Amadeo Pour Un Italiano

Красивые карие глаза, как у него смотрят затравленно и слезятся. Тонкие, изящные запястья обхватывают такие же тонкие коленки. Он дышит сбивчиво, коротко всхлипывает, словно боится, что его услышат. Жмется к стене, опускает взгляд, прячет глаза за светлыми локонами, которые спадают на лицо из-за опущенной головы. В первые минуты Антонио не замечает различий. Глаза видят то, что хотят видеть. В нём всё было идентично. Не хватало только маленькой родинки на правом предплечье. Потом картинка становится чётче — радужки глаз темнее, на щеках веснушки, волосы короче и отливают рыжим. У его мальчика никогда не было веснушек. Антонио дышит спокойно и размеренно, почти не злится, не орёт, не хватает кнут и не бьёт. Просто смотрит. Смотрит так, что мальчишка, забившийся в угол кровати, чувствует отвращение и страх ярче, чем, если бы садист касался его. Антонио пытался. Пытался гладить, пытался мять, трогать это красивое тело, расстегивать пуговки на клетчатой рубашке и невесомо проводить по оголенной груди пальцами. Но ему не понравилось. Совсем. То, что раньше приносило удовольствие, сейчас явно доставляло отвращение. Он с недовольством скривился и громко рявкнул: — Пошёл нахер отсюда. Антонио почти никогда не ругался. Раньше, когда-то давно. Его редко могло вывести что-то. Сейчас всё поменялось. Поменялось так резко, что он даже не заметил. Мальчишка пятится к стене, так будто бы ничего не слышит. Лишь поднимает свои шоколадные, наивные глаза и смотрит. Смотрит так, как Амадей никогда не посмотрел бы. Внутри Антонио что-то щёлкает и он резко поднимается с места, делает два крупных шага к кровати, на которой сидел пленник, и лишь заносит руку, чтобы грубо схватить за локоть и вывести, как мальчуган сам вскакивает с места и заплетающимися ногами бежит к спасительной двери, словно только что вспомнив, что ему сказали убираться. Грубые ладони все же хватают его. За скомканный воротник рубашки, которая так и осталась болтаться на ребенке, застегнутая всего на две пуговицы внизу. Дверь с грохотом распахивается и парнишку швыряют на пол, для верности ещё толкая каблуком под зад с такой злостью, что раздаётся глухой хлопок. Альберт появляется на втором этаже практически мгновенно. Пришедший на шум или на зов садиста, он устало смотрит на ребёнка и на хозяина, уже зная наперёд, что тот скажет. — Забери его отсюда нахрен, — голос Антонио рычит и хрипит одновременно. — Я хочу другого. — Но это уже пятый за эту неделю, — Альберт неровно вздыхает, стараясь говорить спокойно. Он смотрит под ноги, на мальчишку, который был практически похож на Моцарта. Был похож больше всех остальных, которых телохранитель только смог достать. Светлые, вьющиеся волосы, глаза с тем же коричневым оттенком, тонкие запястья, наивный взгляд и то же телосложение. Мальчик теперь жался к ногам Альберта, стараясь отползти от злого Сальери как можно дальше. На нем осталась не до конца расстегнутая клетчатая рубашка и нетронутые джинсы. На голой груди не было никаких синяков и царапин — Антонио даже не прикоснулся к нему, как бывало раньше. — Ты не слышишь меня или прикидываешься придурком? — в глазах хозяина пылают искорки, а если присмотреться, то можно и увидеть в них свое отражение. Антонио злился. Даже если бы Альберт говорил как можно мягче и тише, он продолжал бы выходить из себя. Потому что его раздражало абсолютно всё. — Я сказал тебе, забери этого и привези мне другого. Что. Непонятного.? — Если Вы хотите максимально похожего мальчика на Амадео, то почему бы Вам не забрать его у Курта? — Альберт хотел верить, что эта мысль покажется Сальери хоть немного привлекательной, хоть