Amadeo Pour Un Italiano

      Собачий лай раздался рано утром. Хотя так казалось Вольфгангу ровно до того момента, пока он не взглянул на часы. Огромный циферблат показывал три с лишним утра. Он никогда не думал, что лай Саманты может быть настолько раздражающим. За эти несколько недель он успел отвыкнуть от него в полной мере. Собаки рядом не было — лай доносился откуда-то из коридора, и позже мальчишка понял, что вместе с ним противно жужжал и дверной звонок. Кого могло принести в столь раннее время, он не знал, и знать не хотел, однако всё равно чертыхнувшись несколько раз, заставил встать себя с кровати, но только для того, чтобы послать незваного гостя далеко и надолго. Кто вообще приходит в такую рань? Собака успокоилась, завидев своего хозяина, покрутились у ног, радостно завиляла хвостом и притихла. За дверью оказался Франческо с провинившимся глазами. — Прости, я потерял ключи, — сообщил он крайне невинно, потеснив сонного Моцарта к двери. Саманта тут же бросилась к мужчине, и резво залаяла, принявшись облизывать его везде, где доставала. — О, привет! О находке Сэм он знал, и даже видел ее пару раз, но кажется ей этого было недостаточно. Саманта любила Франческо. От него всегда пахло чем-то мягким. Сигареты и ментоловая жвачка. Вряд ли, она знала, что такое ментол, но его запах ей определенно нравился. Он был намного приятнее, чем запах терпкого одеколона Антонио. Сам Франческо был намного приятнее, чем весь Антонио целиком. Его теплые руки зарылись в белоснежную шерсть и провели по ней несколько раз. Собака заурчала, выражая крайнюю заинтересованность. Франческо ещё раз её погладил, напоследок похлопав по боку. — Честно говоря, я боялся, что не застану тебя дома в такое время. Ты же любишь шляться ночами не пойми где, — он без злобы засмеялся, вкладывая в свои слова ничего кроме дружеских подколов, но Моцарт всё равно закатил глаза. — Ха-ха, не знал, что ты вообще приходишь домой, на работе же привычнее? — он был зол, что его подняли с кровати в такую рань, но приходу Франческо по-настоящему обрадовался. Они хоть и жили в одной квартире, но практически не виделись. Одиночество на пользу Вольфгангу не шло. — Ладно, ладно, неудачная шутка, — закатил глаза Франческо. Он скинул обувь, бросил свою излюбленную куртку в кресло, — хотя на улице было уже сравнительно тепло, — и зашёл в гостиную. — Ты в порядке? Моцарт услышал в голосе приятеля неподдельную тревогу. — Мне лучше, спасибо. Саманта спасла меня от кошмаров. Я записал её в школу дрессировки, так что мы оба теперь проводим время с пользой. На днях виделся с Анри, по паркам ходить стал реже. Всё… вроде бы, нормально. Конечно, о том, что тут был Антонио, и что он с ним делал, Вольфганг решил не говорить. О многих вещах Франческо знать просто не стоит. Как например и о том, при каких обстоятельствах нашлась Саманта. Мужчина не обрадуется, услышав подробности, возможно, начнёт волноваться. Вольфганг и сам переживал насчёт агрессии Сэм, и ему этого хватало. А то, что касается его и Антонио, это касается только его и Антонио. Он теперь взрослый мальчик, может сам за себя постоять. Плевать, что эта внезапная уверенность появилась только после того инцидента в квартире. Конечно, почувствовав власть над тем, кто так долго издевался над тобой, ты будешь одержим мыслями о расплате. Вольфганг хотел мести. Хотел заставить Сальери ползать на коленях и носить рабский ошейник. Хотел ломать его гордость, раз за разом напоминая ему его место. Место на полу, у ног своего хозяина, коим временно являлся Вольфганг. Наблюдать за тем, как эта сука стоит на коленях, прижимается губами к стволу пистолета, а потом отсасывает тебе так, будто бы у него нет другого выбора, пьянит не хуже крепкого Виски. И Моцарт понимает, что на этом он не остановится. Антонио, этот высокомерный ублюдок, теперь носит ошейник, который определенно заставит его сесть на жопе ровно и не делать глупостей в сторону мальчишки. К тому же, у Вольфганга есть Саманта. А в том, что Антонио боится её до кончиков костей, он не сомневался. При таких условиях, он ничего не сможет сделать, даже если очень сильно захочет. К тому же, после того случая прошло уже больше недели, а Сальери так и не дал о себе знать. Значит, мстить не собирался. Быть может, окончательно смирился со своим положением? Впрочем, в этом Вольфганг сомневался, и очень сильно. Не так быстро. Слишком мало времени прошло, да и Антонио не из тех, кто так быстро сдаётся. Но в любом случае, мальчишка не боялся его сейчас. Да и нужно ли было? Пора завязывать со своими страхами. Клин клином вышибают. А значит, он на верном пути. — Я рад, что ты в норме, — голос Франческо вырвал его из глубоких раздумий, и реальность окатила не хуже ледяной воды. — Тебе что-нибудь нужно? — Что? — Вольфганг встряхнулся, пытаясь вернуть себе прежний вид. Он и забыл, как мысли могут слишком поглотить, оторвав от реальности. — Нет, я… все в порядке. Хотя иногда всё же, стоит бывать дома. Он улыбнулся, по-детски наивно и солнечно. Франческо раскинул руки в стороны и одним движением, притянул парня к себе для объятий. Вольфганг очень давно не обнимал кого-то. По-настоящему, без фальши и притворства. В объятиях у Франческо было тепло и уютно. Он закрыл глаза, пытаясь отгородиться от мира хотя бы на пару лишних мгновений. Франческо был единственным, кто действительно заботился о нём. Конечно, Маэва и Анри тоже любили его, но не так. Франческо дал ему всё — поддержку, спасение, крышу над головой. Мягкую постель, и возможность сбежать от Сальери. Без Франческо он определённо бы не выбрался из того проклятого леса. Умер бы ещё там, на земле с раной в животе, как щенок. А если бы не умер, то снова попал бы в руки к какому-нибудь ублюдку. Сальери на эту роль отлично подходил, и судя по его запалу в глазах, хотел свою игрушку обратно. А сил и возможностей, у него уж точно бы хватило на то, чтобы всё это провернуть, не будь рядом Франческо. Вольфганг любил его, наверное, как отца, хотя бы потому что отца в его жизни было мало. Того, кто действительно заботится о тебе и рвёт когти лишь бы тебе было хорошо. Таким Франческо был. Амадей не сомневался в том, что у него будут самые счастливые в мире дети. Которые вырастут в любви и заботе, с твёрдым ощущением того, что не смотря ни на что, за тебя любому порвут глотку. — Ты вообще здесь? Франческо щёлкнул перед его носом пальцами несколько раз, а затем мягко отстранил от себя. Амадей словно бы проснулся и впервые трезво посмотрел прямо в глаза своему приятелю. Да, объятия вроде как уже прекратились. Чёртовы мысли, которые поглощают тебя, стоит лишь зацепиться за что-то в голове. Вольфганг теперь ненавидел думать. Он неловко улыбнулся, пытаясь выглядеть совсем непринуждённо. — Я просто всё ещё хочу спать, ты разбудил меня, помнишь? — отшутился он, сменив тему. Франческо только улыбнулся ему в ответ, прошелестев на кухню. Собака подалась за ним, и Вольфганг наконец добрался до незаправленной кровати, которая так и манила его своим видом. А потом Франческо уйдет, забрав спасительный свет вместе с собой. И жизнь опять катилась к чертям. ***** В определённый