Amadeo Pour Un Italiano

Антонио сбросил вызов после разговора с Альбертом и вновь уткнулся в свои ноты на столе. После отъезда мальчика ему было одиноко. Мало, кто знал, что он был совсем один. Раньше у него был Франческо, вечерами они могли болтать ни о чём, просто посидеть, иногда брат рассказывал какие-то забавные истории, которые, правда, мало чем цепляли Антонио, но он чувствовал себя лучше. Амадей его просто отвлекал. С ним мужчина забывал о своём внутреннем состоянии и примерял на себя роль садиста. А сейчас, ни того, ни того не было. Сегодня было Рождество, но его дух пролетал как-то мимо особняка. Слуги давно украсили дом, поставили елку и даже положили под неё какие-то подарки, зная, что хозяин этим никогда не занимается. Раньше Антонио любил Рождество. Когда-то давно, ещё в детстве, когда они всей семьей собирались за столом, когда их с Франческо ругали за то, что они таскали конфеты, и распаковывали подарки все вместе. Потом они гуляли, старший брат забирал младшего с собой и рассказывал ему истории перед сном, а после они вместе засыпали. Но время шло и всего этого не стало, а вместе с этим не стало и любви Антонио к этому празднику. Он всё чаще оставался один, в то время как другие веселились, были слышны радостные вопли детей и взрослых за окном, шумные компании тут и там. Он скучал. По Франческо, по родителям, по детству, даже по Амадею. Этот мальчик в последнее время проявлял к нему доброту, и хоть это напрягало садиста, внутри было приятно и спокойно, когда его обнимали теплые руки, когда говорили, что он не один. Антонио не хотел отмечать этот праздник. Раньше ему казалось, что в этот день будет хотя бы Вольфганг, и ради приличия можно было бы организовать стол, но сейчас смысла этого делать он не видел. Итальянец пытался забыться в музыке. Он давно не писал, только исправлял свои старые черновики, которые навсегда потеряли надежду когда-нибудь увидеть свет. Да и то, Моцарт всегда мешал ему, постоянно норовя заглянуть в ноты, которые Антонио не хотел показывать никому. Музыка его отвлекала, но в последнее время не выходило совсем ничего. Он просто сидел подолгу в своём кабинете и наигрывал что-то на клавишах, вспоминая, как мальчишка так же легко бегал пальцами по инструменту и извлекал потрясающую музыку. Сальери так и не понял, что им движет в эти моменты, но талант у этого мальчика определенно был. Что так сильно раздражало маэстро. Когда близко одиннадцати Альберт привез Амадея, мужчина даже не поверил. Сейчас же такой праздник, а он здесь? Мальчик выглядел подавленно и грустно, пальто было распахнуто, и на шее висел разобранный ошейник, который сразу же бросился в глаза. Такую дорогую вещь испортил, сволочь… — Альберт, в чём дело? Я же говорил, оставить его до утра, ты обалдел? — первое, что пришло в голову, это то, что охранник просто по неведомым причинам насильно забрал мальчика. Да и его вид об этом говорил: поникший, недовольный и явно чем-то расстроенный. — Это было его желание, Господин, — как можно спокойнее ответил мужчина, стараясь не нервничать. Не хватало ещё, чтобы из-за этого мальчишки он оказался крайним. — Он прав, — сипло донеслось сбоку и Вольфганг забрал из рук Альберта свой рюкзак. — Я сам так захотел. Не переживай, родителей предупредил, никто меня искать не будет, — он недовольно глянул на Сальери, всем своим видом выражая презрение, а затем просто развернулся и последовал к направлению своей комнаты, заметно ускорив шаг. Он понимал, что Антонио такое поведение не понравится, и так же понимал, что за этот побег его по головке не погладят. Страх всегда усмирял и заставлял слушаться, с этим парень ничего поделать не мог. Как бы он сейчас не был зол на отца и расстроен, все эти чувства перекрывал страх. Он дошел до своей комнаты, попутно заметив елку в гостиной и украшенный дом, бросил все свои вещи на кровать, оставил пальто в углу. Антонио не нужно было долго ждать, он появился сразу же, как только отдал распоряжения Альберту и отпустил его. Моцарт переместился за стол, по привычке вывалив на него нотные листы и конспекты, чтобы можно было создать видимость того, что он что-то делает. Обычно Сальери это останавливало. Когда он видел, что Амадей занят уроками, он откладывал все свои махинации на следующий раз, но Вольфганг не учел одного — сейчас конец декабря и он уже давно на каникулах. — Что такого важного тебе приспичило сделать за час до