Amadeo Pour Un Italiano

Собачий лай повис в воздухе и воронкой всосался в уши. Антонио остановился на мгновение, наткнувшись взглядом на большой серебристый забор, охватывающий зеленастую лужайку в пяти метрах от него. Из-за сетки тут же пролаяли. Антонио отшатнулся. Огромный чёрный дог поставил передние лапы на забор и протиснул в него влажный нос, чтобы понюхать незнакомца. Его хозяин, большой парень с мускулистыми руками в кепке и очках, свистнул, и пёс скрылся среди собак. Нахмурившись, Антонио прошёл дальше вдоль ограды, но уже заметно держась на расстоянии. Он бывал здесь раньше всего пару раз — когда следил за мальчиком, и когда… следил за ним. Да, в открытую они ещё никогда не общались на территории парка; потому что, когда была Саманта, Сальери не хотел сталкиваться с ней, а когда она сбежала было просто невозможно видеть Вольфганга в том полумертвом состоянии, в котором он приходил сюда. Потерянный и отстранённый, он держался вблизи забора и просто рассматривал собак, которые носились по лужайке вместе со своими хозяевами; он улыбался, но фальшиво, с проблесками грусти и печали; он сидел в душистой траве, в самом конце площадки, будто бы боялся, что без собаки его могут выгнать, а может быть просто не хотел, чтобы его видел кто-то в таком состоянии. Парк для собак — это всегда веселье, это место для забав и игр, и его мрачный могильный вид явно не вписывался во все это. Антонио не мог тогда смотреть на него. Это было выше всего. Такой Амадео — был мертвым Амадео; с пустыми глазами и картонной коробочкой вместо сердца. Такие, как он, живут недолго. И даже если ты продолжаешь существовать — уже не значит, что все ещё живешь. Какая разница есть ли у тебя физическая оболочка, если внутри все мертво? Антонио, как никто другой знал, что когда ты умираешь внутри, внешнюю оболочку уже не спасти. Обогнув металлический забор, он остановился у входа, и наконец заметил то, ради чего пришел сюда. У самого забора справа, отдыхал парень в красной футболке и ярко-синих джинсах. Он лежал прямо в траве, в тени у дерева, держа в руках обычный обруч. Через него прыгала собака — огромный белоснежный ретривер гавкал и грациозно миновал препятствие. Они лежали там, смеялись, нежились в душистой траве. Собака перестала выполнять трюк и легла рядом; мальчик почесал её за ухом, что-то сказал, но Антонио не смог расслышать. Саманта вытянула передние лапы вперёд, сложила их на груди у человека; затем раскрыла пасть и достала язык, принявшись часто дышать. Амадей убрал обруч и дал ей воды. Они выглядели счастливыми. Весь этот могильный мрак в его глазах, вся чернота — все исчезло; сгинуло, растворилось в прострации, как только собака вернулась. Собака, огромная неуклюжая собака, со слишком большими лапами и завивающейся шерстью на боках, тянула его из этой тьмы наружу. Нельзя было отрицать этого. Антонио никогда не видел, чтобы Моцарт улыбался по настоящему искренне хоть кому-то кроме этой собаки. Они вдвоём были словно двумя частичками чего-то сверхземного, но определённо — целого. Саманта походила на своего хозяина не только внутреннее, что само собой казалось странным, но даже внешне. У неё была белая завивающаяся шерсть, как и волосы у мальчишки. Почти одного оттенка, можно было даже сказать, почти одной длины. Они закручивались в кудри в некоторых местах, и всегда лежали в полном беспорядке. Глаза у обоих были карими, цвета темного шоколада или кофе. И взгляд, практически одинаковый — то миндально наивный, солнечный с отблесками счастья, то ужасно агрессивный, кричащий о своей ненормальности; яркий, словно огонь, кроваво-красного оттенка, который может вспыхнуть, стоит лишь сказать одно неправильное слово, или совершить неверное движение. Это был будто бы мальчик с глазами собаки; будто бы собака с глазами своего хозяина. Антонио точно не знал, как это можно было назвать. Они оба были абсолютно