немного благоразумной. По крайней мере, его глаза перестали гонять искры и радужки немного посветлели. Всего на миг. Когда он услышал имя Моцарта. Так показалось мужчине. — Я могу связаться с ним. Уверен, что он не будет… — Нет, — Антонио резко вскинул руки. — Эта тема закрыта. Я продал его, потому что он мне надоел. И явно не для того, чтобы потом требовать назад. — Но Вы продолжаете искать похожего ребёнка… — Альберт не хотел накалять обстановку, но язык так и чесался сказать что-то эдакое. Хозяин так забавно отрицал очевидное. Ведь даже его реакция на это маленькое предложение выдавала его. — Слушай, заткнись, — Антонио сжал зубы и прошипел сквозь них так, чтобы вышло как можно ядовитее. — Я плачý тебе деньги, чтобы ты выполнял свою работу, а не давал мне жизненные советы и тыкал носом. Так что, закрой свой рот и делай то, что я говорю. Альберт склонил голову набок, словно в смирительном жесте принимая слова и приказ. Как бы он не заебался, выполнять работу надо было, иначе он рисковал составить компанию Франческо. — Что мне сделать с ним? — это был вопрос чисто для галочки. Телохранитель опустил голову вниз, упираясь взглядом в светловолосую макушку. Мальчишка прижался к его ногам щекой и даже перестал всхлипывать, услышав, что снова говорят о нём. — Да мне плевать. Что хочешь. Главное, забери его отсюда. Он меня бесит. Альберт даже вытянулся. Обычно хозяин говорил «избавься от него». Даже такому человеку как Альберт становилось не по себе. Один невинный ребёнок за другим. Просто потому, что у Сальери какие-то свои загоны, а свидетелей он не хочет. Проведя с ребёнком не больше пяти минут, он тут же приказывал избавиться от него, если он пришёлся не по душе садисту. У Альберта начинали трястись руки, когда он брал в них пистолет. Он привык к грязной работе, но не настолько. Это было слишком. Слишком бесчеловечно. Иногда он завидовал Франческо. И совсем иногда начинал понимать, почему бывший телохранитель так себя вёл. Невозможно дальше нормально ходить по этой земле, когда у тебя на руках столько крови. Детской крови. Он, молча, потянул мальчишку за шиворот, чтобы тот сам мог встать на дрожащие ступни, отряхнуть колени и непослушными пальцами пытаться застегнуть рубашку. Антонио брезгливо поморщился и оставил этих двоих, спешно зашагав к лестнице на первый этаж. Его раздражало всё. Даже то, как Альберт дышал, и как недокопия Вольфганга пыталась извлекать из себя звуки, похожие на слова. Он стал у барной стойки на кухне и пожалел, что здесь не было дверей, потому что телохранитель и ребёнок прошли мимо, громко шурша одеждой. Альберт остановился у машины и достал из кармана куртки маленькую коробочку, извлекая оттуда сигарету. Ему срочно нужен был никотин, чтобы успокоить нервы от несносного хозяина, который в последнее время всё чаще походил на человека с большим недотрахом. Или на капризного ребёнка. Не зная ничего о детстве Антонио, мужчина справедливо полагал, что он рос в богатой семье и был очень трудным и балованным подростком. Такие как он, обычно перебирают едой и игрушками, а когда становятся чуть постарше — машинами и квартирами. Потому что, объяснить то, почему Сальери сейчас так перебирает человеческими жизнями, он не мог. Они никогда не разговаривали по душам, да Альберт и не хотел. По правде, ему было совершенно не интересно. А сейчас хотелось узнать, но ещё больше хотелось просто бросить всё и уволиться нахрен. Но любовь к деньгам не давала этого сделать. Сальери платил хорошо. — Я покурю и поедем, — бросил он ребёнку, который всё ещё боялся смотреть в глаза и стоял чуть поодаль, соблюдая дистанцию. Мокрые дорожки слез на его щеках