Рождества? — Антонио опустил руки на спинку стула и немного склонился вперед. — Не трогай меня, — мальчик изо всех сил пытался отодвинуться, но садист будто бы специально прижимался ещё ближе. — Это, правда, важно. — М, и что же? — он усмехается, выдыхая прямо в уху юному Вольфгангу, а затем нарочно приближается ещё ближе, обхватывая его губами. Вольфганг вздрагивает, по инерции отдергиваясь в сторону, но упрямый итальянец только прижимается ближе, уже исследуя губами его шею. — Ты не мог бы отложить наказание до завтра? — неуверенно протягивает мальчик, уже не предпринимая попыток отстраниться. Это просто бесполезно, пока этого не захочет сам Антонио. — Я ждал три дня, а ты хочешь, чтобы я отложил это? — промурлыкал садист ему на ухо. — Ты знал, что я буду пытаться сбежать? — Конечно, знал, — Сальери усмехается, немного отстраняясь от парня. — Трудно было не догадаться, что ты захочешь что-то сделать, оказавшись так далеко отсюда и почувствовав свободу так сильно. Я ведь прав? Это решение пришло к тебе спонтанно. Чёрт. Альберт недооценивал Сальери, когда говорил, что он знает всё и обо всём. — Но я не думал, что ты сможешь избавиться от ошейника, — Антонио провел двумя пальцами по пострадавшей вещи на шее у Моцарта и мягко приложил палец к сканеру отпечатков, снимая его. — Зато ты показал мне мои просчеты, и в следующий раз я учту их, — он повертел в руках разобранный ошейник и бросил его на стол. — Это было не трудно, — улыбнулся парень, позволив себе испустить смешок. — Чтобы выключить слежку, не обязательно нужно было снимать его, верно? Нужно было всего лишь найти способ избавиться от GPS, и я нашёл его. — Откуда ты вообще узнал о наличии GPS? — нахмурившись, спросил Антонио. — Альберт мне сказал, — хмыкнул парень. — Так я и знал… Бесполезный тупица, — фыркнул садист. Он резко дёрнул стул на себя и обхватил парня руками за талию, усаживая его на стол лицом к себе. — Нет, подожди! — Амадей опешил от такой резкости. Когда Сальери ещё стоял за его спиной, это можно было вытерпеть, но сейчас лицом к нему… Мальчик всегда смущался всего, что с ним делал Антонио, даже сидеть перед ним вот так, смотря в похотливые глаза, было трудно. — Чего ещё можно ждать? — недовольно засопел садист, резко пробегаясь пальцами по пуговицам на рубашке парня. — Я… Я хочу быть спиной к тебе, — выдохнул Моцарт тихо. — А я хочу, чтобы ты сидел вот так, и смотрел мне в глаза. — Но… — Это твоё наказание, и только попробуй отвернуться, — эти слова — приказ, и Вольфганг знает, что если он не послушается, то Антонио придумает кое-что похуже. Но смотреть в глаза было трудно, каждый раз ловить на себе извращённый взгляд Сальери в невозможности хоть как-то защититься от этого. Он остаётся без рубашки, когда Антонио уже тянется к молнии на штанах, и пока мужчина отвел взгляд, он позволяет себе отвернуться. Раньше мучитель действовал только в своё удовольствие: раздевал, наскоро растягивал и сразу же брал. Но сейчас что-то было не так, хотя бы потому, что Амадей чувствовал руки садиста везде. Он гладил и трогал, где только доставал, заставляя мальчика смущаться и впервые получать от всего этого удовольствие. Стоны становятся слишком непривычными, но Вольфганг ничего не может с собой поделать, руки этого ублюдка творили невероятное. И даже, когда Моцарт оказывается полностью обнаженным, лежащим на коленях у Сальери, имея возможность закрыть глаза, он всё равно чувствует острое смущение, чувствует горящие щеки и лёгкий румянец. Где-то раздается щелчок, и Моцарт понимает, что Антонио достал смазку. Его пальцы почти ласково касаются, смазывают и принимаются растягивать, и это, пожалуй, первый раз, когда Вольфганг не чувствует боли. Совсем. Только лёгкий дискомфорт. Впервые руки садиста делали приятно, а не больно. — Перестань… Что ты такое делаешь, я же ещё… Я ещё совсем юный, — сбивчиво шепчет парень, чувствуя, как Сальери чем-то водит по его ягодицам. — Это, чтобы тебе расхотелось всякий раз убегать от меня, — Антонио улыбается, проводит пальцами по позвоночнику парня, сладко мурлычет, сжимая в руках маленький вибратор. Он только дразнит, не спешит применять, потому что Амадей ещё не был готов. Мягко растягивает его, почти нежно, но на деле лишь дразнит, не давая большего. Вольфганг уже желает, чтобы этот чертов вибратор оказался в нем, вместо пальцев и дразнящих прикосновений, которыми его одаривал похититель. — Я… Не буду у-убегать… — Хороший мальчик, — мурлычет Сальери ему на ухо, чувствуя, как юное тело подрагивает на его коленях от нетерпения.       