идентичными. Когда злился один, выходил из себя и другой. Когда было плохо одному, страдал и другой. Радость и забаву они тоже делили напополам, будто сговорившись. Именно поэтому, Антонио, наверное где-то в глубине души знал, что Саманта на самом деле хорошая. Просто сложная, как и её хозяин. И подход к обоим был совершенно разным, что казалось полным абсурдом в рамках этой ситуации. Антонио даже не заметил, что начал улыбаться, наблюдая за мальчиком и собакой. Солнечные лучи ходили по их тельцам, забавно скакая туда сюда. Вольфганг щурился, Саманта забавно лаяла, пытаясь поймать хотя бы одного солнечного зайчика. Они были в полной идиллии друг с другом. Их не волновал ни ужасный лай и скулеж вокруг, ни доносящийся с дороги шум колёс. Весь мир будто бы остановился и замер. Но потом всё исчезло. Антонио понял, что дело дрянь, когда ретривер встряхнулся и повёл носом по воздуху, сделал два шага вперёд. Сэм замерла на секунду, повернула голову, и Сальери готов был поклясться, что она его заметила. Прошло несколько секунд, прежде чем она сорвалась с места и бешеной стрелой рванула к выходу. Мальчишка растерянно обернулся, окликнул собаку, но та не послушала. Антонио, посчитавший, что закрытая калитка спасет его от собаки, очень сильно просчитался, потому что Саманта оттолкнулась от земли всеми лапами и прыгнула вперёд. Слабая щеколда выскользнула из петли — удар тяжёлой дверцей пришёлся прямо по груди, выбив из лёгких остатки воздуха. Мужчина судорожно вздохнул и упал на спину, дико ругаясь. Лицо чудом осталось целым. Тело отозвалось резкой болью от падения; ещё не зажившие раны напомнили о себе. Он убрал правую руку подальше, чтобы не травмировать её, и выкинул вперед левую для защиты, но к его удивлению, Саманта не прыгнула на него, не попыталась укусить, она просто села рядом и оглянулась на мальчишку. Когда Антонио поднялся, он увидел, что она сидит и виляет огромным хвостом. Он был уверен на сто процентов, что видел в её глазах насмешку, победную улыбку, которая стала ещё шире, когда Саманта раскрыла пасть и снова достала язык, чтобы отдышаться. К ним уже бежал Вольфганг. — Твоя собака, Моцарт, точно ко мне неравнодушна, — сказал Антонио, горько усмехнувшись. Он теперь полностью поднялся и отряхивал одежду от пыли. — Она хотела поздороваться с тобой, — маленький гаденыш и не скрывал, что ему весело. Ретривер задорно гавкнул в ответ, и Антонио пришлось скрыть свое раздражение. Как же он мечтал хотя бы раз врезать ей… Но осознание того, что ему откусят руку, едва он только занесёт её, говорило этого не делать. Выдохнув через ноздри, он посмотрел на мальчика, который чесал Саманту за ушами. Потом перебросил рюкзак за спину, надел обруч на плечо и жестом что-то показал собаке. Они двинулись к выходу. — Не ожидал, что ты забредешь сюда, — снова подал голос Амадей. — Соскучился? Было трудно не заметить, что с возвращением Сэм, он стал язвить и вести себя развязно ещё больше. Антонио бесило это до скрежета зубов, но поделать он ничего не мог. — Именно, особенно по твоей собаке, — с агрессией протянул он, презрительно посмотрев на Саманту. К его счастью, она не обратила на это внимания. — Мне нужно поговорить с тобой. — О чем? — О… — у Антонио заскрипели зубы от злости, потому что он ведь прекрасно знал, что чертов мальчишка просто издевается, — о вот этом вот! Он оттянул воротник, чтобы Вольфгангу в глаза тут же бросился шипастый ошейник, осторожно застегнутый вокруг шеи. — Ты обещал его снять. — Ах, да, — словно в издевку сказал Моцарт, — точно, я вспомнил. Ну, ладно, я сниму его, пойдём. Антонио настороженно повел носом, проследив взглядом за парнем. — Куда? — Ко мне домой, — бросил он на ходу, даже не повернувшись. — Не здесь же мне это делать. Или хочешь, чтобы все увидели, что ты носишь? Он усмехнулся, от чего Антонио почувствовал себя полным идиотом. — Ты можешь сделать это у меня в