почти высохли, а рубашка теперь была полностью застегнута. Когда они поехали, он смотрел в окно стеклянными глазами и почти не шевелился. Его колени всё ещё мелко подрагивали. — Вы меня убьёте? — голос был каким-то севшим. Он почти шептал. Альберту это показалось странным — голос будто бы сорван, но ведь он не слышал, чтобы мальчишка кричал. — С чего ты взял? — состроить удивление не составило труда. Ему было жаль мальчугана. Настолько жаль, что он ехал до пустыря окольными путями, чтобы потянуть время. — Вам так сказал Ваш хозяин. Они не поворачивают друг к другу голов. Оба смотрят в лобовое окно, будто бы каждый разговаривает сам с собой. — Он сказал просто забрать тебя из особняка, — мужчина не врёт, но знает, что эти слова особо дела не меняют. Антонио мог, что угодно сказать, но это означало всё равно одно и то же. — Это формальность. Я видел много лишнего, — ребёнок откинул голову на сиденье и прикрыл опухшие глаза. — Разве нет? Альберт не знал, как выкрутиться. Он не мог просто сказать невинному пацану, что везёт его на пустырь, чтобы там размазать по стенке. Он помолчал немного, но потом все, же уклончиво ответил: — Ты видел много, но не всё. — Куда мы тогда едем? — мальчишка мигом открыл глаза, и первый повернулся, с интересом рассматривая мужчину. Альберт последовал его примеру. Они встали на светофоре. — Как тебя зовут? — вместо ответа спросил он. Мальчуган удивлённо захлопал своими наивными глазками и чуть громче произнёс: — Кевин. Меня зовут Кевин, — зачем-то повторил он два раза. — А лет-то сколько? — не унимался Альберт. Ему просто хотелось перевести тему. — Пятнадцать. А что? — Как-то ты совсем не выглядишь на свой возраст, — как бы невзначай сказал он и снова нажал на газ, когда светофор загорелся зелёным. Кевин впервые улыбнулся, прижавшись щекой к мягкой обивке сидения. — Мне только недавно исполнилось. День рождения был в феврале. Дальше ехали в тишине. Альберт вообще не умел общаться с детьми, только с ублюдками всякими вроде Антонио. Продолжить тему он не сумел, а мальчишка не порывался что-то сказать. После долгих колебаний Альберт остановился возле автобусной остановки. Из-за загонов Антонио не должны страдать другие. Он всё ещё помнил листовки о пропаже детей, развешенные по всему городу. — Ты живёшь на Обер-Лааер Платц 53, — как скороговорку вымолвил он. Конечно, он знал адрес Кевина и много ещё чего знал. Таковы были правила. Прежде чем предоставить Антонио ребёнка, нужно было узнать о нём достаточно информации. — Большой многоэтажный дом, третий подъезд, четвертый этаж. У тебя дома кто-то есть? — Сестра. Мама вернётся с работы к пяти, — Кевин с лёгким испугом посмотрел на мужчину, подумав, не хочет ли он причинить вреда его близким. — Не бойся, — доверительно сказал Альберт. — Ты приведешь себя в порядок, чтобы не возникало лишних вопросов, придёшь домой, никому ничего не расскажешь. Будешь хорошим мальчиком и ничего не случится, — он старался говорить спокойно, но, тем не менее, вложил в свои слова щипотку угрозы. Это было необходимо. — Вы меня отпускаете? — Кевин неверяще посмотрел на водителя, поняв, наконец, зачем он спрашивал про родственников. — Иди, — просто сказал телохранитель. — Надеюсь, мы друг друга поняли? Мальчик молчал, обдумывая ситуацию, затем неуверенно кивнул, словно боясь, что где-то может быть подвох, и потянулся к ручке двери. — Спасибо, Альберт, — сказал Кевин, вспомнив, что мужчину так назвал садист, когда позвал его. Он посмотрел так благодарно, как только мог, а затем открыл дверь и прошлепал до ближайшей зебры. Альберт стукнулся лбом о руль. Прекрасно, он нарушает приказы. Удачно идёт по тропе