момент, Вольфганг не мог понять, что беспокоит его больше всего: собака, вернувшаяся из мёртвых, или Сальери, который после надругательства над своей гордостью, так и не объявился. Было даже непривычно гулять по улицам, осознавая, что теперь тебя никто не преследует. Но впервые Вольфганг чувствовал себя по-настоящему свободным, так будто бы все путы наконец спали. Он много времени уделял Саманте, ходил с ней на занятия по дрессировке, чтобы хоть немного разобраться в чёртовой агрессии, которая её охватила. Будто бы он сам не знал, что такое агрессия. Но контролировать её, будучи разумным существом, было всё равно проще, чем если ты просто собака, у которой это всё заложено на уровне инстинктов. Было сложно, но инструктор говорил, что поведение Саманты должно напрямую зависеть от воли хозяина. Хочет она того или нет, но команды Моцарта она должна исполнять. Даже, если считает их необдуманными с его стороны. — Собака может предупреждать человека об опасности лаем или рычанием. Но предпринимать какие-то действия, без его воли она не может, — его инструктор, высокий худощавый парень с тёмными взлохмачеными волосами, всегда улыбался, рассказывая о собаках. Вольфганг не знал, почему к нему так тянуло. Быть может, потому что, он впервые видел человека, который с таким же трепетом относился к собакам. По настоящему мог понять, почему Вольфганг так был привязан к Саманте, и почему он любил её. — Только человек должен решить, нападать ей или нет. И только по его команде, собака может сделать это. Ну, например, если ей кажется подозрительным какой-то человек, она должна оповестить тебя об этом, чтобы ты обратил внимание. После этого ты принимаешь решение, как поступить, и отдаёшь ей команду. Важно, чтобы инициатива исходила от тебя, а не от неё. Только ты решаешь, что ей делать. В этом была проблема. Саманта сама решала, что ей делать. Сталкиваясь с опасностью, она тут же пыталась разобраться с ней сама. Из всевозможных вариантов она выбирала тот, который ей казался правильным. И естественно, убийство и атака всегда были для неё верным решением, потому что этому она научилась из собственного опыта. Вольфгангу решать она не давала, предпочитая действовать самостоятельно. — Но она не даёт мне принять решение. Она всегда делает по-своему. Думает, что она права во всем, — Моцарт не любил жаловаться, однако у него просто не было выбора. Агрессия Саманты доводила его до сумасшествия. — Ну, то есть, знаете, она послушная, но когда мне что-то угрожает, она просто будто бы с цепи срывается. Хочет разорвать любого, кто мне угрожает. Даже если угрозы на самом деле нет, но ей так кажется. — Знаешь что, — сказал мужчина. — Твоя собака оберегает тебя так, как мамочка оберегает младенца. Она принимает решение сама, потому что знает, что без её помощи ты не справишься. Заведомо считает тебя слабым, неспособным защитить себя. Поэтому, когда ты пытаешься остановить её от атаки, она уверена в том, что ты не прав. Кто, если не она, верно? «Мой хозяин в опасности, я должна его защитить, потому что сам он не сможет ничего сделать и умрёт». Она не доверяет тебе, не верит, что ты можешь справиться сам, поэтому решает делать всё за тебя, чтобы не стало поздно. Вольфганг не нашёлся с ответом, сильно смутившись. — Тебе нужно стать увереннее в её глазах. Ты должен стать авторитетом. Она будет слушать тебя, только если будет уверена в том, что ты поступаешь правильно, что её бездействие не приведёт к твоей гибели. Только тогда ты сможешь скорректировать её поведение так, как ты хочешь. Конечно, ему было неприятно слышать это, но мальчишка понимал, что человек прав. Всё, что Саманта видела с самого детства — это его слабость; неспособность защитить себя, страх в глазах и животную панику. С самого начала его пинали ногами все, кому только не лень. В самой школе, при п побеге, — когда он только и делал что скулил как месячный щенок при виде оружия, — дома, после всего случившегося. Нападки Антонио, внезапные приступы панических атак, и страх, страх, страх. Постоянно. Естественно, Саманта сама думала, как ей поступить, когда видела такого беспомощного Моцарта. Она знала, что он ничего не сможет, поэтому делала сама, взяв на себя роль вожака и защитника. Не доверяла его способностям, не верила, что он может постоять за себя сам, защитить себя в полной мере. Это зацепило его больше, чем он предполагал. Хоть он и понимал, что в этом не было его вины. Он ведь просто чёртов ребёнок. В свои семнадцать он разве должен уметь дать отпор взрослому мужчине с оружием? Должен уметь драться, как боец, чтобы защитить свою жизнь? Должен ли он вообще её защищать? В семнадцать лет он должен думать о том, как бы закончить колледж и начать заниматься любимым делом. Он должен гулять, бегать по полям с собакой, дурачиться; узнавать что-то новое, встречаться с друзьями, творить. Где были эти беззаботные деньки? Сейчас же лето. Что правда лето ассоциировалось у каждого подростка только с одним. Вольфганг вспомнил об экзаменах только, когда Маэва разбудила его утром будничной трелью телефона. На часах было около восьми утра и ничего не предвещало беды. Но только до тех пор, пока подруга не начала говорить. Скорее даже кричать. Разъяренно кричать и обещать скорую расплату, если Амадей сейчас же не притащит свою задницу в колледж, потому что вообще-то экзамен начался уже десять минут назад. Амадей не знал, что он умеет так быстро бегать. Даже от пуль подручных Курта он так стремительно не летел, будто умалишенный. Конечно, как можно было вообще забыть об экзаменах? Наверное, потому что он о них и не думал в принципе. Перспектива, узнать о том, что у тебя экзамен в день сдачи экзамена, была такая себе, но Вольфганг познал её в полной мере. Естественно, никакой речи не могло идти о том, чтобы хоть как-нибудь подготовиться. Вольфганг даже не знал, по какому предмету экзамен, а уж как он будет его сдавать — это уже дело за малым, да. Маэва грозилась убить его самыми изощренными способами, если его выгонят, потому что дальше учиться сама не хотела. Моцарт на этот счёт особо не переживал по известным причинам, однако позориться перед комиссией ему все-таки пришлось. Или нет. Возможно, совсем чуть-чуть, потому что экзамен он всё-таки сдал. Он же гений, чёрт возьми, разве может быть иначе? Вспомнилось время, когда он сдавал всё в первый раз — перед Рождеством, ещё в той золотой клетке. Тогда он переживал об этом намного больше, хотя переживать на самом деле было не о чём, он вроде как действительно всё хорошо знал. Просто давление со стороны Антонио делало своё дело. От Маэвы ему, однако, все равно досталось. Как и от Саманты — за то, что оставил на пол дня одну в квартире. Соседи её душераздирающего воя прямо с утра не оценили, поэтому Вольфгангу пришлось отдать её на время Анри, пока он будет бегать по всему колледжу за преподавателями. Франческо-то дома бывает редко, а брать Саманту везде с собой тоже не вариант. По словам Анри, она вроде как была совсем не против, так что Вольфганг об этом не переживал. Он зашёл за ней сразу же, как только сдал последний экзамен. Маэва хотела ехать с ним, но Амадей