Вибратор входит в него легко. Антонио сразу же включает вибрацию почти на минимум, но постепенно её увеличивает. Моцарт уже нетерпеливо подается бедрами назад, но молчит. Только тихо скулит сквозь зубы, до тех пока ещё остаются силы. — Антонио, хватит меня мучить… Ты садист, — почти хнычет парень, делая глубокий вдох. — М, я знаю, крошка. Скажи это ещё раз, — облизывается Сальери. — Садист! Сделай уже хоть что-то! — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — Антонио принимает задумчивый вид, будто бы по-настоящему не понимает, о чем его просит Моцарт. — Я хочу… — сказать не так-то легко, как подумать об этом. — М? — мужчина проталкивает вибратор глубже, надавливая на простату. — Ах, хочу, чтобы ты трахнул меня! — Ещё. — Трахни. Меня. Пожалуйста! — Вольфганг уже просто не может терпеть. Этот садист доводил до полного безумия, ещё и имел наглость издеваться, заставлял его просить, когда мальчик не мог выговорить ни слова. Сволочь. Какая же сволочь… Сальери усмехается, проводит по спутанным волосам Амадея пальцами, а затем вытаскивает из него вибратор и снимает парня со своих колен. Мужчина до этого лишь распахнувший на себе рубашку тоже уже был на пределе. Но ради просящего Моцарта можно было и потерпеть… Он нависает над своей жертвой, впивается в беззащитные губы с поцелуем, спускается на шею, покусывая тонкую кожу, а затем одними губами только шепчет: — Раздень меня. Вольфгангу уже всё равно. Он резко стягивает со своего мучителя рубашку, висящую на плечах, дёргает молнию на штанах, лишь бы только Антонио скорее оказался в нём. Амадей ещё никогда не думал, что садист доведет его до такого состояния, что он сам будет просить о сексе, что он будет так бесстыдно себя вести, подставляясь под чужие прикосновения и испуская громкие стоны. Это всё проклятый извращенец, все, его рук дело, но, чёрт, как же хорошо. Антонио истязает его полночи. Берет в разных позах, заставляет просить и стонать, дразнит, ничего не давая. Вольфганг просыпается утром близко одиннадцати дня в объятиях своего мучителя, которые были сейчас, донельзя неприятными. Сам Сальери ещё спал, и Амадей осторожно выкарабкался из его рук, сев на кровати. Не смотря на то, что он проспал довольно долго, ощущалась какая-то усталость. То ли дело во вчерашнем стрессе, то ли в том, что Антонио измывался над ним всю ночь. Чертов извращенец. Но такое наказание было сравнительно неплохим. Лучше вытерпеть подобное извращение, чем боль. Мальчик поднялся с кровати, оделся. Надо же, пожалуй, это первый раз, когда они спали вместе в его комнате. Это вообще первый раз, когда Амадей ночевал здесь спустя столько времени. Обычно он делил кровать в комнате у Сальери, и черт… за их развлечениями прошло Рождество. Таким образом, оно ещё никогда не проходило. Можно ли считать, что он уже повзрослел? Если бы только не поступок отца, он мог бы справить этот праздник дома и по-семейному. А может, не стоило так психовать и уезжать? Все-таки такие заскоки отца не впервой, а портить себе каникулы только из-за того, что он был недоволен выбором Вольфганга… Наверное, это было глупо и стоило остаться до утра. Но этого уже не вернешь, а жаль. Амадей провел свой день вдали от Сальери, опасаясь, что у него может остаться то игривое настроение. Они виделись всего раз, когда мучитель надел на парня новый ошейник. Такой же, ничем не отличающийся от предыдущего, за исключением того, что он был, конечно же, целым. Амадей вернулся к себе в комнату и остался там до вечера. Он откровенно скучал. Просидеть все каникулы в одном только особняке было непросто, но снова просить у Антонио куда-то выйти было бессмысленным. Он наверняка стал ещё более осторожным после того маленького побега и теперь шанса просто даже сходить на соседнюю улицу не было. Надежда была только на колледж. Каникулы закончатся, и он снова сможет видеться с друзьями и бывать где-то помимо особняка. — Ну, и чего ты вылез туда? — Ближе к вечеру Антонио застал парня сидящего на подоконнике в своей комнате. Они целый день не виделись и мужчина решил проверить, куда запропастился его мальчик. Вольфганг, однако, только поморщился от знакомого голоса и ещё больше отвернулся в сторону окна. Не будет он с ним разговаривать. — Ты не сможешь меня здесь удержать, — внезапно ответил