Amadeo Pour Un Italiano

15 Марта, 2012 год. Он проснулся утром в жёсткой постели и тёмной комнате. Реальность больно била по лицу, как холодный, морозный ветер, обжигая душу, подобно беззащитной коже. Не было даже признаков того, что сейчас утро — темно-зелёные шторы болотного оттенка не давали пробиться в комнату не одному солнечному лучу. Его передёрнуло от того, насколько это место отдавал тьмой. Тьма. Тьма была повсюду. Её было так много, что казалось, она могла проникнуть внутрь, под кожу, в самое сердце. Ему здесь не нравилось. За этот месяц так и не удалось привыкнуть. Хоть немного, ни капли. Хотя со временем привыкаешь ко всему. Так казалось с самого начала. Каждый день одно и то же: ненавистное утро, четыре стены, пустой этаж, занятия, которые он успел возненавидеть. Здесь не учили математике или чтению, здесь учили жестокости, учили выживать, учили выносливости. Ежедневные занятия выматывали. Амадей прежде никогда так не уставал, даже когда работал внеурочно, оставаясь в колледже почти на целый день и тренируясь на скрипке или фортепиано. Помимо пальцев болела спина и мышцы, но ещё больше — мозг. Перенагруженный от мыслей и стресса. Но привыкнуть к головной боли оказалось намного легче, чем быть успешным хоть в одном уроке. Занятия здесь не различали по названиям, просто приводили в одну комнату и заставляли делать что-то одно. За всё время Амадей выучил несколько разновидностей — рукопашная борьба, работа с оружием, вроде ТИРа и банальное промывание мозгов, которое проводили едва ли не ребята с улицы, называя себя «психологами». Внушая жестокость, внушая чувство мести тем, кто их бросил, внушая желание убивать. Амадея не цепляли такие речи, он внушал себе жестокость сам. Сначала отчужденность, а затем ненависть. Ненависть к самому себе. Ненависть к окружающим тебя людям. Ненависть к Сальери. Они все его бросили. Антонио сдал в этот ад, а отец отказался, как от сломанной игрушки, которая выбрала не тот путь. Все люди предают тебя, нет разницы близкие или едва знакомые, они все сотканы из эгоизма и самолюбия. Их не интересует ничего, кроме собственных целей и интересов. Драться в рукопашную оказалось намного легче, чем научиться держать в руках оружие. Он не мог не то, чтобы попасть в цель, спустить курок само собой было трудно. Оружие было тяжёлым, а отдача такой, что пару раз Амадей врезал сам себе по носу. Кураторы неудачи не хвалили, за каждый провал было отведено наказание — банальная порка или уборка всего этажа. Детей наказывали кучей или поодиночке, сверстники тоже принимали участие, гнобя слабых и уважая сильных. Среди них не осталось тех, кто относился бы к тебе даже с жалким подобием дружелюбия. Остатки доброты выбивали «психологи», заставляя мыслить по-другому, обучая думать о себе и презирать слабых. Пострадавшая детская психика впитывала каждое слово подобно губке. Амадей видел это и ужасался. Ими просто манипулировали, но к счастью, сам мальчик этому не поддавался. Но у него были свои причины желать жестокости обидчикам и защищать слабых. Он был не ублюдком и не безвольной куклой, которая выполняет всё, что говорят эти животные. Но иногда выбора просто не оставалось. Иногда действовать приходилось исключительно в собственных интересах. Даже если эти действия несли в себе чудовищный характер. — Эй, ты! Он морщится от неприятного голоса, по инерции вздрагивает, сжимается, предчувствуя что-то нехорошее. — Ты хреново стреляешь, зря снаряды переводишь, — массивная фигура куратора вырастает за спиной внезапно. Сегодня он был один — Роберт. Здоровый и немного