уверил, что справится сам. Тащить подругу в этот чёртов особняк опять не хотелось. Саманта была не в себе от радости, когда увидела мальчишку спустя неделю разлуки. Облизав его с ног до головы, она принялась носиться вокруг парня кругами, пытаясь показать как она счастлива. — Ты её раскормил, — сообщил Вольфганг приятелю, шутливо улыбнувшись. — Ты только посмотри, она выглядит как снежный шар. — Ой, да ну тебя, зануда, — Анри рассмеялся и толкнул его в бок. — Я спас её от голода, и вообще, это всё шерсть. Она вроде как подросла у тебя, пушистее стала что-ли. — Возможно, — Амадей серьёзно осмотрел Саманту. Он честно не знал, вырастет ли она ещё. Да, собака была уже достаточно крупной сейчас, но это ведь не значит, что она перестала расти. — Ладно… спасибо, что присмотрел. Никаких проблем не было? — Не особо, — Анри сделал вид, будто бы задумался. — Просто… знаешь, она терпеть не может Антонио. У них была пара конфликтов. — Каких ещё конфликтов? — Вольфганг серьёзно напрягся. Не сказать, что ему особо было дело до Сальери, но странное поведение любимицы его не на шутку пугало. Кровь порождает кровь. К жестокости быстро привыкаешь, а убийство становится для тебя обыденностью. Потеряться в этом очень легко. Вольфганг не понимал, почему Саманта так сильно ненавидела Антонио. Да, он порывался навредить юноше, и не раз, но… но ведь это не повод так яростно желать кровавой расправы над ним. В лесу с ним делали вещи и похуже. В конце концов, собака не может быть так сильно поглощена местью. Это же, черт возьми, собака. Саманта вела себя так, будто бы она была наделена силой испытывать все человеческие эмоции. Ненависть — была одной из них. И это чертовски пугало его. — Надеюсь… всё было не так, как в прошлый раз? — в глазах у Вольфганга мелькнула тень страха и даже где-то отдалённо закрался ужас; он, кажется, не расслышал, что ему ответил Анри перед этим. Потому что, собственные мысли оказывается очень громкие. Но прошлый раз. Антонио растерзанный, словно зверем. Кровавые лоскутья одежды, свисающие на нём. Большие, рваные когтистые раны на теле. Это всё было похоже на какой-то кошмар. — Всё нормально, — Анри кладёт руку приятелю на плечо, заметив бледность его лица. Казалось, что Вольфганг сейчас просто грохнется в обморок. — Успокойся, они всего лишь не ладят. Просто у Саманты хватает смелости сказать Антонио насколько он говнюк. Вольфганг улыбнулся от этой глупой шутки, выдохнув через грудь. Спрашивать дальше об этом он не будет, потому что по Анри видно, что всё в порядке, а услышать подробности слишком страшно. Он приседает на корточки и чешет Сэм за ушами, пытаясь спрятать свой стресс в мягком собачьем мехе. Это всегда помогало. — Как твои экзамены, приятель? — внезапно спрашивает Анри, и тревога окончательно спадает. Вместо неё отчётливо чувствуется гнев. Моцарт отпускает Саманту и снова поднимается на ноги. — Я сдал всё. Почти. Он замолчал, будто бы собираясь с мыслями, и только потом Анри понял для чего. — Этот ублюдок отправил меня на пересдачу. Меня! Да он меня ненавидит! Сука. Я ответил ему на все вопросы. Всё, что было в билете. А потом он просто начал задавать вопросы не по теме! Это вообще как называется? Придурок несчастный. Да он ещё похлеще Роберта! Для этого. — Хрен старый, — в сердцах воскликнул Моцарт напоследок. Руки у него тряслись от ярости. Конечно, этот мудак не особо-то его любил в первой четверти, а после того исчезновения зимой, так и вовсе возненавидел. Мало того, парнишка ведь не совсем добросовестно появлялся на лекциях, — но черт возьми! — никого это не смутило, кроме этого. Несправедливо. — Ладно, ладно, парень, успокойся, — сочувствующе сказал Анри, похлопав друга по плечу. — Везде встречаются уроды, которым ты не нравишься. Когда пересдача? — Ещё неизвестно, до двадцать пятого числа нужно ждать, потом объявят даты. Короче, всё настроение мне испортил. Тварь. — Да расслабься, ты всё сдашь. Как Маэва? — У неё пятёрки, хех. Я не удивлён, она же живёт в этом колледже. Вольфганг за подругу был искренне рад; она-то готовилась, всё вовремя сдавала и училась. Не то, что он. Раз в две недели придёт, и то только чтобы уютно на парте поспать до обеда. Бывало и похуже, конечно. Зато он хорошо запоминал любую информацию, которую слышал, и это играло ему на руку. Маэва, вот к примеру, так не умела. Ну, и чёрт с ним. Сдаст как-то. Он ещё раз улыбнулся, чтобы окончательно успокоиться и снова наклонился к собаке. Та лежала возле его ног и с удовольствием подставила пузико, когда парень дотронулся до её меха руками. Анри тоже улыбнулся. Вид вывернувшей животик Саманты любого бы не оставил равнодушным. Почти любого. Амадей почувствовал, что что-то не так, когда за его спиной невесомо хлопнула дверь и раздались тихие шаги. Антонио подошёл совершенно бесшумно, встав возле кухонного дверного косяка. Он с презрением посмотрел на Саманту и хмыкнул. — Как мило, — с тенью сарказма пропел он. — Забирай эту чёртову собаку и проваливай. Он выглядел так же насмешливо, как и в прошлый раз, но огромные синяки под глазами и растрепавшиеся волосы всё равно его выдавали. Кажется, он плохо спал последнюю неделю точно. Вольфганг не знал, было это связано с тем, что они делали у него на квартире, или нет. В конце концов, не просто так ведь Антонио пропал из его жизни после того случая. Это было так странно. И несмотря на то, что Сальери наверняка замышлял что-то нехорошее, Вольфганг всё равно чувствовал власть над ним. Это пьянящее чувство контроля, которое сводило с ума. И ошейник, который он всё ещё носил, будто бы доказывал это. Как клеймо. Сальери до сих пор носил его. Даже не прятал, словно специально выставлял на показ. Чёрные джинсы и рубашка. Рукава закатаны до локтей, две пуговицы под горлом расстегнуты. И ошейник. Кожаный шипастый ошейник, красиво обхватывающий шею. Это понравилось Вольфгангу больше всего, и он ухмыльнулся где-то внутри себя. — Ох, Антонио, — он насмешливо улыбнулся. — Какой красивый ошейник. Не скажешь, где взял? Антонио шумно втянул воздух через себя и зубы у него стиснулись от злости. Он едва сдержал себя, чтобы не схватить зарвавшегося наглеца за горло. — Ты ходишь по ужасно тонкому льду, Амадео. Собака у его ног вскочила на лапы и зарычала. Пока только предупреждающе, тихо и без нажима, но даже слепой прочитал бы угрозу в её глазах. Антонио сглотнул громче обычного. Стычек с Самантой он не хотел. Того раза ему хватило, кажется на всю жизнь. Собак он теперь обходил стороной, и ему стоило многого сейчас просто стоять вот так в нескольких метрах от собаки, едва не убившей его. Руки всё ещё дрожали. Теперь он понимал, что чувствовал Амадей всякий раз, когда Антонио оказывался рядом. Он посмотрел на наглого мальчишку, а затем на его собаку. Саманта клацнула зубами, и Сальери прошёл мимо, поджав губы от бессилия. Просторный холл особняка опустел, оставив двоих ребят наедине с тишиной. Саманта снова расслабленно вытянулась на прохладном полу и достала язык, чтобы отдышаться. Вольфганг чувствовал себя комфортно, наглаживая ей живот и одновременно с этим болтая с приятелем. Но длилось это недолго. Анри ушел, ссылаясь