машине, — возразил он. — Это же чертовы пять минут дела. От чего-то он не хотел ехать на квартиру вместе с парнем. Что-то ему подсказывало, что лучше этого не делать. В конце концов, зачем вообще нужно было туда ехать? Ради того, чтобы приложить палец к сканеру? Это ведь минутное дело. Что-то было не так с этой просьбой. И будто бы услышав чужие мысли, мальчишка выпрямился и с нахальной улыбкой сказал: — Боишься, что ли? Я же тебя не изнасилую, Антонио, — сказал он это так, что Сальери тут же засомневался в правдивости этих слов. — Очень смешно, — саркастично протянул он, и прошел мимо парня, сворачивая с ровной тропинки. Машина была припаркована чуть дальше, за углом прямо на обочине. Выглядела она, однако, намного лучше, чем в тот злополучный день. Царапины исчезли, покрышка блестела. Капот и лобовое стекло были без вмятин и трещин. Окно с пассажирской стороны тоже оказалось новым. Вольфганг присвистнул, думая над тем во сколько же обошелся итальянцу такой ремонт. Это доставило ему неумолимое удовольствие. Антонио поморщился, когда собака запрыгнула на заднее сидение и заняла его целиком и полностью. С одной стороны, хорошо, потому что мальчишка сядет спереди, с другой… придётся снова вычищать чертовы сидения от шерсти. Собаки — ужасные существа. — Как твои раны? — внезапно серьёзно спросил Моцарт, когда Антонио вставил ключи в зажигание и они поехали. Ему льстило, что Вольфганг в какой-то мере интересовался им, но он терпеть не мог этот искренний спокойный тон, просто потому что не умел на него реагировать. Отвечать издёвкой на издевку было просто. Язвить в ответ на язву или сарказм — тоже было легко, но только не искренность, чёрт. Антонио не считал себя искренним человеком. И уж тем более, говорить в таком тоне не умел. И если раньше он мог вести себя, как мудак и отвечать на искренность издёвкой, то сейчас он просто не мог этого сделать. Или мог? — Просто отвратительно, — мог. — Правая рука не работает, из-за чего впоследствии не работаю я, а это дорого стоит. Вольфганг только сейчас заметил, что Сальери всегда убирал поврежденную руку назад. Сейчас она просто лежала на руле. — Ты сделал все прививки? — Да, — неуютно засопел Антонио, будто бы это было для него оскорблением. — Кроме бешенства. Это курс прививок, который длится неделю, у меня нет на это времени. — У Саманты нет бешенства, так что тебе повезло, — сказал Вольфганг, хотя он по сути не знал, кому из них повезло больше. Он бы и сам опреденно не вынес, если бы его любимицу одолел недуг. Не думать об этом. — Если хочешь, я могу научить тебя владеть левой рукой, раз тебе так важна твоя работоспособность. — Ты, что, левша? — Нет, но могу писать обеими руками, — он пожал плечами. — Мой друг обладал этим умением, и в свое время обучил этому меня. Кстати, — Моцарт прищурился в издевательской улыбке, — он был итальянцем. Надо же, правда? Антонио раздражённо прикрыл глаза. — Удивительно, что тебя окружают одни итальянцы, крошка, — усмехнулся он. — Твой отец их ненавидел. — Именно поэтому я не мой отец, — Вольфганг раздраженно дернул плечами. Упоминание об отце больно резануло по ушам. Он не любил разговаривать о нём, он не любил вспоминать о нем, но больше всего он ненавидел, когда его сравнивали с ним. У них не было совершенно ничего общего. Антонио заткнулся, почувствовав эту интонацию в голосе. Вольфганг имел полное право злиться на своего отца. К несчастью, Сальери знал, что он тот ещё мудак. И хоть знал он немного, этого было достаточно, чтобы о нем сложилось такое впечатление. Они ехали дальше в тишине. Мальчишка положил голову на стекло и смотрел на проносящиеся мимо пейзажи, многоэтажки и автомобили. Саманта лаяла на мотоциклистов, которые проезжали слишком близко. Антонио пытался не показывать того, насколько сильно его это раздражало, но получалось плохо. — Ты опять следил за мной, — от раздражения его спас вновь раздавшийся