неуклюжий, с карими глазами, которые становились почти что алыми, когда он злился. В старой потертой куртке и таких же джинсах он чем-то напоминал Вольфгангу Альберта. Вот только взгляд, казалось, даже у телохранителя был добрее, чем у этого амбала. Амадей неуверенно опускает оружие, быстро моргает. Сейчас будет наказание. Он уже третий урок подряд не мог достигнуть цели. Пистолет был слишком тяжёлым, курок тугим, а расстояние до цели далеко. — Чего стал? В глаза смотри, когда с тобой разговаривают! — грубые руки хватают за воротник, толкают вперёд, едва не сбивая с ног. — Маленький ублюдок. Ребята вокруг озираются, оставляя стрельбу, и таращатся во все глаза. Кто-то шепчется, кто-то тычет пальцем, усмехаясь. Пока куратор занят, на это вряд ли обратят внимание. — Три урока подряд переводишь патроны, бестолочь! Мы их не штампуем! — грубый голос режет слух. Вольфганг зажмуривается, боясь получить удар по лицу, но тяжёлый кулак целится снова в грудь. Дышать становится трудно, он едва не оседает на колени. Молчит, потому что знает, будет только хуже. Лучше молчать и просто ждать. Просто ждать пока этот ад закончится. — Ты будешь, блять, стрелять нормально или сдохнешь. Он часто дышит, чувствуя накатывающую истерику. Ублюдки. Чтобы вы все сдохли. Ненавижу. Хочется поднять сраный пистолет и направить его прям на куратора, заставить заткнуться навсегда, почувствовать страх, который в этих стенах чувствовал каждый. Взрослый вытаскивает из толпы детей щупленького мальчика и кидает к ногам Вольфганга. Тот неуклюже пятится, силясь встать, но Роберт надавливает на его хрупкие плечи и отвешивает подзатыльник. Мальчик боязливо щурится, бегая своими большими глазами то по старой обшарпанной комнате, то по куртке Амадея. Он видел пару раз этого парня. Его звали Генри, он с нижнего этажа, и кажется, был немного младше Вольфганга. Слабый и трусливый, судя по всему, новенький. Они никогда не разговаривали и никогда не встречались в здании. — Стреляй, — приказ. Амадей только сейчас замечает, что у него трясутся руки. — Стреляй, сука, или я выстрелю. Взрослый тоже достает пистолет. Его дуло находит цель у моцартовского лица. Мальчик часто моргает, чтобы не расплакаться. Он не будет стрелять. Он не может. Не сможет. Ребёнок, не сумевший выстрелить в мишень, не сможет стрелять в человека. Где чёртова логика? Он даже нормально пистолет держать не может. Больные ублюдки. Ему страшно. Ему настолько страшно, что ноги подкашиваются, а в лёгких не хватает воздуха. Хочется привалиться на бок, закрыть глаза, не видеть этого всего. Но его глаза широко распахнуты, руки дрожат, с трудом удерживая пистолет, который так и остался направленный в пол. Ему нужно поднять его на мальчишку и спустить курок. Нужно выполнить приказ. Сделать то, что ему велят или умереть. Если он не будет слушаться, от него просто избавятся. Вышибут мозги, бросят на помойку. Сколько было таких же, как он? Десятки? Сотни? Словно и не живые вовсе, словно и не дети, словно рабы, которых можно выбросить, если перестанут подчиняться. Он очень сильно ошибался, если думал, что там — у Антонио был настоящий ад. Ад в чистом виде был именно здесь. В этом тёмном, прогнившем месте. Где детей использовали, как рабов, приказывали, заставляли убивать, а в случае неповиновения просто выбрасывали на помойку. Они никому не нужны. Никто не может остановить это, всем плевать. Никто не спасёт их, никто не накажет обидчиков. У Антонио не нужно было прятаться и убегать, не нужно было бороться со внутренней человечностью, обнажая животное, ожесточенную