на важные дела где-то в городе; Вольфганг не возникал, пытаясь не допытываться, хотя интерес так и хлестал во все стороны. Он знал, что его друг где-то подрабатывает, несмотря на то, что жил в полном достатке здесь. Возможно, это одна из его подработок? Не важно. Важно то, что ему теперь совершенно не с кем провести время, а идти домой было как-то неохота. В конце концов, он остался здесь, а приятелю сказал, что дождется его позже. Почему нет? Идти некуда, а Антонио он не боялся теперь. Он сбросил рюкзак с плеч и оставил его в гостиной. Комната встретила его тишиной и мраком. Мальчишка поморщился, открыл плотные занавески, впуская внутрь тусклые лучи света. Саманта устроилась на мягком диванчике и сразу скрутилась клубочком. Парень почесал её, с улыбкой приземлившись рядом. Делать было нечего, поэтому он решил включить телевизор, просто чтобы разбавить эту могильную тишину. Тишина давила, а мрак застилал глаза пеленой грусти, — раскрытые занавески не особо разбавили его, потому что на улице уже сгущались сумерки. В который раз он был в этом особняке, и в который раз не понимал, почему здесь было вот так. Антонио, конечно, был человеком мрачным, но даже для него это слишком. Хотя Вольфганг знал, что в квартире у Франческо не лучше. Тьма, она будто бы поглощала тебя, играя тенями на стенах с твоим воображением. Но хуже тьмы была только пустота. Одиночество — вот самый жуткий страх человечества. Оно разрушает тебя изнутри, вселяя глупые надежды на то, что завтра будет лучше. Оно плотно селит в тебя сомнения, ощущение того, что ты единственный, кто остался в этом пустом пластмассовом мире. Изо дня в день, оставаясь один, ты понимаешь, что это не предел. Черт. Стоит подумать о чем-то более позитивном, панических атак ему и дома хватает. Впрочем, о чем можно думать здесь? Это же особняк Антонио. Он навевает на тебя мрачные мысли одним только своим видом. Кстати, об Антонио. Почему он так быстро ушёл, словно трусливый щенок, так и не добившись своего? Антонио не из тех людей, кто привык сдаваться, однако было видно, что собаку он боялся. Слишком уж много раз она пыталась его разорвать на части, слишком много неприятных воспоминаний. Возможно, что мужчина просто смирился, что не сможет достать мальчишку, пока собака рядом с ним. Но в то, что Вольфганг поставил садиста на место, верилось с трудом. Таким, однако, смиренным, и где-то даже послушным, он видел его только один раз. Всё же, он был странным. И выглядел странно, и вёл себя не как обычно. Синяки под глазами явно говорили о бессонных ночах, в чём парень не сомневался. Антонио ещё и при нём плохо спал ночью, тенью слоняясь по особняку. Работа его поглощала или что-то ещё, но на сон это влияло. Оттуда же был потрепанный вид, уставший взгляд, который он удачно прятал за усмешкой. Почти месяц назад он таким не был. Месяц назад он с азартом ходил за парнем и не жалел силы на то, чтобы проявить свою сущность ублюдка. Сейчас Вольфганг жалел, что ничего не спрашивал у Анри, а стоило бы. Есть такая хорошая поговорка «знай врага своего», чтобы быть готовым ко всему и знать, чего ожидать. Трель телевизора стихла, когда после очередного фильма на экране вспыхнули титры. Амадей задумчиво провел языком по губам, мельком взглянув за окно. Уличная суета давно погрузилась во тьму, кое-где было слышно шум колёс на шоссе. Анри, наверное, приедет ещё не скоро. Может быть, зря он остался здесь? Хотя выбор был небольшой: или возвращаться домой в тёмную квартиру или гулять допоздна вместе с Самантой. Ни то, ни другое не было привлекательным. Окончательно изнурившись от скуки, Вольфганг поднялся с уютного диванчика, оставив телевизор включённым — его трель хоть немного разбавит это тусклое, мёртвое место. Саманта мирно спала, свернувшись клубочком, поэтому он не стал её тревожить. Первый этаж, как и второй встретил его мраком и тишиной. Шторы-занавески всюду были закрыты, кое-где на стенах тлели слабым светом ночники. Прислуга будто бы вся вымерла, хотя Вольфганг мог поклясться, что внизу точно видел парня, который протирал пыль на полках в гостиной. Возможно, это было связано с тем, что второй этаж, практически полностью принадлежал Антонио — хозяин жаловал одиночество, поэтому предусмотрительные слуги не хотели раздражать его своим присутствием. Второй этаж был такой себе запретной зоной, куда ходить не следовало. Это Моцарт усвоил ещё с первого дня, как появился здесь, потому что весь этот этаж словно был отдельным миром для его обладателя. Присутствие Сальери здесь ощущалось, даже если его не было. Амадей до смерти боялся сюда заходить. Раньше. Теперь то всё иначе. Здесь было всего две комнаты, одна из которых принадлежала Антонио, а другая являлась его кабинетом. Сам этаж практически ничем не отличался от других, разве что был в разы меньше и изысканнее. В холле лежал роскошный ковёр, в углу несколько мягких кресел, а по центру большое фортепиано. Мальчишка помнил лишь один раз, когда Сальери играл на нём. Отчего-то он зацепился на этом месте, так и не решившись подняться дальше — на третий отдел особняка. Из комнаты Антонио доносилось свечение, и парень оказался в лапах собственного любопытства. Это место всегда манило его и одновременно отталкивало. Комната, в которой было очень много тайн и секретов, включая в себя её обладателя. А тайны, как правило, всегда были опасными и ужасно манящими. Не сдержавшись, он всё-таки подошёл ближе. Вся комната была окутана чернильным мраком, лишь свет от настольной лампы давал слабое освещение. Мальчишка даже поморщился — глаза слишком привыкли к темноте за то время, что он бродил по этажам. Антонио сидел за столом, — что, к слову, — было совсем неудивительным. Вокруг него собралось огромное скопление бумаг, которые лежали в абсолютном хаосе на столе. Вольфганг увидел это даже с такого большого расстояния. На появление незваного гостя человек никак не отреагировал, поэтому Амадей смело шагнул внутрь. Половица под его ногой скрипнула, раскрошив кромешную тишину ночи, — Антонио поднял голову, но не более. Посторонний звук его никак не заинтересовал. Амадей всегда завидовал его способности бесшумно передвигаться. Будь это паркет, или пушистый ковёр, его шаги оставались абсолютно бесшумными. Будто бы не человек, а тень сновала по стенам, в следующее мгновение просто возникая за твоей спиной. Мальчишка ненавидел, когда Сальери подкрадывался к нему. Ступать бесшумно не получалось, но кажется мучитель был слишком занят своим занятием — плечи сгорблены, локти по обе стороны уперты в стол — было видно, что он чем-то очень увлечён. Первое, что Амадей увидел, оказавшись рядом, — неразобранные стопки нот и черновики, испещренные ровным почерком. В глаза тут же бросились множество нот, сложных в одну целую мелодию, и Вольфганг, не удержавшись, воспроизвел её у себя в голове. — Это красиво, — от того, что он долго не говорил, голос казался охрипшим и тихим. Вольфганг сам ужаснулся от того, насколько он звучал не так. — Лёгкого трагизма этому миру точно не помешает. Антонио вздрогнул едва ощутимо. Карандаш в его руке сжался с такой силой, что стержень едва не не