Моцарт, забыв о своем желании молчать. — Моё место не здесь. Я хочу на свободу, к звездам, где не будет никаких преград. И я выйду отсюда живым или мертвым, но я не буду оставаться здесь, живой игрушкой в твоих руках. — У тебя почти всё есть здесь. Ты сыт, одет, у тебя есть личный водитель, ты учишься и занимаешься любимым делом. Что ещё надо? — Свободы! — зарычал Амадей, сжимая зубы. — Мне не нужна эта золотая клетка, пойми. Я… Ты просто мог бы выпускать меня хоть иногда на улицу. У тебя есть контроль надо мной, почему нет? — Который ты разобрал по частям, как детскую игрушку, — заметил Антонио, кивая на ошейник мальчика. — И всё же Альберт нашёл меня. Уверен, у тебя припрятано ещё много козырей на этот счет, — фыркнул парень. — Возможно. Но я подумаю над тем, не выпускать ли тебя иногда на волю, а теперь слезай, — как-то ласково пропел Сальери, подходя почти вплотную к окну. Их разделял только стол, по которому Вольфганг и забрался на подоконник. — Нет, — грубо ответил Моцарт. — Что случилось, крошка? Амадей вздрогнул от этого издевательского тона. Таким он был ещё, когда они разговаривали в машине. — Ничего. Мне просто здесь нравится, почему бы тебе не отвалить? — Слишком грубо, Амадей. Я ведь просто хочу поговорить. — Ты? Поговорить? Ты всегда избегал разговоров, — с долей удивления сказал Вольфганг. — А сейчас я хочу поговорить. Расскажи мне, что произошло такого, что ты решил приехать раньше? — Ничего особенного. Ты разве не рад, что твоя игрушка вернулась к тебе раньше? — Ничего особенного? И поэтому ты вернулся в это Рождество к тирану, вместо того, чтобы отметить его дома, как ты и мечтал? Я ведь не зверь, Амадей, и я вижу, что это что-то очень «особенное», — Антонио сложил руки на груди и подошел к самому окну, протягивая руку сжавшемуся мальчику. — Слезай, давай, там сквозняки. Моцарт вздохнул, услышал что-то искреннее в словах итальянца и нехотя подал ему руку, спрыгивая на пол. Ему совсем не хотелось ворошить вчерашнюю тему, но Сальери не уйдет отсюда, пока сам не захочет, а значит, придется терпеть его общество. — Я просто поссорился с родителями. Точнее, с отцом. Разошлись интересы, бывает, — он хмыкнул, прошел к кровати и забрался на неё, прислоняясь спиной к холодной стене. — Разошлись в чём? — у Антонио был вид, будто бы ему было действительно интересно и Вольфгангу хотелось бы, чтобы это был не просто вид. — Я его величайшее разочарование и это факт. Сальери подсел к парню, и неожиданно для самого себя протянул ему руки для объятий, приглашая уткнуться в них. Сейчас этот мальчик напоминал ему самого себя. Опустошенный, непонятый, который в очередной раз сидел один в своей комнате после неудавшегося разговора с отцом. Антонио всегда пытался донести ему, как для него важна музыка и каждый раз получал один и тот же ответ — «не забивай себе этим голову. Музыкой не заработаешь себе на жизнь». Глупые слова, и такие же глупые доводы тоже. Он пошел вперед и заработал музыкой себе на жизнь столько, сколько отец и в жизни не видел. Люди слепы. Они почему-то предаются стереотипам и не хотят видеть реальные вещи. Впрочем, Франческо всегда было позволено играть и ходить на дополнительные занятия по музыке, отец его не поддерживал в этом, но и не запрещал. У Антонио же такой привилегии не было. — Расскажешь? — мужчина уже смелее притянул мальчика к себе, чувствуя, как тот устраивается под его теплым боком. Надо же, обнимать так просто. Антонио совсем разучился это делать. В последний раз он обнимал Франческо, где-то лет в десять или одиннадцать. Сколько времени прошло с того дня… — Он хотел, чтобы я играл в оркестре, чтобы занимался классической музыкой, стал композитором, но… я провожу каждый день в колледже, учу это, получаю новые навыки и понимаю, что мне становится это не интересно. То есть, я люблю музыку, но не такую. Я хочу податься в рок, писать песни и давать концерты, иметь свою аудиторию, а он… сказал, что это вульгарно и чтобы я об этом забыл думать. Ему просто плевать на то, что нравится мне, он хочет сделать из меня свою копию, — Вольфганг уткнулся носом в теплый бок Антонио, наслаждаясь моментом, пока он был спокойным и довольно дружелюбным. Оказывается, он всё-таки может быть таким, и… даже хочет. — Антонио? — вновь тихо позвал он, поднимая свои ясные, карие глаза: — Ты знал моего отца. — Я предполагал, что ты рано или поздно узнаешь… — Поверить не могу. Только не говори, что