машину, которая просто выполняет приказы. Ему противно и страшно. Противно от того, что он постоянно всё сравнивает с чёртовым Сальери, страшно — потому что не может ничего сделать. Генри крупно трясёт, он смотрит слезящимися глазами на Амадея, в глухой мольбе. Он уже ничего не может сделать. Дернется в сторону и куратор закончит всё слишком быстро. Остаётся сидеть на полу и надеяться на какое-то чудо. Амадей думает, что лучше бы он сидел на полу у кого-то под прицелом. От него не зависела бы чья-то жизнь, он не был бы убийцей. Убить или быть убитым. Сейчас, когда на тебя был направлен пистолет, жить хотелось, и хотелось хвататься за жизнь руками и ногами. Лучше быть убитым, чем убивать или наоборот? Амадей не знал. Он устал. Устал. Пистолет в руках медленно поднимается, находит свою цель, и парень замирает в нерешительности. Он хочет жить, хочет выжить и хочет убежать из этого ада. Он хочет отомстить Сальери и будет сражаться за свою свободу. Даже если для этого придётся чем-то пожертвовать. Убить кого-то. Выполнять чьи-то ебанутые приказы. Палец надавливает на курок с лёгкой дрожью. Генри смотрит ему в глаза с явным страхом и… прощением? Он не злится, он прощает ему своё будущее убийство. Потому что Амадей всего лишь кукла в руках этих конченых ублюдков. Это не его прямое желание. Вместо выстрела разносится негромкий хлопок оружия о деревянный пол. Смехотворно. Пистолет выпал из дрожащих рук, когда парень попытался надавить на курок сильнее. Вся комната заполнилась звонким смехом остальных ребят. — А ну заткнулись, блять, уроды, — Роберт рычит, поворачиваясь к остальным и гул тут же стихает. — Хватит на сегодня. А тебе, — его яростные глаза метаются обратно к Моцарту, который от неожиданности сглатывает. — Тебе повезло. Пока. Пойдёшь к Курту, пусть он решает, что с тобой делать, ты меня заебал уже. Вольфганг вздыхает как-то облегчённо. Ему просто чертовски повезло. Повезло, что этот ебанутый мудак отстал от него, повезло, что ему не пришлось убивать товарища, и самое главное — Генри остался жив. Но ему просто жесть как не повезло попасть к Курту. Это было самое ужасное в этой гребаной школе убийц. Курт, он же Конрад, был владельцем этого сумасшедшего дома. Сравнить его с Антонио у Вольфганга бы язык не повернулся. Грубый, жестокий и абсолютно ебанутый на всю голову, он ужасно не походил на садиста. Курт бывал здесь только по вечерам, как заметил мальчишка и то не очень-то часто, может раз, может два раза в неделю. Амадею «посчастливилось» попадать к нему едва ли не каждый день, что он находился в школе. Такая себе привилегия. Если раньше издевки Антонио казались ему чудовищными, то познакомившись с Куртом, Вольфганг понял, как он ошибался. Он вообще не понимал смысла, зачем детей водили к нему. По сути, хозяин должен заниматься каким-то бумагами, держать здание в порядке и прочее, но позже выяснилось, что к нему попадали воспитанники, которые особо в чем-то провинились. Курт был вершиной наказания, которое могли придумать кураторы. Но как бы, ни старался Амадей, он почему-то в любом случае попадал к этому ебнутому на всю голову. В отличие от Антонио, здесь мальчик любимчиком не был, Конраду скорее наоборот, он полностью не нравился, и мужчина издевался над несчастным Амадеем, как только умел и не умел. Мальчик слышал краем уха, что в любимчиках у хозяина был Анри. Этот взбалмошный и непокорный юнец, который доводил Сальери до нервного срыва, но Курту он чем-то нравился. Вольфганг не мог себе представить чем. Но даже своего любимчика он таскал к себе реже, чем Амадея. — Ну, и какого