голос Моцарта. Он даже повернулся к нему, чтобы убедиться в том, что ему не послышалось. — Я хотел поговорить с тобой и мне нужно было знать, где тебя искать. — Поэтому ты меня выследил. — Всего лишь узнал о твоем местонахождении, — с улыбкой сообщил Антонио, не признавая своей причастности к этому. Иногда Моцарту казалось, что на нем все еще висит бирка с GPS или что-то вроде того. Антонио всегда знал, где его искать. Он днем и ночью ходил за ним по пятам, все вынюхивал, выслеживал. Как он так быстро узнавал обо всем? Оправдание в стиле «ну, это же Антонио», здесь явно было бы недостаточным. Или нет? Плевать. Сейчас уже нет никакого смысла копаться в этом. Теперь у него есть собака и страдать от назойливости итальянца не придется. В этом он был уверен. — Вижу, журналисты все-таки тебя не слопали. Слухов нет, твоя репутация чиста, как никогда. Верно? — мальчишка игриво прищурился, решив отвлечься от мрачных мыслей. Антонио его затеи не оценил. Его пальцы жестко сжались на руле, костяшки побелели. Взгляд, устремленный вперед теперь не казался таким расслабленным. — Мечтай об этом. В этом городе сплетни разрастаются с бешеной скоростью. Меня не достаёт пресса, потому что безопасность мне обеспечивает Альберт, но в сети от этого не укрыться. Весь интернет полон этих бредовых статей. — Не видел ни одной, — хмыкнул Вольфганг. — Как думаешь, стоит взглянуть? Антонио бесшумно зарычал. — Даже не думай. Все ложь до единого слова. Никто не знает того, что произошло на самом деле, поэтому строят теории одну краше другой. Доказательств нет, информация везде разная. Это ничто иное, как дешевый сброд абсолютной бессмыслицы. Здравомыслящие люди, да и тем более те, кто хорошо знает меня, в подобные статьи не поверят. Это выглядит так, будто бы просто кто-то решил пропиарить меня, — на этих словах Сальери самодовольно улыбнулся. — Думаю, у них получилось. — Несомненно, — кивнул Антонио. — Обо мне уже несколько месяцев никто не вспоминал точно. Я давно перестал светиться в большом мире, даже в студию не ездил. Всеми забытая звезда шоу-бизнеса. Он проговорил это с какой-то злой усмешкой, и Вольфганг задумчиво возвратился в то время, когда он просил Антонио помочь ему пробиться наружу со своей музыкой. Тогда он просто послал его к чёрту. Помнится, Моцарт был очень зол по этому поводу, но сейчас он не чувствовал ничего. Ему было плевать. Забавно, что цель всей его жизни, коей являлась музыка, сейчас отошла на задний план. Он даже не был уверен, что будет заниматься этим, когда закончит колледж. Он не был уверен ни в чем. Вся его жизнь состояла из того, чтобы выжить, и хотя бы просто проснуться на следующий день. Интересно, почему Антонио перестал посвящать себя музыке? У него явно были другие причины. Совсем не такие, как у Моцарта. Он все ещё помнил разбросанные черновики у него на столе. Слаженные ноты, прекрасная мелодия, но… все они были незавершенными. Некоторые уничтожены, многие листы просто перечеркнуты чернилами много раз. Будто бы что-то мешало ему творить. Ещё Вольфганг помнил, как слушал песни, написанные итальянцем. У него было всего три альбома, и признаться честно, мальчик еще никогда не слышал, чтобы голос настолько идеально ложился на музыку. Будто бы мелодия и голос были созданы друг для друга. Удивительно, что он мог звучать так хрипловато-нежно и чарующе после всех тех раз, что он шептал только угрозы и пошлости. Безусловно Антонио был слишком многогранным, чтобы судить его. Он прятал в себе столько же боли, сколько хранил и Вольфганг, у него тоже были шрамы и тенистое прошлое. Однако, это в любом случае не оправдывает всего, что он делал. И Вольфганг имеет полное право ненавидеть его за это. — Почему ты ушел? Дорога все ещё проносилась перед глазами, пейзажи сменялись один за другим. Казалось, что путь до его квартиры был бесконечным. — Что? — Почему ты ушел со сцены? Перестал