я здесь оказался по его вине, — смешливо фыркнул парень. — Нет, я узнал, что ты его сын уже после. Знаешь, мы никогда не дружили, учились вместе в Университете, тихо ненавидя друг друга. Раньше мне казалось, что лучше Франческо играть никто не умеет, но я ошибался. Леопольд извлекал из-под клавиш настоящие чудеса. Ему завидовали все. Ну, а я, как и ты, больше увлекался тяжелыми жанрами музыки. Классика — это хорошо, и сейчас я даже больше посвящаю себя ей, но тогда меня это совершенно не интересовало. Я думаю, сейчас тебе уже знакома его реакция на всё это. Я слышал в свой адрес много чего, ну, а ещё, насколько я помню, он ненавидел итальянцев и всё, что с ними связано. Судьба тогда знатно надо мной посмеялась, ведь мы делили одну комнату в общежитии. Я… не знаю, наверное, это были самые ужасные годы моей жизни. После универа мы разъехались, но в первое время я начал подрабатывать, твой отец, по каким-то неведомым мне причинам, устроился со мной в одно место. Тогда мне хотелось, чтобы мне кто-то пустил пулю в лоб. Надо ли говорить, как замечательно мы проводили своё время вместе, пока работали? Но это длилось, к моему, и к его счастью, недолго. После этого случая мы не виделись, но надо же, мне повезло обзавестись его сыночком, — на этих словах Антонио потрепал мальчика по волосам, который уже на первых порах рассказа мужчины беспрерывно хохотал. Да, уж, было забавно. Хотя Сальери на тот момент так не казалось. Очень сложно жить рядом с Леопольдом Моцартом, особенно, если ты ему не нравишься. — Представляю, как тебе было трудно, — отсмеиваясь пролепетал Амадей. — Не то слово, — фыркнул мужчина. — И как же ты узнал об этом? Он меня упоминал? — Он сказал мне, чтобы я нашёл тебя. Что ты мне поможешь с музыкой. Наверное, на то время ты уже был популярен? — спросил парень. — Да, я, в общем-то, был довольно знаменит и обо мне многие слышали, — безучастно ответил Антонио. — Значит, ты поможешь мне? Повисло неловкое молчание. Сальери даже головой мотнул, но, когда понял, что и так молчит слишком долго, почти неслышно произнес: — Ты ещё не готов. — Тогда подготовь меня. — Нет, — Антонио даже убрал руки и перестал так сильно сжимать мальчика в объятиях. Он не хотел с ним заниматься только потому, что знал, ему нечего дать Амадею. Мальчик и так много знал, много умел. Он играет и импровизирует, как опытный музыкант, и при желании сможет ещё обойти Сальери и занять его место. С таким талантом нужно быть осторожным. Говорят, талантливых не любят, их хотят уничтожить за их дар, за то, что они во многом превосходят других и отличаются, и сейчас Антонио согласен с этим, как никогда. Он никогда не допустит, чтобы этот австриец из провинции добился больше, чем он сам, он не даст ему занять своё место, и сделает для этого всё. — Но почему?! — недовольно воскликнул Амадей. Он резко поднялся, вырываясь из теплых объятий, которые давно перестали быть таковыми, и сел на кровати. Ошейник, с торчащими из него проводами, слабо щелкнул, ударившись о панель. — Я уже сказал тебе почему. Эта тема закрыта. — Но отец сказал… — начал, было, парень. — Что ж, — с легким смешком выдохнул садист. — Он ошибся. Вольфганг со злостью сложил руки на груди, отвернувшись от мужчины. Гребаный придурок. Чего ещё можно было от него ожидать? Ему сложно, или… или? — Ты завидуешь, — внезапно выдохнул парень. В его голосе появились нотки уверенности и даже превосходства. — Что?! — За-ви-ду-ешь, — по слогам повторил Амадей, глядя прямо в глаза напротив, — отец предупреждал меня о завистниках, которые захотят меня уничтожить и помешать достигнуть вершин в этом мире. Они завидуют моему таланту, тому, что в семь лет я уже писал свою музыку, а они, — выделив это слово, он выразительно посмотрел на Сальери. — В это время только учились держать в руках инструмент. — Да ты!.. Как ты смеешь? Я был рожден уже с задатками музыканта, я писал с самого раннего возраста, — зарычал итальянец, скаля зубы. Как этот ребенок смеет его так унижать? — О, Франческо мне рассказывал. Отец запрещал тебе заниматься, поэтому тебя учил твой единственный старший брат, и в свои семь лет ты только первый раз взял в руки скрипку. Моцарт насмехался. Его игривые глаза блестели от превосходства, а улыбка выражала только издевку. Антонио было нечем ему ответить. Он попал по самому больному месту. Чертов Франческо, в который раз уже он думает о нём в таком духе? Нельзя было держать