черта тебе опять от меня надо? — недружелюбно оскалился мальчишка, когда один охранник втолкнул его внутрь комнаты Курта. Он ненавидел это место. Ненавидел так сильно, что руки начинали трястись от злости, едва он переступал порог. Да, он не боится этого мудака. Поэтому позволяет себе такое развязное поведение. Ему было уже просто всё равно. Курт не сделает с ним ничего, о чем он сможет пожалеть. Трахнет, унизит или устроит порку. А может быть ещё заставит его драить туалеты на всех этажах. Не страшно. Это всё уже было пройдено, а сейчас в груди ощущалось только раздражение. — Мне сразу раздеваться или ты собираешься делать со мной другие ебанутые вещи? — он откровенно дерзил и не следил за своим языком. Плевать. Ему абсолютно нечего терять. Сдохнет — и ничего, а выживет — тоже неплохо. За это время Амадей очень хорошо привык к тому, что каждый ебаный человек в этом здании — извращенец, и абсолютно каждый хочет склонить его к плотским утехам. Однако если ещё с Антонио он боялся и всячески избегал этого, то здесь, в этом месте, смирился и даже привык. Привык настолько, что относился к этому, как к чему-то обыденному. А как иначе, если на каждом шагу эти ебанутые, которые хотят тебя трахнуть? Только привыкнуть. Тебе же лучше. Курт на его дерзость не отреагировал. Как-то безразлично хмыкнул, даже не повернувшись. Он сидел спиной в своём кресле и держал в руках сигарету, выдыхая едкий дым, от которого Вольфганг каждый раз морщился и отворачивался. Он ещё не пристрастился к сигаретам, а потому его раздражал этот запах. Раздражал ещё тогда, когда Альберт возил его в колледж и курил прям в машине. Хотя Франческо тоже этим баловался, вот только Амадей ни разу не видел. Бывший телохранитель всегда делал это вдали от всех, чтобы не мешать, в отличие от этих двух мудаков. Амадей проходит внутрь тёмной комнаты, останавливаясь в двух шагах от Курта. Он бывал здесь, наверное, чаще, чем у себя, если можно было так сказать. А сейчас хотелось только быстрее со всем закончить и пойти завалиться спать. Он так устал от этих выматывающих уроков, которые нагружали не только тело, но и мозг. — Интересно, почему ты меня чаще зовёшь к себе, чем своего любимого Анри? Ты же меня, блять, ненавидишь, — мальчишка продолжает говорить, недовольный тем, что его игнорируют. Против Анри он ничего плохого не имел, наоборот, они очень хорошо дружили, но было обидно от того, что этот придурок постоянно радует своим обществом его, а не любимчика. Обычно это должно работать не так. По крайней мере, так было с Антонио. А разве любимчикам не должно доставаться больше от хозяина? Похоже, что Курт так не считал. Он затушил сигарету в пепельнице и лениво развернулся в кресле к Амадею, чтобы тот мог видеть его ненавистное лицо. Как всегда, искажённое ухмылкой, недобрым блеском в глазах и совсем иногда оскалом. У него были английские черты лица, хотя все в школе твердили, что он родом из Вены. Но ведь у всех есть скелеты в шкафу, верно? Курт был намного старше Антонио, а может быть, так просто казалось. Он выглядел лет на тридцать восемь и выглядел устрашающе любого Альберта и даже злобного Сальери. Маленькие глаза, которые казались ещё более злыми, когда он их щурил, скуластые щеки, обросшие щетиной. Тёмные волосы, цвета каштана, он всегда завязывал в хвост, оставляя лишь две выбившиеся прядки спадать на виски. Чем-то Конрад напоминал Сальери, но где-то издалека. В общих чертах. Так они же совсем были разными. «Заебись, мне уже везде мерещится этот гребаный мудак», — в сердцах подумал Амадей. «А может быть, ты просто