Франческо. Что дальше? Когда он приехал обратно в особняк, Антонио нашёлся на кухне. Он сидел за столом и держал в руках бокал. В бокале было что-то красное. Телохранитель попытался просто пройти мимо, но его окликнули. Черт бы побрал эту дверь, которой здесь не было. — Ты сделал всё как надо, Альберо? — этот итальянский акцент с которым он коверкал все имена, не только раздражал, но и бесил. Просто до чёртиков бесил. Но Альберт никогда бы об этом не сказал. — Разумеется. — Молодец, — таким тоном можно было хвалить пса за принесенную кость, но не людей. — Можешь идти. Коридор мигом опустел, оставляя Антонио наедине с собой, бокалом и вином. Всё как он любил. Вот только одиночество в последнее время сильно давило на голову, а общество телохранителя и слуг раздражало. Это был замкнутый круг. Антонио чувствовал себя идиотом, совершившим самую большую ошибку в своей жизни. Теперь он понимал чувства Франческо. Нехотя, но понимал. Избавиться от привязанности не получилось. Ни путем отрицания, ни путем ограничения общения. Он думал, что отдав мальчишку, ему станет легче. Всё встанет в норму. Вернется былая агрессия и жестокость, мягкие ненужные чувства отпадут. Но всё вышло совсем не так, как он себе это представлял. Жестокость усилилась вместе с агрессией, но привязанность не ушла, к ней лишь добавилась тоска. Антонио чувствовал тоску в последний раз, когда ему было пятнадцать. Когда мама ушла. Он умело себя убеждал в том, что забрать Амадея не выход. Потому что, Курт вряд ли отдаст, и даже если этот вопрос он сможет решить с помощью денег, то вопрос своей причастности не решится никак. Вольфганг не простит ему этого. Потому что, он так и не смог простить Франческо. Предательство не прощается. И если у Франческо отрубились мозги от наркотиков и алкоголя, то он, Антонио, был в здравом уме. И он своими же руками в здравом сознании отдал живого человека на эту живодерню. И пусть он тогда не знал этого, но теперь-то знает. И продолжает не делать ничего. Музыка пошла под откос. Антонио не мог сложить ни одной ноты. Он вспоминал, как легко творил Амадей, выстраивая ноты прям у себя в голове, который писал с головы так, будто бы ему кто-то диктовал, и который создавал из осколков и черновиков настоящие шедевры. Садист не мог подавить в себе щемящее чувство зависти, которое отрицать уже не было сил, просто не было смысла. Осталось только принять и смириться. Но принять привязанность было сложнее, а еще гораздо сложнее — избавиться от неё. Он просил Альберта привозить ему детей, давая предпочтения во внешности схожие с Амадеем. Но каким бы похожим не был ребенок, он всё равно был не Вольфгангом и этим он раздражал Антонио ещё больше. Он постоянно ходил не в себе, весь злой, взъерошенный и огрызающийся. Альберту доставалось больше всех, потому что он был ближе всех. Слуги передвигались по особняку под стеночкой и максимально бесшумно, чтобы не привлечь внимание злого хозяина. Антонио думалось, что если бы вместо Альберта был Франческо — он бы попытался его как-то успокоить. Попытался бы, и садисту бы стало легче, хоть он и не показал бы этого. Но Франческо не было. Антонио всех разогнал вокруг себя. Всех. 18 марта, 2012 год, 8:15 am. Амадей сидел в столовой и ковырял вилкой салат. Есть не хотелось совершенно. Он проснулся всего час назад и в такое время его желудок отказывался принимать в себя что угодно. — Ты чего не ешь? Совсем не свой в последнее время, — его толкнули в бок. Пришлось поднять глаза. Анри. — Не хочу, — лениво ответил парень, равнодушно осматривая помещение. — Я не голоден. — Зачем пришёл тогда? — вклинился в разговор Алекс — рыжий парень с этажа ниже. У