раскрошился. Пальцы, до этого барабанящие по столу, смяли угол черновика. — Проваливай, — как старый злобный пёс, прохрипел он, — из моей комнаты. Он не повернулся, даже не глянул на пришедшего гостя, лишь ещё больше сгорбился, пытаясь загородить собой все свои черновики. Вольфганг на это никак не отреагировал. Он склонил голову набок, силясь увидеть продолжение мелодии. — Ты не понял меня? — угрожающе зарычал Сальери. — Пошёл. К чёрту. Нотный лист, который держал мужчина, с шорохом лёг на стол оборотом. Антонио накрыл его ладонями сверху, будто бы Вольфганг смог бы прочитать что-то в таком положении. Он знал, что мальчишка мог. Мог намного больше, чем любой человек в этом мире, хоть как-то относящийся к сфере музыки. — Да ладно тебе, — парень словно в издевку хмыкнул, бесцеремонно запрыгнув на край стола. — Обиделся что-ли, — изрёк он деловито, — что я заставил тебя отсосать мне? Антонио где-то глубоко в себе зарычал не хуже дикого зверя, стиснув кулаки на обивке стула. Сраный мальчишка. Да как он смеет, мелкий ублюдок. Было видно, что он не боялся. Дерзил прямо в открытую, хотя видел, что Сальери зол. После того случая в квартире он и вовсе стал бесстрашным. — Закрой свой рот, — рявкнул Антонио с явной угрозой. Он поднялся со своего места, потому что в таком положении Вольфганг был выше; Антонио не нравилось, что он выше. — Или я тебе его закрою. Щеку обожгла пощечина, а шею крепко смяли чужие пальцы, со всей силы рванув вниз. Вольфганг даже выдохнул от неожиданности, но подумать не успел — его правая щека встретилась с твёрдым половым покрытием. Грудная клетка тут же больно заныла. Весь воздух из лёгких будто бы выбило от удара, и он издал вымученный стон. Черт возьми. — Шёл бы ты отсюда, Амадей, пока не случилось ничего плохого, — угрожающе протянул садист, пока мальчишка кашлял и вставал на ноги. Его мучитель выглядел задумчивым, хотя злость в его глазах всё ещё не потухла. Вольфганг отметил, что садист назвал его по имени без этой дурацкой клички. Это было странным. Он мог по пальцам пересчитать, когда Сальери делал так. Однако в его словах предупреждения он не разглядел, только лишь выпрямился во весь рост и гордо задрал подбородок. Теперь они поравнялись. — Ты мне ничего не сделаешь, ясно? — Амадей тоже не дружелюбно ощерился, словно пёс. Он отряхнул одежду от пыли и с вызовом посмотрел в глаза своему мучителю. — Я тебе не позволю. Антонио от его слов рассмеялся — хрипло и лающе. Он поправил свою чёлку, аккуратно задвинул за собой стул и отошёл от стола на несколько шагов, приблизившись к мальчишке ещё ближе. Тот не отреагировал, ни взглядом, ни движением, и кажется зря. Антонио выглядел очень пугающе. Антонио выглядел, как в октябре, с игривыми глазами и ухмылкой вместо улыбки. Антонио заметил, что собаки в комнате не было. — Последний шанс, Вольфганг, — опять, чёрт возьми. Почему он зовёт его по имени? — Проваливай из моей чёртовой комнаты. Пока не стало слишком поздно. — Да пошёл ты. Я сам решу, что мне делать. Снова этот хриплый смех. Антонио даже улыбнулся, как показалось Моцарту — вполне себе искреннее и без злобы, но всё равно, было в этом взгляде что-то, что заставляло всё тело покрываться зябким холодом. — Конечно же, решишь, Вольфи. Ты же такой взрослый, самостоятельный мальчик. Никто тебе не указ, верно? — эта кличка неприятно резанула по ушам. Сальери звал его так, только когда… черт. Дверь с треском захлопнулась, не дав подумать дальше. И не просто захлопнулась — Антонио провернул замок на дверной ручке три раза. Блять. Ты идиот, Моцарт. Ты сказочный идиот. Прийти сюда, вести себя как ублюдок, вывести и без того заведенного Сальери. Зная, что в доме кроме него никого нет. И Саманта осталась внизу в гостиной. Блеск, просто блеск. О чем ты думал? — Ты зря начал играть со мной в эту игру, Амадео, — Антонио будто бы слышал его мысли. Антонио надвигался, словно ураган. — Я тебе не Франческо. Я не добрый, милый и славный, и если ты решил поиграться со мной, будь уверен, что в ответ я захочу поиграться с тобой. Ещё шаг назад. — Я же говорил тебе, что я завязал. Я к тебе не лез, я хотел стать хорошим. Но что предпочёл сделать ты? Шаг, тяжелый вздох, хриплый смех. — Ты. Всё. Испортил. Своими. Играми. Тебе нравится результат? Я тебе нравлюсь больше таким? Ублюдком, который постоянно ходит за тобой, выслеживает, пристаёт и… трахает. Вольфганг чувствовал, что он не зря выделил последнее слово. От этого руки затряслись и тело пробило дрожью. Антонио остановился в нескольких шагах от него и усмехнулся. Знал ведь прекрасно, что бежать ему некуда, что собака его не спасёт, и сам отбить атаку он не сможет. Маленький, напуганный мальчик, который угодил в ловушку. Он знал, что Антонио чувствует его страх. Знал, как он пьянил и разыгрывал аппетит. Как у голодного зверя. Как у животного. Антонио сейчас очень был похож на животное. — Не нужно было играть со мной в мучителя и жертву. Знаешь… это очень сильно дразнит. Скорость, с которой он рванул к двери, была нереальной. Ноги подкосились, взгляд помутнел. Антонио вслед рассмеялся, и одним движением поймал его за воротник. Мальчишка часто задышал от страха, но мучитель не отпустил его. В позвоночник уперлось что-то твердое; стена появилась будто бы из ниоткуда, сердце ушло куда-то в пятки. Пути к побегу были напрочь отрезаны. — Не так быстро, Вольфи, — этот голос, хриплый, словно мурчание довольного кота, въелся в самую корку мозга. Антонио шумно выдохнул и прижался ближе, кожей чувствуя пульсирующее сердце парнишки. — Теперь ты никуда не денешься от меня. — Отпусти, — жалобно пискнул он, — пожалуйста, отпусти. Начавшаяся истерика не давала здраво мыслить. Гордость не чувствовалась, полностью сменившись страхом. Ему было абсолютно плевать, как он выглядел со стороны. Глаза наполнились влагой, рот приоткрылся — воздуха катастрофически не хватало. Особенно, когда Антонио был так близко. — Тихо. Закрой рот. Всхлип. Ещё один всхлип. Спокойно. Просто успокойся. Он хорошо знает сценарий. Он переживал это уже миллионы раз. Нужно просто успокоиться и вести себя хорошо. Кричать нельзя, умолять отпустить тоже нельзя — это только больше распаляет. Всё, что нужно, это только делать то, что тебе говорят. И всё будет в порядке. Всё обязательно будет в порядке. Это же Антонио. Это не Курт, не Крис и не Роберт. Антонио не сделает с ним ничего ужасного, — никогда не делал. Антонио не такой ублюдок, как они. Успокоиться всё равно не получается. Паника застилает глаза, вырывая из лёгких весь воздух. Дышать становится нечем, и Вольфганг пытается хоть немного отодвинуться от своего мучителя. Он не позволяет, держит крепко, почти наваливается всем телом. В рот толкается чужой язык, и Амадей приоткрывает губы, позволяя целовать себя, позволяя ему делать все, что он захочет. Антонио довольно мычит, гладит его двумя пальцами под подбородком, словно собаку. Вольфганг чувствует, как садиста всего трясёт, то-ли от желания, то-ли от превосходства, и он знает, что это не сулит ничего хорошего. Наконец, чужие руки отпускают его, дышать становится легче, но он всё равно не может пошевелиться под грузным телом