хочешь его везде видеть», — услужливо подсказал внутренний голос, и мальчик тряхнул головой, желая избавиться от назойливых мыслей. Тоже ещё. Хочет он его видеть. Пф. А вот и не хочет. Пошёл он вообще. — Ты снова завалил урок, — с ходу начал тот. — Роберт не первый раз на тебя жалуется. Вольфганг поморщился от хриплого голоса, борясь с желанием отвернуться. Совсем не такой как у Антонио. Слишком хриплый, грубый, словно прокуренный. Чёрт, да почему он всё ещё их сравнивает?! — Да он!.. — возмущённо начал мальчишка, но затем осекся. Нет, не так. — Да этот мудак! Он хотел, чтобы я пристрелил ребёнка! Живого, блять, ребёнка! Ему на вид было четырнадцать и он нихрена плохого не сделал! А если этот урод хочет, чтобы я стрелял, пусть использует другие способы обучения. От того, что я застрелю пацана в шаге от меня, не улучшит мои навыки стрельбы на расстоянии. — Но другие стреляют нормально. — Я рад за них, — оскалился Моцарт. — У всех разные физические способности, знаешь ли. — Хочешь сказать, ты единственный, у кого не получается? — усмешка Курта стала ещё больше. Моцарт ощутил вдруг внутреннюю обиду и беспомощность. Да, действительно, из всей группы, в которой он был, получалось плохо только у него. Он всё никак не мог справиться с оружием. Рукопашка шла куда удачнее и легче. — Нет, — тут же соврал Амадей. — Не единственный. Есть и другие. — Но жалобы только на тебя? — Я не виноват, что этому твоему Роберту-хуеберту я не нравлюсь, — фыркнул мальчишка, сложив руки на груди. — Он мудак. — Мудак, значит? — прозвучало задумчиво напротив. — И почему же? — Он умеет только орать, — зло выплюнул Амадей. — Такой его метод обучения? Никогда ничего не объяснять и просто орать. Он сказочный мудак. И предвидя твой ответ, я тебе скажу, почему у многих получается. Роберт кричит, вызывая животный страх одним только своим видом, а когда тебе настолько страшно, ты готов сделать все, лишь бы выжить. Инстинкт самосохранения. Но вот только я не боюсь его, на меня это не действует. Он много раз видел, как испуганные дети хватали оружие и стреляли невпопад, лишь бы только куратор отвалил, не стоял огромной тушей над тобой, не орал и не замахивался. От страха руки тряслись и не слушались, но желание жить было сильнее. Пули с каждым разом находили свои цели всё лучше и лучше, а руки держали пистолет увереннее, привыкали, улучшали навык. Такой метод обучения, если его можно было вообще так назвать, был эффективен. Нажимая на страх, человека можно заставить делать всё, что угодно. Но Амадей не боялся. Несмотря на дрожащие руки, на сбившееся дыхание. Где-то внутри он знал, что ничего ему не грозит кроме ора и пинков под зад. Даже несмотря на то, что Курт его терпеть не мог и издевался при любой удобной возможности, он бы не дал своей нелюбимой игрушке сдохнуть вот так, от чужих рук, не от его собственных. Но сегодня Вольфганг впервые испугался, когда ублюдок едва не заставил его выстрелить в ребёнка. Это всё было так реально и страшно, что мальчишка поверил каждому слову. Но сейчас, стоя здесь, в относительной безопасности, он понимал, что это очередная манипуляция. Вызвать страх, чтобы заставить подчиняться. Слишком просто. — Если он хочет, чтобы я стрелял, ему придётся нормально объяснять, — завершил он, сложив руки на груди, показывая этим, что разговор окончен. Амадей по-настоящему боялся здесь только Конрада. Но в последнее время апатия так сильно накрыла его, что весь страх сошел на «нет». Было настолько плевать на всё это. Хотелось только спокойствия. Умиротворения, черт возьми. Когда он последний раз