него была россыпь веснушек на щеках, и он носил очки. — Потому что Рихтер начал ходить по комнатам и гонять прогульщиков, — раздражённо фыркнул Вольфганг, — без разницы столовая это или вынос мозга у Роберта. «Всё должно быть по расписанию», — голосом Рихтера сказал мальчик. — Зануда он. В столовой было шумно. Здесь всегда было шумно, не то, что на этаже, где за любой лишний звук можно было охватить тумаков. За этим следил Рихтер, бродивший по всем трем этажам в одиночку. Иногда его сменял Джерт, но старый толстяк ленился и просто два раза в день поднимался наверх посмотреть все ли на месте. Рихтер гонял прогульщиков и следил за порядком. Он был доброжелательнее Роберта, но особой добротой не сильно отличался. Все эти сосунки стучали Курту, если им что-то не нравилось. Будь то беспорядок в комнате или очередная грубость в сторону одного из кураторов. Курт здесь был страшной бабайкой и Богом одновременно. Его боялись и им запугивали. Это было большим козырем для любого куратора, чтобы усмирить учеников. Никто не хотел оказаться с Конрадом в одной комнате, и, пожалуй, это желание Вольфганг с ними разделял. Впрочем, он оказывался с ним наедине гораздо чаще, чем думал об этом, поэтому это перестало сильно пугать. — Сейчас всё равно будет стрельба, расслабься, Вольф, — Анри задорно улыбнулся, отправив в рот кусок хлеба. Он всегда улыбался. Амадею казалось это нереальным. Как можно всегда оставаться таким, когда вокруг происходит ебаный пиздец? Как он так может? Даже, когда Курт звал его к себе, он возвращался так, будто бы ничего не произошло. Когда от него приходил Вольфганг, он материл всё, что движется и ужасно психовал. Но только не Анри, нет. — Я не пойду на неё, — сказал Моцарт, заставив себя выпить только компот. Всё остальное просто не лезло в глотку. — Не хочу видеть рожу этого мудака снова. — Но Роберт опять скажет Курту, — донеслось откуда-то сбоку. Мальчик не повернул головы, но узнал в голосе темноволосого Криса. Кажется, он даже жил на их этаже. — Да пусть подавится. Мне похрен. Весь стол посмотрел на Моцарта как на мазохиста. Он довольно улыбнулся, заметив эту реакцию. Он знал, что Курта сегодня нет в школе, а поэтому было абсолютно насрать на мудаковатого Роберта и его приказы. Конечно, Курт появится потом, может даже завтра, и Роберт непременно заложит бедолагу, а хозяин в свою очередь устроит ему весёлую жизнь. Но это будет потом, так что абсолютно насрать. Амадей поднялся из-за стола и прихватил недоеденный хлеб для Саманты. — Увидимся, Анри, — бросил он, на ходу пожимая руку другу. На улице было теплее, чем неделю назад. Уже принципиально можно было не брать с собой кофту. Ветра не было, и солнце слепило своими лучами. Его, как и всегда встретил радостный лай. Как и всегда когтистые лапы царапнули джинсы и оставили грязные следы. Как и всегда бешено метающийся из стороны в сторону лохматый хвост заставил улыбнуться. Саманта стала больше и выше. Её шерсть начала завиваться, скидывая детский мех, а уши на пару сантиметров выше. Амадей не знал, до какого размера она вырастет, но пока она уверенно доставала ему до голени. — Эй, Сэм, — он радостно окликнул её и сразу же бросил пару корок хлеба в миску возле двери. Собака накинулась на еду, а мальчик присел на скамейку рядом. Он приходил сюда только рано утром или под вечер, пока все дети были внутри. Могли встретиться два-три ребёнка, которые сидели на одиноких лавочках вдали, но в основном здесь было пусто. Амадей не любил общаться со здешними детьми. Они ему не нравились. Испорченные, с жестоким огоньком в глазах, вечно подкалывающие и грубые. Ему было страшно, когда он думал, что тоже может