писать, радовать публику, заниматься тем, что тебя вдохновляло? — Откуда ты знаешь, что меня вдохновляло? — Антонио свернул с дороги, заезжая во двор, где обитал Моцарт. — Ты пел так, словно проживал свои песни, ты занимался музыкой с самого своего детства, у тебя и сейчас стол завален нотами и стихами, а в твоем особняке есть отдельная комната, забитая музыкальными инструментами. В самом-то деле, наверное тебя вдохновляла музыка? Вдохновляла… это ещё было мягко сказано. Антонио практически жил ею, питался, вдыхал этот живительный кислород. Но потом просто все исчезло. — Я уже говорил тебе, — сказал он сухо и спокойно, явно давая понять, что не хотел говорить на эту тему, — что я просто устал от публики. Решил писать для себя. Вот и все. — Но это ведь не все, ты о чем-то недоговариваешь, — Вольфганг увидел макушку своего дома, и с досадой подумал, что продолжить этот разговор не выйдет. Явно не в этот раз. — Возможно, — согласился Антонио без лишних отпираний. — Возможно, о некоторых вещах я просто говорить не хочу. Вольфганг прищурился с недоверием, но принял тот факт, что о подробностях он не узнает. В конце концов, они не друзья, чтобы болтать на такие темы. Это ведь друзья разговаривают по душам и поддерживают друг друга? Именно. Они с Антонио не друзья. В квартире у Моцарта было чище, чем обычно. Разбросанных вещей стало меньше, тетради и учебники аккуратно сложены на столе, кровать заправлена. Собачьих вещей наоборот стало больше, и Антонио заметил, что Вольфганг скорее всего докупил специальное снаряжение вроде намордников, шлеек и поводков. Зачем, непонятно, но спрашивать он не будет. Моцарт зашел в комнату, которую он считал своей, и бросил ключи на столешницу. Собака последовала за ним, и Антонио, если честно, не захотел идти дальше порога. Саманта вероятно тоже не собиралась пускать его внутрь, но охотно это скрывала, зная, что Вольфгангу это не понравится. Они вдвоём вынуждены были скрывать ненависть друг к другу, пока рядом находился мальчишка. — Проходи, располагайся, — бросил Моцарт, копаясь в одном из ящиков гардероба. — Ты хочешь сразу начать или мы что-нибудь выпьем перед этим? Антонио уже сейчас заподозрил что-то неладное, но виду не подал. Мальчишка был слишком любезным с ним. — Мы выпьем, когда ты снимешь эту дрянь, — фыркнул он, даже не пытаясь казаться дружелюбным. От прежней беседы в машине не осталось и следа. — Честно, не знаю, зачем ты притащил меня сюда. Это можно было сделать у меня в машине. Ищешь повод, чтобы остаться со мной подольше? Антонио усмехнулся. — Ты не рад этому? — мальчишка ответил ему той же усмешкой. — Может быть, я просто хочу казаться гостеприимным. Уверен, что не хочешь выпить? У меня есть кофе, чай, какао, горячий шоколад. Что-то покрепче тоже найдется. — Самым большим гостеприимством с твоей стороны для меня будет то, что ты снимешь с меня это. — Хорошо, — Амадей очаровательно улыбнулся ему, — тогда можешь сразу становиться на колени. Кажется мальчишка даже отсюда услышал насколько сильно у садиста скрипнули зубы. — Ты ведь это несерьёзно сейчас? Антонио показалось, что он ослышался. Но стоило взглянуть в непреклонные холодные глаза напротив, чтобы понять, что это не шутка. Он не хотел повторения этого ужаса, который он испытал в ту штормовую ночь. И не потому что, было слишком унизительно и противно, а потому что ему, черт возьми, понравилось. И он не знал, чего можно ожидать в первую очередь от себя, а потом уже и от Моцарта. Потому что, Моцарт был настроен чертовски решительно. Теперь он знал, зачем его так решительно тащили сюда. — Да, — сказал он твердо. — Разве ты не помнишь того, что я сказал тебе в ту ночь? Сальери не решился ему ответить, потому что не до конца определился с тем, что он скажет. Все мысли просто напоминали какую-то какофонию в голове. Вольфганг нахмурился, но не серьёзно, скорее даже издевательски. Он оставил шкаф и