущий травяной запах, почти случайно касаясь щекой мягких, чуть влажных от утренней изморози и перевитых вместо лент брусничными кровоподтеками ошметков медовых волос, судья Псиландер поведет ее — словно невесту, молча и торжественно, туда, где стынет в ожидании, окруженный малодушно-испуганной тишиной паствы и расходящимся от морских волн стылым туманом равнодушный и безгрешный в своей неуклонности топор.       Что если это всего лишь фантазии?