свой язык за зубами. Он рассказал этому маленькому выродку все сокровенные тайны и страхи итальянца, вывернул его душу наизнанку, рассказал ему всю, чертову, жизнь, всё детство, все его проблемы. — Но если ты настолько труслив, что боишься шестнадцатилетнего ребенка, который может потеснить тебя в мире музыки… Я всего добьюсь сам. Без твоей дурацкой помощи, потому что я не нуждаюсь в ней. И возможно, когда-нибудь я открою проект, который станет достойным соперником твоему, — Вольфганг больше не смотрел на Сальери. Он уставился перед собой, представляя, как в будущем сможет обойти такого человека, как его мучитель. Антонио многое умел, и песни его были красивыми, сложенные тексты, великолепная музыка, а голос… Такой мягкий и хриплый, идеально сливающийся с музыкой. Он был успешным и довольно знаменитым, и Амадею он уступал лишь в том, что не умел так импровизировать и сочинять на ходу. Мальчик учился буквально за считанные минуты, быстро усваивал материал и запоминал его. Сальери так не умел, ему приходилось часами сидеть за инструментом, пытаясь написать что-то стоящее. И в последнее время вдохновение его совсем не жаловало. — Для начала попробуй выбраться отсюда, малыш, — натянуто улыбнулся садист. Он попытался изобразить ухмылку, но вышел какой-то озлобленный оскал. Моцарт на это только хмыкнул, спрыгнул с кровати и демонстративно пошел к выходу. Его раздражал ошейник на шее, который уже свою задачу не выполнял, но всё равно Сальери почему-то не снял его. Но мальчик не злился. Он отходил довольно быстро, к тому же, злится ему, особо было не на что, а скандал с отцом давно забылся. Моцарт сейчас здесь, в этом чертовом особняке, а не дома, и пусть, он ненавидел это место, здесь, по крайней мере, тебя не заставляли заниматься тем, чем ты не хочешь. Ну, почти. С Антонио он больше старался не видеться, да и не представлялось возможности. Было известно, что его похититель редко когда вообще выходит из своей комнаты, а если и выходит, то только, чтобы поесть или поехать куда-то по работе. После вчерашней ночи хозяин его не трогал. Мальчик ценил это время, когда можно было отдохнуть от чертовых намеков и приставаний. Он всё чаще оставался у себя в комнате и занимался музыкой, старался списываться с Маэвой в соц. сетях, иногда играл в игры. Просто, чтобы убить время. Но через некоторое время Амадей снова начал приставать к Антонио. Он понял, что мужчина не представляет опасности, если его не злить и не выводить из себя. Когда всё в порядке, садист довольно спокойный и даже где-то дружелюбный, но все так же, как раньше отстраненный и холодный. За всё это время Вольфганг так и не смог вытянуть из Антонио его настоящие чувства, но он не сдавался. Но пытаясь это сделать, парень сам попал в свою ловушку. Он начинал привязываться к Антонио, и воспринимал его, что очень странно, как отца или какого-то родителя. Ему было одиноко. Франческо не было, Альберт не особо походил на приятеля, а со своими сверстниками он не виделся — Антонио так и не решился его выпускать за пределы особняка. Оставался сам садист. Мальчик постоянно крутился возле него, то рассказывал какие-то бессмысленные истории, то приходил и обнимал, предлагал он и свою помощь, когда видел, что Антонио долго возится с бумагами, но ответ всегда был одинаковым. Сальери уже и сам пожалел, что заставлял Моцарта всегда ложиться спать с ним потому, что этот засранец выработал привычку прижиматься во сне и обнимать, что нравилось Антонио и не нравилось одновременно. Амадей перестал его бояться, перестал воспринимать его, как мучителя и садиста, и это мужчине наскучило. Не было того азарта, что прежде, не было чем упиваться, и сам мальчик уже больше не воспринимался, как жертва. Это перестало быть интересным. Даже секс, прежние пытки потеряли смысл, и Сальери откровенно скучал. Игрушка просто стала ненужной, как прочитанная книга, и стоило бы купить новую, но Антонио не решался. Он даже не мог понять, что ему мешает, раньше он без труда менял своих клиентов, как ему вздумается, но сейчас… Для этого парня он сделал слишком много исключений. И всё-таки, он продержался даже меньше, чем Анри. Вольфганг казался ему особенным, в меру послушным и дерзким, но какая жалость, он был слишком наивным и быстро поддался внутренним чувствам. Это так… банально. Но больше всего Антонио пугало то, что временами ему было комфортно сидеть с ним на кухне и просто общаться