ощущал подобное? — Я ему передам, — прошелестело спереди, возвращая в реальность. Амадей презрительно осмотрел своего мучителя и, хмыкнув сел на край кровати как можно дальше от него. Как же хочется послать этого придурка к черту и пойти к себе. Слишком хочется. — Но, в общем-то, я хотел поговорить с тобой, — следует дальше, и мальчишка уже по инерции закрывает глаза, одними губами выговаривая беззвучное «блядь». Почему весь мир решил докопаться к нему именно сегодня? — Ну? — Амадей неряшливо разводит руками в стороны. — Я весь во внимании. — Почему Антонио отдал тебя сюда? Сказать, что этим вопросом Вольфганга застали врасплох, значит не сказать ничего. Он охренел. Никто и никогда не спрашивал у него ничего о бывшем насильнике. Даже Анри не лез, ограничившись тем коротким разговором, когда Амадей только поступил. А тут. С общих слухов, мальчишка знал, что Курт был знаком с Антонио. Даже слишком хорошо. Правда, подробности были опущены, но этого было и не нужно. Они были знакомы, и с какого хрена сейчас этот ублюдок спрашивал у него то, что мог спросить в лоб у самого садиста, парень не понимал и понимать отказывался. Он помолчал немного и поднял ненавидящий взгляд на мучителя, по слогам произнося: — Я. Не буду. Разговаривать. О нем. — Ты будешь делать то, что я тебе говорю, — на лицо упала чужая тень, а между бедер почувствовалось колено. Мальчик отвернулся. — Ты хорошо знаешь этого ублюдка, почему не спросишь у него сам? — Какие у вас были отношения? — вместо ответа спросил Курт. Амадей начал раздражаться, но виду не подал. — Как у ебаного насильника и его жертвы. Какие ещё могут быть отношения? — голос дрогнул, срываясь на высокие ноты. Хотелось ответить грубо. Хотелось, но не моглось. — Вы ведь хорошо ладили, — мучитель отступил на несколько шагов, чтобы вернуться к своему креслу и снова сесть в него. — И он был тебе… как отец. Амадей едва не поперхнулся воздухом в лёгких. В комнате снова резко запахло дымом. И откуда только этот объебыш знает?! — Он мне был как конченый садист, без чувства вины и жалости. — Антонио никогда не оставляет свидетелей, — продолжил Курт после лёгкой затяжки. — Но тебе не вышибли мозги как остальным. Ты здесь. Целый и относительно здоровый. С хрена ли ты стал исключением? — На кой чёрт мне знать? Может эта мразь хотела, чтобы его любимая игрушка подыхала в муках в этом адском месте, — Вольфганга уже начинал напрягать этот разговор. Чего Курт хочет от него? Он и сам не знал, почему Антонио отдал его сюда. Продал. Почему не пристрелил, как говорили Франческо и Альберт? Не смог? Не захотел? Или у него с самого начала были какие-то планы? — Или же ему было жаль убивать тебя. Да? — будто бы прочитав мысли, ответили за него. — И он дал тебе шанс на спасение. — Шанс на спасение? В этом гребаном чистилище? Да лучше бы меня в рабство продали. — И всё же ты ещё жив. Так почему он не убил тебя? Вдох. Держать себя в руках всё сложнее. — Я. Не. Знаю. — Ты подумаешь об этом… — Конрад тушит сигарету в пепельнице. — И скажешь мне в следующий раз. Прекрасно. — Можешь идти. Вот просто зашибись. Амадей вышел и специально громыхнул дверью так, что штукатурка с соседней стены потрескалась и обсыпалась на пол. Он почти бегом добрался до своей комнаты и упал на кровать, не обращая внимания на окружающий мир. Похоже, Анри в комнате не было. Сейчас как раз время обеда и весь этаж пустовал. Мальчишка потёр глаза и свернулся калачиком под стенкой. Сил на столовую не осталось, хотя он был довольно голодным. Ну, и плевать. Он сможет поесть потом. Главное отдохнуть, пока всяким там Робертам и Куртам не приспичило снова вынести ему мозг.