бросил ящик открытым, так и не найдя того, что так упорно искал. — Тогда я тебе напомню, раз ты такой невнимательный, — Антонио подумал, что от такого взгляда, которым на него смотрели, вполне можно было умереть. — Я сказал тебе, что твоих усилий было недостаточно. И что мы продолжим в более уединенной обстановке. Если ты, конечно, все ещё хочешь, чтобы я снял твой ошейник. — Я хочу, — выпалил Антонио тверже, чем хотелось бы. — Но ты сука. Я уже выполнил твои условия. — Считай, что ты был недостаточно хорош в этом, — Вольфганг щелкнул пальцами в карманах, облокотившись о деревянный шкаф. — У тебя ведь нет выбора. За последние четыре дня ты объездил почти все мастерские Вены, где могли бы взломать сканерный замок. Но никто не смог справиться с этим. Я ведь прав? Мальчишка смотрел так проницательно, что Антонио казалось, будто все это время он был там и все видел. — Ты следишь за мной?! — Практически. В основном, за меня это делает твой ошейник, на который между прочим, ты установил GPS, — как бы невзначай напомнил Моцарт. — Работает он, кстати, отменно. Антонио зарычал сквозь зубы от злости. — Я убью тебя, я клянусь. Твоя собака будет с тобой рядом не всегда. — Буду с нетерпением ждать, — без эмоций протянул Амадей и сел на кровать. — К тому же, это совсем не мотивирует освобождать тебя, знаешь ли. — Ублюдок, — он с трудом подавил в себе желание отвернуться. — Что ты хочешь? Быстро сообразив, что угрозами ничего не добьёшься, он решил идти обходными путями. Чертов мальчишка не боялся его. Совсем. Не было даже намёка на страх в его довольных глазах. Хотя, стоило признать, что страх в его глазах исчез уже довольно давно. Антонио до сих пор не мог свыкнуться с этим. — Я ведь уже говорил тебе. Ты снова был настолько невнимательным? — Что ты хочешь, — донеслось сбоку более хрипло и тише, чем до этого. Амадей даже назвал бы этот голос покорным, если бы не знал, кому он принадлежит, — конкретно? — Чтобы ты делал то, что я тебе говорю в ближайший час точно, — сказал Вольфганг спокойно. — И я тебе гарантирую, что после этого я сделаю то, что захочешь ты. Он увидел в глазах Антонио то, что его поразило до глубины души — это не злость или ненависть, нет. В рубиновых зрачках явственно ощущалась полная растерянность, а ещё абсолютный страх перед неизвестностью. Вольфганг прекрасно знал, что Сальери было не просто отдать поводья контроля кому-то другому. Он был одним из тех, кто всегда всем управляет. Настоящий ценитель активной роли. Человек, для которого контролировать все было равносильно жизни. И лишиться его, означало стать полностью слепым и связанным, возможно даже обнаженным в какой-то мере. — Ты сможешь прекратить все в любой момент и уйти. К тому же… — Моцарт на секунду осекся, будто бы задумавшись над чем-то, — я не сделаю с тобой ничего из того, что ты ранее не делал со мной. А вот это насторожило, и очень сильно. Антонио знал, что он делал многое, и это далеко были не самые хорошие поступки в его жизни. Он знал, что мальчишка жаждал мести, и сейчас наверняка припомнит ему все, что Сальери делал с ним. Это его однако не радовало никак, потому что выбора не было. Вольфганг был действительно единственным человеком, который мог помочь с ошейником. И то, что он просил взамен было совсем не смертельным. Могло быть гораздо хуже за то, что он натворил. Антонио знал, что он заслуживал намного хуже. — Да подавись ты. Что я должен делать? Ему не нравилось абсолютно все в этой ситуации. Гребённая неизвестность, отсутствие контроля, сам факт того, что ему придётся подчиняться. Он высоко задирал подбородок и рычал, как та собака, всем своим видом выражая протест. Пусть мальчишка и загнал его в тупик, но это еще не конец. Это не значит, что он будет послушной псиной и делать все, что ему говорят. Нет уж, ни за что. — На колени, и в глаза мне смотри, — или будет. Быстрота, с которой у Вольфганга поменялся