стать таким. Курт появился в школе спустя неделю. Вольфганг подозревал, что после этой недели свободы его ждёт что-то очень нехорошее. В воскресенье хозяин позвал его сам. Докапывался по поводу своего вопроса о Сальери. Хотел чёткого ответа. Амадей соврал о чем-то незначительном, потому что знал, что если ответит правдивое «не знаю», Курт не отцепится. Вольфганга отправили чистить туалеты за прогул занятия у Роберта. Вечером он покормил Саманту объедками из столовой и засиделся на улице до темноты. Рихтер отвесил ему оплетуху, но Курту не сказал. Или Курт просто решил забить хер на это. Моцарт начал стрелять лучше, потому что попросил помощи у Анри. Они могли тренироваться в свободное время под присмотром кого-то из взрослых. Оружие на руки не выдавали, что очень огорчало. Амадею казалось, что будь у него на руках пистолет он, тут же бы перестрелял всех ублюдков и сбежал. Идея была хорошая, хотя мальчишку пугали подобные мысли. Он боялся, что скоро станет таким озлобленным, что его можно будет сравнить с ублюдком Антонио или Конрадом. Он не хотел становиться таким, но с каждым днём было всё труднее держаться. Роберт продолжал орать на всех в независимости от успехов и прогресса. Он не жалел ругательств и грубости по отношению к ученикам, унижал даже тех, у кого начало что-то получаться и это будило в мальчишке алую ярость. Он знал, что такое быть слабым и не мог смотреть на то, как этот амбал срывается на невинных. Однажды, когда здоровый придурок в очередной раз прикопался к его технике стрельбы внутри Вольфганга что-то щелкнуло. Он вспоминал тот разговор с Куртом и понимал, что тот вряд ли сказал хоть слово куратору. Хоть одно замечание. Ведь Роберт поступал неправильно, это было очевидно. Это видели все, но никто не осмеливался сказать об этом. — Ты тупой кусок дерьма, когда ты начнёшь нормально стрелять? Ему прилетела хлесткая оплетуха в районе уха. Внутри зашумело. Роберт развернулся, чтобы подойти к другому сорванцу, но Вольфганг вскинул руку и без колебаний спустил курок два раза. Одна пуля попала в предплечье, другая со свистом вонзилась в лодыжку. Роберт болезненно завыл, привалившись набок, а Моцарт посмотрел ему в глаза с широкой улыбкой. — Так достаточно хорошо? — без зазрения совести злостно прошептал он. Вся группа смотрела на него как на героя. Курт выпорол его стеком, вытрахал и опять выпорол, отправив в таком состоянии драить туалеты на всех этажах. Амадею было хорошо. Больно, но хорошо. Он впервые чувствовал, что получил наказание справедливо. Роберта забрали в больницу, и по общим слухам Амадей понял, что он в порядке. Вернётся не скоро, но в порядке. Вольфганг со страхом осознал, что ему жаль, что ублюдок не сдох. Что не вышло его убить. Это была первая в его жизни эмоция ожесточенной злорадности. Больше никто не считал его слабохарактерным тюфяком. Он перестал соблюдать режим почти сразу после того, как Роберта забрали. Проскакивал мимо Рихтера вечерами на улицу, чтобы посидеть с Самантой под звёздами, перебирая пальцами её мягкую шерсть, бегал в столовую вне режима, пока пухлая повариха Эбби не пожаловалась на него Рихтеру, а Рихтер Курту. Курт проводил воспитательные беседы быстро и болезненно. Иногда они действовали, иногда только раззадоривали и толкали на что-то большее. Местами Вольфганг думал, что он, наверное, мазохист. Хотя, чего уж там, так считала вся школа. Но он не мог объяснить своего поведения. Он просто делал то, что хотелось, что считалось нужным и важным. Жаль, Курт этого не всегда разделял. У него были свои взгляды на ситуацию. — Я слышал, что ты завёл собаку. Утро никогда не начиналось хорошо. Моцарт успел только