мужчины. Поцелуй прекращается, чужие губы исчезают, и Вольфганг встречается с ним взглядом. Только теперь он понимает, как сильно боится смотреть Антонио в глаза. Насмешливые и злые, как тогда. Туда возвращаться не хочется. Всё, что угодно, но только не туда. Однако Антонио у него не спрашивает, Антонио хватает его за шкирку, словно котёнка, и окунает туда с головой. — Хорошенький, — слышит он так, будто бы говорят точно из-под купола. Сальери гладит его большим пальцем по скуле, смотрит в глаза пронизывающе, но не отпускает. — Такой же, как и тогда. — Не такой, — говорить сложно, потому что голос дрожит, и вложить в него хоть долю уверенности оказывается делом непосильным. — Я теперь другой. Не такой, каким был. Антонио усмехается, щурит глаза, насмешливо смотрит. Для него это точно забава лицезреть его таким слабым, беспомощным и трусливым после того, как Вольфганг заставил его гордость пошатнуться ещё тогда на квартире. Уж он-то ему отплатит. Сполна, ещё и проценты вернёт. Впрочем, реплику Моцарта он всё равно оставил без внимания, только покрепче прижал к стене и рванул пуговицы на тонюсенькой рубашке. Нитки с хрустом лопнули, несколько пуговиц оторвались и тут же покатилось по полу. Рубашка распахнулась, являя обнажённый торс, и Антонио тут же прижался к нему, принявшись наглаживать пальцами. Тонкая красивая кожа приятно ложилась на пальцы и пьянила. Сальери не помнил, когда в последний раз прикасался к нему вот так. Когда в последний раз видел его таким — напуганным, смиренным и слабым. Когда он чувствовал власть и превосходство с такой силой. Возбуждение яркими искрами ударило ему в голову, лишая всяких сомнений. Этот мальчик только его, от самого начала и до конца. Вольфганг под ним забыл как дышать, обмякнув послушной игрушкой. Мысли в голове стушевались в кучу и кричали бежать, спасаться, но его парализовало страхом и паникой. Он не знал, насколько может ещё разозлить Антонио, если дернется хоть в сторону, и к чему в итоге это приведёт. В голову, как назло лезли воспоминания о той дурацкой школе, и он не мог избавиться от них. Картинка слоилась перед глазами, подбрасывая моменты из прошлой жизни; подбрасывая ситуации, когда его просто лупасили за малейший промах или ненужное движение. Курт мог по нескольку часов просто дубасить его ремнем за то, что он открыл рот без разрешения. Он избивал его ногами, лезвием оставлял порезы на бледной коже, пока окончательно уже не оставалось сил на то, чтобы сопротивляться. Антонио подобного не делал даже в самых жутких кошмарах, но мальчишка всё равно боялся даже двигаться после того, что ему пришлось пережить в том месте. Спустя вечность прикосновения прекратились, и Антонио впервые отодвинулся от него. Желудок стянуло в тугой комок от предчувствия чего-то не хорошего. Глаза опустились вниз, как стрелки, принявшись сверлить пол. Жёсткие руки легли ему на затылок, с неподдельной, — как ему показалось, — мягкостью, надавили вниз. Он рухнул на колени заранее, не дожидаясь пока на него прикрикнут или ударят. Антонио испустил едва слышный смешок и одними губами произнёс: — Шевелись. Сейчас он не был похож на человека, который испытывает хоть какие-то положительные эмоции. Стеклянные пустые глаза, губы, на которых застыла одна только злая усмешка. Таким Вольфганг помнил его в октябре. В своей шкуре ублюдка Антонио выглядел пугающе, но мальчишка всё равно чувствовал, что это был не предел. Курт был намного хуже. Курт, по правде говоря, вообще был не достоин носить звание человека. Таких, как он, людьми не считают. Вольфганг не мог понять, почему даже сейчас он их сравнивает. Почему его и без того воспаленный мозг, ищет повод для того, чтобы в очередной раз доказать себе, что Антонио не настолько сука, какой кажется. Он ублюдок. Он убийца, садист и насильник. Но право же, Сальери гораздо лучше, чем Курт. Реальность напомнила о себе хлестким ударом по лицу. Мальчишка зажмурился, резко втягивая в себя воздух. Правую часть лица будто бы раскаленными путами обожгло. Он не решился поднять глаза, только сильнее вцепился взглядом в пол, сдерживая накатывающую истерику. Не стоит. Если не держать себя в руках — получишь за ещё больше, больнее и хуже. Руки превратились в сплошной дрожащий хоровод. Звук расстегивающейся ширинки резанул по ушам, не хуже лезвия. Вольфганг вдруг вспомнил себя несколько месяцев назад — брошенного в путах, сломанного, обессиленного. Сколько ему тогда приходилось делать это? Сколько раз он становился игрушкой в чужих руках? Но тогда это было для него обыденностью. Сейчас это ощущение исчезло. Это застало его врасплох. Он со злостью рванул брюки вместе с бельём до колен, словно хотел вместить в это всю свою обиду. Антонио выглядел довольным, но он этого не видел. Всё, что он видел перед собой — это его до одури возбужденный член. Картинка перед глазами поплыла, начала сбоить и искриться, как в старом неисправном телевизоре. Ему положили руку на затылок, но он отвернулся. Страх уверенно заполнялся злостью, истерика перетекала в обиду. Вольфганг чувствовал, что он теряет контроль ко всему происходящему. Держи себя в руках. Не сходи с ума. Не сходи. Будет только хуже. Он убрал волосы с лица, сделал рваный вздох и приблизился к своему насильнику слишком близко. Разомкнуть губы оказалось сложнее, чем он думал. Головка члена тут же уперлась ему между зубов, и он с трудом сдержал себя от того, чтобы с силой сжать их. Проверять, что с ним за подобное сделают, не хотелось, так что он зажмурился и пропустил в себя член глубже. Антонио где-то сверху сдавленно охнул, сжал пальцами светлую шевелюру Моцарта, и едва слышно заскулил сквозь зубы. Вольфганг форы ему не давал и тут же начал рывками двигаться. Отсасывал он умело, что сразу без внимания не осталось. Антонио помнил его другим. Где тот маленький мальчик, движения которого были неловкими и нелепыми? Который знать не знал, что такое минет сроду. Который стеснялся. Стеснение в глазах Моцарта исчезло ещё после первой встречи с Куртом, потому что животный страх и нечеловеческая боль способны заставить тебя сделать всё. А потом ты просто привыкаешь. Тонешь в этой жестокости, становишься ведомым, живой игрушкой в руках ублюдков. Было противно. Вольфганг помнил каждую ночь, каждого урода, с которым ему приходилось делить постель. Каждый удар, каждый свой всхлип. Он помнил Курта, который возвышался над ним тенью, размахивающий плетью или ремнем из-под брюк. Даже сейчас тело словно горело от ударов, потому что воспоминания были слишком реальными. Не возвращайся туда. Он очнулся, когда Антонио с силой потянул его за волосы, отстраняя от своей плоти. Мальчишка от неожиданности закашлялся и рвано вдохнул, пытаясь прийти в себя. Горло у него теперь саднило, но это было меньшее по сравнению с тем, что он ощущал там. — Хороший мальчик, — услышал он сверху хриплым бархатом и сразу скривился. Эта фраза была слишком знакомой и заезженной. — Наконец-то, ты научился отсасывать. Вольфганг усмехнулся бы со злостью, но сил на иронию не было, потому что его просто распирало от злобы и ненависти. Сложно не научиться, когда за каждое твоё неверное действие, ты