настрой, поражала. Он стал выглядеть строже, взгляд жёстче, поза — намного вальяжнее и величаво. Антонио даже не знал, был ли ещё какой-нибудь вариант кроме того, чтобы послушаться. И что бы он сделал, если бы садист все-таки не послушался? Почему-то проверять не хотелось. Ноги не слушались, став совсем ватными. Антонио пришлось сделать усилие над собой, чтобы просто не упасть к ногам этого наглого мальчишки. Он стиснул зубы, сжал кулаки, и не поднимая взгляда просто опустился рядом. — Я сказал, в глаза смотреть, — Моцарт не повышал тона, но он и без того звучал холоднее любого лезвия. Антонио не шевельнулся; грубые, изящные пальцы схватили его за ошейник и жестко рванули на себя, вздернув подбородок к верху. — Так уже намного лучше. Сиди здесь. Брошенная фраза сковала холодом жестких путов, и Антонио, наверное, не смог бы дёрнуться даже если бы захотел. Вольфганг с видом жесткого альфы прошел мимо и зашуршал чем-то в углу. Дурное чувство, поселившееся в животе не отпустило даже, когда парень вернулся обратно со сжатыми кулаками. В кулаках что-то поблескивало. Нет. Он ведь не может… Он не посмеет. Антонио отчетливо почувствовал как к ошейнику пристегнули карабин, который тут же грузом потянул шею вниз. — Это же… это… ты малень!.. — Тише, — Вольфганг сильно дернул цепочку, заставляя Антонио замолчать. Он намотал её на руку, и притянул его за ошейник ближе. — Давай мы с тобой договоримся, что ты будешь говорить только тогда, когда я тебе разрешу. И если тебе нужно что-то сказать, то ты должен сначала попросить разрешения. Тебе ясно? Цепочка натянулась сильнее. — Д-да, — Антонио сам не ожидал, что он скажет именно это, и что он скажет это с такой покорной интонацией. — Мне ясно. — Хороший мальчик. Это была небольшая цепь, со средними кольцами и относительно короткой длиной. На конце кожаная рукоять, которая казалась довольно прочной. Вольфганг когда-то заказывал подобный поводок для Саманты, но он оказался совершенно неудобным в использовании. Что ж, стоит признать, что Антонио он шел намного больше; будто бы изготовлен был специально для него. — Снимай вот это, — сказал Моцарт не менее властно, ткнув пальцем Антонио в грудь. Он вздрогнул, неосознанно подумав, что хотел бы, чтобы мальчишка сделал так ещё раз. — А затем убери руки за спину. Так будто бы на них наручники. Каждое слово отзывалось у него жаром в паху, и Антонио соврал бы, если бы сказал, что ему все это не нравится. Он никогда не думал, что пассивная позиция может понравится настолько. Он несмело потянулся пальцами к пуговицам на рубашке, чтобы её расстегнуть. Руки дрожали и скрыть это оказалось сложнее, чем он думал. Сознание подбрасывало миллионы вариантов дальнейшего развития событий, и Антонио не был особо в восторге от них. Он не знал, насколько далеко Вольфганг сможет зайти. Вспомнился тот день, когда Моцарт сидел за инструментом и пытался сделать домашнее задание, сильно психуя из-за неудачи. Тогда Антонио тоже надел на него цепь. А ещё… Блять. А еще он устроил ему первую порку стеком. Это сравнение вообще никак не помогало. Черт. — Быстрее, милый, — Сальери шумно выдохнул, вырываясь из плена собственных мыслей. — Не бойся, я не изнасилую тебя. Голос у Вольфганга смягчился от ухмылки, и Антонио про себя сглотнул. Ему не понравилась ни эта шутка, ни его слишком уверенный настрой. А ещё до сих пор было непонятно зачем мальчишка сказал ему снять рубашку. Просто? Для каких-то целей? Или чтобы унизить? Ошейник сжался, цепочка натянулась. Он понял, что слишком много думает, и слишком медленно раздевается. Наверное, Моцарту это не понравилось. Рубашка с тихим шуршанием отправилась на пол. Цепь все равно не ослабла, даже наоборот стала давить на ошейник сильнее. — Я что сказал по поводу того, куда ты должен убрать руки? — рывок и властный взгляд. — На меня смотри. Антонио сглотнул и несмело поднял глаза. Взгляд его выражал