о чем-то, было комфортно и приятно лежать по утрам, чувствуя на себе теплые объятия спящего Вольфганга, было комфортно порой помогать ему с музыкой, что было очень редко, в силу ревности композитора, но всё же, было. Это пугало. Мужчина понимал, что он поддается на все слова Амадея, поддается на его действия и начинает открываться, хоть и усердно препятствует этому. И пусть внешне он старался этого не показывать, внутри он чувствовал сильные изменения. Изменения, которые он предпочел бы подавить, но не мог из-за того, что этого ему действительно не хватало. Всё это время, с того самого момента, как он лишился родителей, с того момента, как Франческо предал его и он лишился всего. Антонио очень сильно хотел вернуться в то время, почувствовать все, что чувствовал тогда. Но у него были свои рамки на этот счёт, и, к сожалению, этих рамок он придерживался. Решение, однако, принять всё равно пришлось. И оно оказалось очень непростым.

***

— Я открою! — воскликнул юный Вольфганг со второго этажа. Вообще открывать двери гостям была обязанность Альберта, но с недавнего времени Амадей и сам радостно начал бегать ко входной двери, чтобы впустить незнакомца, который пришел. Альберт был этим раздражен, ведь Антонио всегда упрекал его в том, что он не выполняет свои обязанности, раз его работу делает Вольфганг. Но охранник просто не мог уследить за мальчиком. Порой он появлялся просто из неоткуда, опережая неудавшегося телохранителя. Человек на пороге показался Моцарту не очень дружелюбным. Парень даже отступил на два шага назад. — Иди отсюда, черт возьми, — появившийся за спиной Альберт зарычал, отпихивая назойливого мальчишку от двери. — Лучше позови Антонио, бестолочь. — В этом нет необходимости, — раздался ровный, спокойный голос откуда-то сзади. — Альберо, принеси мне бумаги из моего кабинета. Антонио старался не обращать внимания на Моцарта, который совершенно не собирался уходить. В последнее время он стал слишком наглым и бесстрашным. Контролировать его было всё сложнее и сложнее, поэтому сейчас Сальери даже не пытался отправить его в комнату. — Это он? — мужчина на пороге слабо улыбнулся, кивнув на Вольфганга, но улыбка эта была похожа на оскал, такой, какой был у самого садиста время от времени. Амадею стало неуютно, но интерес не позволял просто взять и уйти. — Да. — Какой возраст? — Шестнадцать. — Вес и рост? — Это не принципиально… — Сальери вздохнул, раздраженно закатив глаза. — Сомневаюсь, что эти данные как-то влияют. Он хороший и послушный мальчик, к тому же умный, разве этого недостаточно? — В прошлый раз ты говорил то же самое, но парень, которого ты дал, оказался до одури невыносимым, — с недовольством сказал мужчина напротив. — Тот был постарше, Рихтер. Чем старше — тем наглее, ты ведь сам понимаешь, — сказал Антонио. — Мне нужна гарантия, что не будет, как в прошлый раз, — терпеливо объяснил Рихтер, выпрямившись во весь рост. — Да брось, ты только посмотри на него, — Сальери испустил смешок, подталкивая Амадея вперед. Мальчик непонимающе уставился на человека перед собой, тут же обернувшись на садиста. Да что здесь происходит?! — он из хорошей семьи, с его отцом я лично знаком. Могу сказать, что в какой-то мере, он даже породистый… Такого ты больше нигде не найдешь. — Антонио, в чем дело? — Вольфганг уже начинал нервничать. Эти двое разговаривали так, будто бы обсуждали какой-то товар, и это всё парню определенно не нравилось. Неужели Сальери… Он ведь не мог. Он не мог такого сделать. — Скоро всё закончится, потерпи, — Антонио опустил свои руки на макушку мальчику, действительно в каком-то смысле пытаясь успокоить его. То, что он сейчас делал, было поистине, чем-то ужасным, и возможно, в будущем он об этом пожалеет. Может, он уже жалеет об этом сейчас, но остановиться не может. Нужно засунуть все свои чувства подальше и просто закончить всё это. — Берешь? — обратился он уже к стоящему на пороге Рихтеру. — Я два раза предлагать не буду. — Сколько ты хочешь за него? Не может… — Как обычно. …быть. — По рукам. Вольфганг резко распахнул глаза, отшатнувшись от Антонио, к которому он доселе прижимался спиной. Черт возьми, он его… он его… Он продал его?! — Что всё это значит?! — он рычит, поворачиваясь лицом к Сальери, и затравленно на него смотрит. — Ты меня продаешь, как какую-то вещь?! Ненужную игрушку, развлечение, которое тебе просто надоело?! Антонио молчит. Он знал, что это