получал рукоятью пистолета по голове. Сложно не научиться, когда тебе рассекали кожу ножом за любую оплошность. Амадей помнил, как Курт кричал на него, избивая ремнем от брюк и приговаривая, что пока он не сделает так, как нужно, он отсюда не выйдет. А затем удары сыпались на него вновь, вместе с болью, которая доводила до сумасшествия. Сраные ублюдки. Как же он их ненавидит. Каждого из них. Чужая хватка окончательно исчезает, но Вольфганг знает, что это не конец, потому что Антонио был всё ещё возбужден. Он потянул его наверх, и парень едва встал на дрожащие ноги, на всякий случай уперевшись рукой в стену. Это далеко не конец, но он не позволит себе участвовать в этом дальше. Даже, если у него нет оружия. Даже если он один, даже если слабее. Он обессиленно упёрся в Сальери взглядом и подался вперёд, закидывая руки ему за спину. Тот опешил, когда мальчишка прижался к его губам и поцеловал, но остаться в стороне не смог. Губы, опухшие и горящие после минета вызывали жар, охвативший всё тело. Вольфганг чувствовал член, упирающийся ему в бедро, но остановиться всё равно не смог. Он целовал и целовал, вызывая у Антонио круги перед глазами и дрожь во всём теле, до тех пор пока тот практически не расслабился, позволяя ему вести. Чем возбужденнее человек, тем он безучастнее ко всему, что происходит вокруг. Тем проще им управлять. В конце концов, это доводит до беспамятства, и ты можешь полностью взять контроль в свои руки. Контроль, которого ты сам постоянно лишён. Пальцы прошлись по бугристой поверхности ошейника, на губах появилась едва заметная улыбка, которую он вложил в поцелуй. Руки разомкнулись за спиной совсем незаметно. За это время Антонио практически прилип к своему пленнику, забыв, как дышать. Быстрее, чем мысли в голове, мальчишка занес кулак в воздухе, пытаясь вспомнить всё, что он знал о рукопашном бое. Удар пришелся в правый бок, чуть ниже ребра. Антонио пошатнулся, отступил на шаг, выдохнув через зубы. Неожиданность застала его врасплох; времени на то, чтобы хоть как-то среагировать у него не оказалось — Вольфганг тут же замахнулся и врезал ещё раз. На этот раз сильнее и больше. Кулак врезался в солнечное сплетение, выбив из легких весь воздух. Взвыв от боли, насильник сложился пополам, потеряв на время связь с реальностью. Но только на время. К счастью, Моцарту этого хватило, чтобы оттолкнуть ублюдка подальше и броситься бежать. — Сука, — выдохнул сдавленно Антонио, пытаясь обуздать боль. Мальчишка промчался мимо него смытым пятном, вызвав очередной приступ ярости. — Я тебя урою, иди сюда! Он выпрямился, опасной тушей нависнув сверху. Комната была просторной, но этого было недостаточно для того, чтобы вдоволь разогнаться. Дверь оказалась слишком далеко; голова закружилась, и Вольфганг припал на одно колено, споткнувшись. Учащенное дыхание от злобы за спиной теперь стало громче. Он вскрикнул, но было поздно. Антонио схватил его за локоть и крепче обхватил под ребрами. Впереди было только окно и стол, поэтому особо не церемонясь, он бросил трепыхающегося Вольфганга сверху. Бумаги разлетелись в стороны, смятые черновики запорхали в воздухе. Столешница больно врезалась в живот, но он плотно сжал зубы, не позволяя себе кричать. — Пусти меня, сука! Ублюдок! Ненавижу! — его охватила сильная дрожь вместе с истерикой. Лицо резко снова стало мокрым. Хотелось только одного — чтобы это, чёрт возьми, наконец всё закончилось. Прямо сейчас. — Сдохни, сдохни, сдохни… — Заткнись! — пощечина. Затем ещё одна и ещё. Сил на сопротивление уже попросту нет. Всё, что остается это только тихо ненавидеть и мечтать о расправе. О жесткой кровавой расправе. Он вновь хотел почувствовать кровь на языке, сжать в руках холодную рукоять пистолета, возвести курок и выстрелить. Смотреть, как ненавистное тело слабеет, как в глазах застывает ужас, а кровь растекается по полу, окрашивая ковровое покрытие красным. Он хотел убить, хотел заставить обидчика кричать, корчась в агонии; хотел раз за разом наносить удары, упиваясь наслаждением от расправы. Все эти уроды должны сдохнуть. Все. Один за другим. Чтобы не осталось больше подобной падали в мире, которую человеком язык не повернулся бы назвать. Они все заслуживают смерти. В бедра упирается возбужденный член, в живот — жесткая гладь столешницы. Где-то сзади звенит бляшка ремня и он чувствует, как Антонио в ярости дергает его брюки, силясь разорвать. Он сжимает зубы практически до упора, руками впивается в ненавистный стол. Что-то приветливо поблескивает в стакане для карандашей и он щурится в темноте, пытаясь разглядеть. Там, буквально в нескольких сантиметрах, лежит канцелярский нож, томясь среди ручек под толстым слоем пыли. Лезвие переливается на свету, словно дразня. Вольфганг чувствует приливы жара внизу живота, как от эйфории. Спасение. Привкус свободы перекатывается на языке, будто наркотик. Не думая больше, он хватается за него, как за спасительную ниточку. Стакан опрокидывается, ручки и карандаши с грохотом рассыпаются по столу, создавая шум. Вольфгангу всё равно, что он привлекает к себе лишнее внимание, всё равно, ведь всё это очень скоро закончится. Решительность наполняет его, когда лезвие с шорохом выезжает, слепя своим блеском. Он полубезумно улыбается, занося его над головой, целясь невпопад себе за спину. Обезумевший крик Антонио вонзается в уши, выбив все мысли и оглушив. Нож попал ему по правой скуле и рассек кожу от щеки до носа. Он отступил, схватился руками за лицо, чем воспользовался мальчик, соскочив со стола, и вознеся оружие над головой для следующего удара. Он пришелся по груди, разрезал ткань на рубашке и вонзился в плоть. Лезвие было слишком тупым для того, чтобы можно было нанести серьезные увечья, а вот для того, чтобы ранить и пустить кровь — вполне. Полуобезумевший мальчишка оскалился и оставил ещё несколько порезов своему насильнику. Антонио опешил от напора, оказавшись оттесненным в угол комнаты. Раны жгли кожу, дезориентируя. Он часто задышал и выкинул правую руку вперед для защиты, но наткнулся на преграду. Амадей зашелся в хриплом смехе и разрезал кожу на руке, взмахнув оружием вверх, как игрушкой. — Сдохни, сдохни, тварь… — как молитву повторял он, надвигаясь на своего мучителя. — Думаешь, если я один, я не смогу защитить себя? Думаешь, я до сих пор слабый, беспомощный и никчемный, который не может дать отпор такому уроду, как ты?! Думаешь, что бояться стоит только Саманту?! Бояться стоило далеко не Саманту. Удары сыпались со всех сторон, превращая его рубашку в рваные лохмотья. Тело охватило огнём боли, порезы на груди кровоточили, перепачкав в крови одежду и ковер. Антонио вдруг вспомнил, как его точно так же разрывала Саманта, когтями и зубами впиваясь в плоть. Боль охватила разум, по частицам возвращая в тот день. Правая рука заныла, обнажая старые шрамы. Он даже представить себе не мог, как оказался прав, сравнивая этих двоих. Что мальчик, что собака атаковали в одной манере, не по-человечески разрывая своего врага, с особой ненавистью и злостью. Человек обладающий животными инстинктами, собака — наделенная человечностью. Иначе о них он сказать не мог. Иногда