умыться и переодеться, когда Рихтер сообщил ему радостную новость. Курт хочет видеть его. Ну, конечно. Кто бы, блять, сомневался? Он ожидал услышать что угодно. Что он не так проснулся утром и неправильно закрыл дверь на этаже. Абсолютно всё, к чему можно и нельзя было приколупаться. Но первое о чем его спросили, была собака. Удивительно. И одновременно страшно. Вольфганг не хотел, чтобы с Сэм что-то случилось. А как он знал, Курт не очень хорошо относился к животным. — Не смей её трогать, — зашипел мальчишка сквозь зубы. Он так и встал на пороге. Его кулаки непроизвольно сжались, когда они заговорили о Саманте. — Она ничего плохого не сделала. — Где ты взял её? Курт стоял к нему лицом, завязывая длинные волосы в хвост. На нем была распахнутая рубашка и обтягивающие штаны. — Саманта не моя, я просто кормлю её. Всё в школе говорят, что её кто-то подбросил, — он старался говорить спокойно, но дрогнувший голос выдавал его. Моцарт нервничал. — Ты дал ей имя? Здесь не место собакам. Ты избавишься от неё или это сделаю я, — Курт провел кончиками пальцев по своему торсу, с вызовом посмотрев в глаза Амадея. Пф-ф, думает, что он тут самый сексуальный, как же. Да он ему в отцы годится. — Она нравится детям. Да и твоей школе не помешает сторож, — мальчишка нервно улыбнулся, пытаясь расположить хозяина к себе. Получалось плохо. Обычно он только дерзил и хамил, подлизываться он не умел даже к Антонио. — Я сказал, что ты избавишься от неё. — Боишься собак, Курт? — Амадей через силу попытался выдавить из себя насмешливую улыбку. — Удивительно, трахать всё, что движется, ты не боишься. — Я. Не. Боюсь.! — Курт вспыхнул так резко, что радужки его глаз потемнели, став почти черными, а на висках вздулись венки. — Заткнись. Вольфганг возликовал. Сработало. — Ха, конечно. Вон как занервничал, — мальчишка звонко рассмеялся. — Да ты!.. Оставляй свою псину. Мне плевать. Но если увижу её хоть раз холе… — Боишься, что она достанет тебя здесь? — Амадей уже не мог остановиться. Забавно. Значит, Курт боится собак? — Да Саманта меньше тебя раз в десять, ха! Курт хотел его наказать, но мальчишка не унимался, поэтому хозяин просто вышвырнул его за дверь. Иногда Моцарт думал, что он сейчас ведет себя так, как вел себя Анри с Антонио. Раньше он даже подумать об этом не мог. Вольфганг зашел с опозданием в столовую, а затем привычно вышел на улицу. Он скучал за колледжем и Маэвой. Было обидно, что теперь он уже вряд ли восстановится, даже если и сможет сбежать отсюда. Он перестал ходить на пары с зимы, а сейчас уже почти середина весны. Вряд ли его допустят. А всё из-за каких-то придурков. Из-за одного придурка. Потому что, если бы не Сальери, Амадей никогда не оказался бы в этом месте. Он записывал легкие мелодии в блокнот, который ему одолжил Анри. Своего не было. Его нотная тетрадь вместе с личными вещами осталась у Антонио. А ведь у него был шанс собрать вещи, но он распсиховался и поехал так. А зря… ведь там и скрипка осталась. У Анри была гитара. Моцарт не знал, откуда она у него, но подозревал, что здесь не обошлось без помощи Курта. Своего любимчика он лелеял. Анри был не жадным. Они играли на ней вечерами по очереди, а потом Вольф записывал свои импровизации в блокнот. Он скучал по музыке. Музыки ему не хватало. Саманта лежала на его коленях и громко сопела, когда он отложил блокнот. — Мы с тобой убежим отсюда, — сказал он собаке, склонившись над ней, и почесал за ухом. Сэм подняла лохматую голову и лизнула его в нос. — Я обязательно возьму тебя с собой. Нам бы только до города добраться, а там я что-нибудь придумаю. И больше никаких Куртов и Робертов. Никто нас больше не тронет.