***

Он открыл глаза в полумраке и часто заморгал. У соседней кровати стоял ночник на тумбе, давая слабый свет. На улице уже давно начали сгущаться сумерки. Вольфганг завозился на кровати. — Думал, ты уже проспишь до утра, — Анри нашёлся на своей койке, сжимающий в руках книгу. Он заложил закладку и закрыл её, подняв глаза на соседа. Вольф потёр не отдохнувшие глаза руками. — Дерьмо, — выругался он, свесив ноги с кровати. — Сколько времени? — Половина шестого, — услужливо подсказал сосед. — Ты пропустил обед, но я взял для тебя пару булочек. С маком и корицей. Знаю, ты их любишь, — он указал на прозрачный пакет, в котором были завернуты хлебобулочные изделия. — Куда ты пропал после тренировки? — У Курта был, — поморщился Моцарт. — Этот выблядок на меня пожаловался. — Какой? Они с Анри не занимались вместе. Вольфганг заметно уступал ему в успеваемости и ходил на занятия с группой помладше. Их группировали не по комнатам и не по возрасту, по умениям. Бывало такое, что в группе с тринадцатилетними занимался один восемнадцатилетний, только потому, что способностями он не дотягивал до своих. Никто из кураторов не хотел повторять по несколько раз одно и то же. — Роберт, — Амадей безразлично назвал имя куратора и потянулся к принесенному Анри пакету. Булочки вкусно запахли и парень откусил одну. С корицей. — Стреляю я, блять, херово, ты представляешь, — с сарказмом протянул он. — Сраный ябеда. — Оу, — только и выдохнул Анри. — Ты цел? — Я в порядке, — сказал Амадей с набитым ртом. — Спасибо за скромный ужин. Без тебя загнулся бы от голода с этими придурками. — Да не за что, — Анри вновь зашелестел страницами, но в его голосе Вольф услышал улыбку. — Ты не напихивайся, скоро ужин. — А к черту. Я не пойду. Лучше прогуляюсь, — Моцарт взял пакет с оставшейся булкой и протопал к двери. Анри не отрываясь от книги, только махнул ему: — Как знаешь. На улице было тихо и спокойно. В такое позднее время половина детей уже была в своих комнатах. Сейчас полшестого, а значит, есть полтора часа до того, как Рихтер начнёт закрывать двери на улицу, загоняя всех внутрь. Моцарт любил гулять. Антонио в свое время почти не выпускал его из особняка, но здесь, благо, можно было сидеть снаружи хоть с утра до вечера. Если, конечно, не было занятий. Он сел на последнюю скамейку под козырьком и подтянул ноги к груди, опираясь спиной о здание школы. Скамейки были выставлены поперек школы, прямо упираясь в кирпичную стену. Рядом были столы. В теплое время здесь можно было обедать и проводить время. Амадей любил это место. Было ещё не полностью темно, но на небе начали появляться первые звёзды. Он склонил голову набок и достал из пакета оставшуюся булочку с маком. Ему нужно было подумать над вопросом Курта, чтобы в следующий раз, когда он позовёт его к себе, дать ему ответ. Когда это случится, хер только знает. Откровенно говоря, Вольфганг вообще не собирался думать ни над чем, из того что ему говорил Курт. Нахер надо. Правила он посылал, и тех, кто их придумывает тоже. Солжет, лишь бы только мучитель отвалил от него и дело с концом. Так бы он решил в любой другой раз, но не сейчас. Потому что ему самому хотелось узнать ответ. Почему он не убил его как остальных? Так говорил Франческо и Альберт ему вторил. Сальери не оставляет свидетелей. От надоевших детей он избавляется. И если Анри он продал в этот сумасшедший ад, потому что его он ненавидел и считал, что смерть для него будет благоприятным исходом, то… какая была цель отдавать сюда Моцарта? Почему