Саманта поступала слишком по-человечески, а в её глазах проскальзывал разум, которого у животного быть не могло. Вольфганг же часто был подвержен агрессии, которая выбивала у него остатки здравого ума, оставляя только инстинкты, присущие животному. Антонио не сомневался, что сейчас перед собой он видел животное. Жаждущее крови, жестокое необузданное животное. Удары прекратились спустя вечность. Он застонал, полностью рухнув на пол, лишившись опоры. Мальчишка над ним улыбнулся и наклонился ближе, присев на корточки рядом. Канцелярский нож в его руках окрасился в красный цвет полностью по рукоять. Он оскалился, клацнул зубами, как свирепый хищник и протянул его вперед. Кончик лезвия уткнулся Антонио под кадык, слегка царапнув кожу под ним. — Красный цвет тебе идет куда больше, — прохрипел мальчишка с безумными глазами, надавив на лезвие сильнее. Несколько капель крови выступило на коже и Антонио полузадушенно захрипел. — Убери, — попросил он едва слышно. Осознание того, что он действительно может сейчас умереть резко ударило в голову, вызвав новый прилив сил. Он схватился руками за запястье Моцарта, отчаянно заскреб ногтями, пытаясь убрать нож от своего горла. Мальчишка хмыкнул, усмехнулся, лишь сильнее надавив на лезвие. Канцелярский нож был слишком тупо заточен для того, чтобы им можно было перерезать артерии, поэтому Вольфганг решил задушить. Антонио запаниковал, он перехватил руку мальчишки повыше, впился пальцами в пластиковую рукоятку и с силой толкнул в сторону. Металлический звон раздался будто бы в ушах. Лезвие выпало из рук, ударившись об паркет в месте, где ковра не было. Моцарт тут же метнулся туда, но садист оттолкнул оружие ногой. Самодельный нож скользнул под громоздкий шкаф в углу. — Черт… нет, нет, нет, — зашептал Вольфганг, будто бы в бреду. Глаза его тут же посветлели, хотя во мраке комнаты Антонио вряд ли заметил бы этого. Он схватился за бок и кое-как поднялся на дрожащие колени, когда опасность в виде нестабильного мальчишки осталась позади. Всё тело пылало точно так же, как после той перепалки с Самантой. Горло пересохло, в глазах двоилось. Он попытался осмотреться, но едва не свалился от пробирающей тело слабости и дрожи. Весь мир был словно в вакууме. Слабеющими пальцами он заправил брюки, сорвал с себя рубашку, что лохмотьями свисала прямо с плеч. От возбуждения не осталось и следа, ровно как и от желания. Когда Антонио, опираясь о стену практически поднялся и встал на ноги, мальчишка вдруг рванул к двери. Мужчина не знал, куда вдруг делась его уверенность и страшащая ярость в глазах. Буквально за пару минут его поведение преобразилось до неузнаваемости. Антонио догадывался, что отсутствие оружия пошатнет его уверенность, но чтобы настолько. Сейчас на него смотрел человек с абсолютно другими глазами. Он, что силы толкнул тяжелую дверь и принялся трясти ручку, словно в лихорадке, до тех пор, пока она не открылась. Антонио ничего не сказал — Вольфганг выскочил из комнаты, но судя по звукам, доносящихся из коридора, дальше лестницы не ушел. Антонио вдруг услышал частое дыхание и собачий скулеж. Черт. Он совсем забыл про собаку. Тяжелые шаги тянулись по паркету и эхом отдавались в голове. Он слышал мальчишеский голос перемешанный с тихим лаем. Моцарт что-то говорил собаке и она ему вторила своим урчанием. Потом всё исчезло. Потом её макушка показалась в дверном проеме. Бешеный лай, с которым она бросилась на него, ещё надолго отпечатается в памяти, и наверняка будет приходить во снах. Сильные лапы придавили к полу, тяжелое дыхание раздалось над самым ухом. Антонио в панике выкинул правую руку вперед, чтобы защитить горло и сделал свою главную ошибку. Собака свирепо зарычала, вонзая клыки в свежую рану на руке. Антонио взвыл раненным зверем, и этот рев отразился от всех стен особняка. Вольфганг распахнул глаза, как от страшного сна. Нечеловеческий крик проник в самое сознание, что-то внутри сломав. Он почувствовал себя так, будто бы только что очнулся. Мысли в голове прояснились, и он осознал, что там — в комнате, его собака разрывает живого человека на куски. Возможно, человека не самого достойного, но определенно живого. — Сэм, нельзя! Пусти его! Брось! — за минуту он вспомнил целый ряд команд, которые могли бы остановить его любимицу от убийства. Он со страхом влетел в комнату, — Антонио лежал на спине, грудь его едва вздымалась вверх, означая, что он дышал. Правая рука, от запястья до локтя, вся в крови, как и грудная клетка. Он отшатнулся в сторону, как от чего-то поистине страшного и мерзкого. Его собака сидела рядом и недружелюбно рычала. — Оно того не стоит… Оно действительно того не стоило, хотя сознание набатом в голове кричало обратное. Мальчишка встряхнулся, свистнул собаке и спустился по лестнице вниз. Особняк был таким же. В гостиной работал телевизор так же, как и он его оставил. Моцарт завернул за угол и скрылся за дверью ванной комнаты, плотно закрыв за собой дверь. Руки с каким-то облегчением накрыли лицо, но внутри было тяжело. он медленно съехал по стене, пытаясь игнорировать вездесущий язык Саманты, которая пыталась его утешить. Это какой-то кошмар. Ему приходилось убивать тогда, когда, казалось, выхода просто не было, но теперь… Теперь было всё иначе. Зачем он схватился за нож? А самое главное, зачем он набросился на обидчика после того, как отбился и пробил себе путь к выходу? Антонио явно был не тем человеком, который заслуживал жалости или милосердия, но тем не менее, подобное — слишком даже для него. Было слишком, ещё, когда это сделала Саманта, потому что она — животное. Но теперь это было его рук дело. Сознание будто бы отключилось. Вольфганг больше не чувствовал агрессии, но теперь он знал точно, что контроль, оказывается, можно потерять полностью. Совсем. Теперь он знал, что чувствует Саманта в такие моменты. И ощущать это снова на себе он точно не хочет. Прохладная вода окончательно его встряхнула и привела в чувство. На душе было спокойно, хотя можно ли говорить о спокойствии, когда несколькими минутами ранее, ты едва не убил человека? Что было бы, если бы Антонио не отобрал у него нож? Забудь об этом. Не думай. Он вошел на кухню и сделал себе некрепкий кофе, практически залпом осушив чашку. Саманта крутилась у ног и он нашел для неё легкий перекус. Гробовая тишина охватила комнату, только тиканье часов вгрызалось в сознание осколками. — Что мы будем делать? Снова убежим? — спросил он у собаки, но говорил точно в пустоту, будто бы обращался к себе. — Или нет, останемся здесь. Больше мы не убегаем. Хватит бояться, пусть лучше они нас боятся. Решительность наполнила всё его естество. Он не сомневался в том, что Антонио теперь вряд ли захочет сунуться, что к нему, что к собаке. Он мог бы обратиться в полицию из-за того, что произошло в его комнате несколько минут назад, но Вольфганг почему-то сомневался в том, что он это сделает по той же причине, почему не делает и он. А почему не делаешь ты? Почему не можешь засадить его за решетку? Ты ведь можешь. Можешь. Тебе это под силу. Признайся себе. Слабак. Он закрыл глаза и шумно выдохнул. Он ведь обещал Анри, что он его дождется.