произойдет, но не был готов. — Я подожду в машине. Приведешь его, — кивает Рихтер, отступая на несколько шагов, а затем закрывает за собой дверь. Сальери только успевает посмотреть ему вслед. — Чего ты заткнулся?! — Амадей, послушай… — Ты меня продал! — рычит парень ненавистно, впиваясь взглядом в Антонио, который, казалось, больше не был таким довольным, как ещё несколько минут назад. И что же с ним произошло? — Так надо, пойми. Это лучший вариант для тебя. — Лучший вариант? Чтобы просто не марать об меня руки, да?! — Нет, я… — мужчина делает глубокий вдох, не зная, какие слова можно подобрать, чтобы объяснить такое. Как такое можно было объяснить? И почему он хочет это сделать? Ему должно быть плевать, как было плевать и до этого. Почему он сейчас так переживает и чувствует себя виноватым? — Я думал, что ты изменился, — выпалил Амадей на одном дыхании, пытаясь унять надвигающуюся истерику. — Хоть немного, совсем чуть-чуть. Ты стал другим, ты перестал быть для меня одним только садистом, похитителем, ты… ты стал мне чем-то большим, я видел в тебе отца! Но… но выходит, что это была всё игра и ты никогда на самом деле и не менялся. Всё, что ты мне говорил — было ложью! Я тебя ненавижу. И забудь всё, что я тебе говорил, в тебе нет ничего человечного, нет ни капли добра и всё, что тебе нужно — это издеваться над кем-то, причинять боль, ломать. Ты не умеешь любить и никто, и никогда не будет любить такого ублюдка, как ты! Антонио стоял и просто не мог возразить ни одному слову. Он чудовище, которое отвергает всех, он ломает и издевается над невинными, он не умеет любить. Сейчас он окончательно в этом убедился. Раньше, когда этот мальчик ходил за ним и с солнечной улыбкой говорил обратное, были ещё какие-то сомнения, но сейчас… Неужели он действительно такой?.. Хлопнула входная дверь. Сальери встрепенулся, пытаясь прийти в себя. Кажется, Вольфганг выбежал на улицу. Было даже плевать, если он убежит. Пусть бы бежал, подальше от того ада, на который его обрек Антонио. Как он мог?.. — Ваши бумаги, Господин, — весь мир становится каким-то расплывчатым, но мужчина краем уха слышит Альберта, видит небольшую стопку бумаг договора в его руках, но совершенно не хочет отвечать. Не хочет говорить вообще ни с кем. — Отнеси их Рихтеру и проследи, чтобы он перевел деньги на мою карту, — еле слышно выдохнул он. — Проводи его, закрой ворота. И не беспокой меня по пустякам. Я хочу побыть один. Мужчина развернулся на ватных ногах и пошел вглубь дома. Он даже не знал, куда он хочет. В кабинет, чтобы заняться музыкой? Нет, он не хочет ничего. Позавтракать на кухню? Нет, он не голоден. Просто к себе в комнату, забиться в угол и никого не пускать. — Хотите, чтобы я достал для Вас нового ребенка? — сказал ему Альберт вдогонку, прежде, чем выйти на улицу. — Нет, — слишком резко ответил Сальери, остановившись на полпути. — Я не хочу никого. Вольфганг злостно хлопнул дверью и направился к машине, что стояла под самыми воротами. Прекрасно, теперь его отвезут к ещё какому-нибудь извращенцу. Или куда? Что это вообще за человек и куда он его забирает? Мальчик открыл дверцу и плюхнулся на заднее сидение, тут же уставившись в окно. Антонио так и не вышел. Он даже не вышел попрощаться. Ему точно плевать. Почему он так поступил?.. Разве Вольфганг сделал что-то не так? Он старался быть хорошим мальчиком, он слушался, но Сальери всегда был недоволен. Ему невозможно угодить. Всё это время Амадей мечтал о том, чтобы сбежать отсюда, а теперь он не хочет уезжать. Он хочет остаться здесь, и пусть взаперти, но главное, что здесь. Он так привык ко всему, привык к Антонио, подружился с ним, привык к дурацким правилам, к Альберту и его подкатам. «Я не хочу уезжать. Скажи, что это твоя дурацкая шутка, Антонио. Ты не мог меня продать… Тонио… Просто приди и скажи, что это неправда. Забери меня отсюда», — Моцарт прислонился щекой к стеклу, пристально изучая глазами выход. Хотелось верить, что Антонио придет и скажет, что всё это какой-то глупый розыгрыш, но все надежды разбились об асфальт, когда вместо Сальери на пороге показался Альберт, позже о чем-то беседующий с водителем. Зашуршали бумаги, затем снова слова об оплате, от чего парень зажмурился. — Я же говорил тебе, что он от тебя избавится, когда ты ему надоешь, — как-то чересчур грустно раздалось со стороны окна, и Вольфганг поднял глаза на Альберта, который стоял с той стороны. — Прощай, малыш.