он стал исключением? Они хорошо ладили в последнее время. С трудом, но их можно было бы назвать приятелями. Они разговаривали, они делали какие-то вещи вместе, они смеялись. А потом внезапно в добрых глазах Антонио вновь загорелся этот безумный огонёк. Он его выбросил как ненужную игрушку, вот и всё! И хер знает, почему Амадей оказался здесь! Он не знает. Да пошли бы все со своими вопросами. Он скомкал пустой пакет и сунул его в задний карман джинс. Снизу послышался собачий лай, привлекая внимание. Мальчик опустил голову. Крупный щенок скреб когтями край скамейки, пытаясь забраться на неё. Амадей погладил нового знакомого за ушами. — Эй, привет, — сказал он так, словно разговаривал с давним приятелем. — Тебе булочка запахла, да? Я могу поделиться, — он улыбнулся, протягивая щенку оставшийся кусок сладости. Тот активно замахал хвостом, принимая угощение. Моцарт уже видел этого щенка здесь пару раз. Одни говорят, что его принёс кто-то из работников, другие, что он приблудился сам. Одно было ясно — кроха был ничей, но Амадей знал, что каждое утро Джерт выносил ему кость, а вечером наливал молока. У двери даже стояло маленькое блюдце, но сейчас оно пустовало. Дети дали ему кличку — Сэм, и тискали его время от времени. Однако в школу собаку никто не пускал, даже Джерт закрывал входные двери, когда тот скребся внутрь. У Сэма были красивые уши, которые стояли «домиком», длинный хвост и карие глаза, отдававшие цветом кофе и шоколада. Шерсть пушистая и мягкая *нежно-палевого окраса. Если присмотреться, он походил на обычного щенка лабрадора. Но породистым, скорее всего, вряд ли оказался бы. Сэм дожевал булку и с помощью мальчика все-таки забрался на скамейку. Вольфганг с улыбкой пригласил его к себе на колени. — Ты красивый, — выдохнул он, поглаживая мягкий мех, который хотелось прижать к телу, настолько приятным на ощупь он был. — Отец никогда не разрешал заводить животных. Он многого лишился в жизни, — задумчиво продолжил мальчик. Он чесал Сэма по бокам и ушам, чувствуя, что раздражение и стресс после трудного дня сходят на «нет». Животные лучшие антидепрессанты. — О, — сказал Моцарт, — так ты девчонка. Вот растяпы, даже не удосужились узнать, кто ты, прежде чем дать тебе кличку, — Амадей добродушно хмыкнул, и после с улыбкой произнёс: — Ты не Самуэль. Саманта. Вот твоё имя. Сэм. Собака радостно тявкнула, усевшись на лавочке. Хвост послушно лёг рядом, больше не грозясь разнести всё к чертям. — Хорошая девочка, — Амадей ещё раз провёл рукой по мягкой шерсти щенка и откинул голову назад. На небе уже вовсю светились звёзды. Он попробовал их сосчитать, но сбился со счета раза четыре. Внутри здания послышались тяжёлые шаги. Рихтер вышел на порог. — Эй, парень, давай-ка заходи, — сказал он, помахав рукой Вольфгангу. — Ещё нет семи, — заметил мальчишка, однако время проверить не смог бы, даже если бы захотел. Было просто негде. — Почти семь, — Рихтер даже не пытался солгать. Он сложил руки на груди, силясь рассмотреть силуэт парня в темноте. Свет фонаря на крыльце не доставал до последней скамейки. — Ты бы вообще не сидел здесь раздетым, весна только началась. Амадей раздражённо махнул рукой, поднимаясь со скамейки. — Кому какое дело, — безразлично бросил он. На нём была всего лёгкая толстовка и кофта с капюшоном. Саманта печально махнула хвостом, и мальчик потрепал её по голове, прежде чем зайти внутрь. — Увидимся завтра, девочка. Спокойной ночи. На вопрос Курта он так и не нашёл ответа. ... *Палевый окрас, если кто не знает, выглядит как затертый белый. Чаще встречается у лабрадоров.