полное подчинение и смиренность. Высокомерность ушла вместе со злостью, не было даже намека на то, что он был чем-то недоволен. Он сложил руки за спиной, не разрывая зрительного контакта, и прижал их крестом друг к другу. От взгляда, которым одарил его Вольфганг хотелось только застонать и шумно выдохнуть. Антонио чувствовал, что у него уже крепко стоял. И, блять, мальчишка ведь даже ещё не прикоснулся к нему. Он просто приказывал. Просто, чёрт возьми, приказывал. — Ты думаешь, наверное, что я тебя трахну? — донеслось до него вибрацией и дрожью. Тёплые пальцы прикоснулись к шрамам на груди, и Антонио даже дернулся в сторону. — Не сегодня. Ты меня не трахнул в первый день. Ты всегда давал мне время привыкнуть. Он говорил так легко и обыденно будто бы обсуждал какую-нибудь повседневную вещь. Сальери было не по себе от этого тона. Вольфганг провел двумя пальцами под его подбородком и очертил линии скул. Это вызвало у него крупную дрожь по всему телу. — Да и ты ведь не сделал бы этого со мной так рано, если бы я тебя не спровоцировал, верно? Ты был чертовски заботливой сукой. Ногти царапнули его по щеке, оставив одну маленькую царапину. Антонио отвернулся. — Когда ты планировал сделать это, если бы не мой побег? — Когда ты был бы готов, — сказал Антонио хрипло и ужаснулся тому, как звучал его голос. Он вспомнил о том, что мальчишка запрещал ему говорить без разрешения, но подумал, что ответить надо было, раз его спрашивали. Вольфганг отчего-то нахмурился. Ошейник вокруг шеи сжался подобно удавке, и цепочка сильно натянулась, наградив его рывком. — Правду мне говори, — зарычал Моцарт, притягивая Антонио ближе. — Н-неделю, — с трудом выговорил пленник, закашлявшись от удушья. — Через неделю. Черт… отпусти. Вольфганг убрал руки. Радужки его глаз тут же посветлели. — Так-то лучше, — выдохнул он довольно. — Видишь, у тебя есть еще неделя. — Ты меня не трахнешь, — зло прорычал Антонио, сцепив зубы и смотря прямо в холодные глаза напротив. — Никогда, блять. Даже не думай об этом. — О, мы ещё посмотрим, — пообещал парень, ухмыльнувшись. Антонио хотел ответить, но услышал рычание за своей спиной, которое стало громче, когда он обернулся. Мальчишка жестко дернул его за цепь, заставляя повернуться обратно и смотреть в глаза. — Сиди ровно. Шипение вместо слов и властная рука на шее. Он чувствовал себя в жестких путах, которые не давали сделать лишнего движения без разрешения. Собака прошла мимо него и запрыгнула на кровать, устроившись почти под боком у Моцарта. Он усмехнулся и клацнул зубами, погладив её между ушей. Саманта зарычала громче, устремившись яростным взглядом прямо на садиста. Их отделяло друг от друга всего каких-то двадцать сантиметров. Антонио ещё никогда не находился с ней настолько рядом. Он практически слышал, как она дышит и втягивает носом воздух, а её рычание отзывалось в ушах звоном. — Не бойся, — сказал Вольфганг, немного ослабив хватку. — Она тебя не тронет, пока ты ведёшь себя хорошо. В твоих интересах меня не расстраивать. Он отчетливо почувствовал в этих словах угрозу и холодок страха и тревоги прошёлся по венам. От этого возбуждение ощутилось явственнее, и Антонио едва не взвыл. Сильные руки Вольфганга не давали ему даже отодвинуться; хотя бы на сантиметр, хоть немного. Он ужасно боялся собаку после того инцидента, а выносить её настолько рядом казалось невозможным. Учитывая еще то, что мальчишка ему неплохо так пригрозил. Или слушайся — или псина разорвет тебя на части, хороший такой аргумент. От него сразу пропадало всякое желание сопротивляться и показывать свой характер. Если раньше ещё да, то сейчас определённо нет. — Я хочу, — Вольфганг на мгновение замолчал, так будто бы думал, — чтобы ты отсосал мне. — Чтобы я ЧТО?! — Отсосал, сделал минет, взял у меня в рот, называй это как хочешь, смысл ты понял. У Антонио будто бы земля из-под ног ушла. — Я не… я… — он взглянул на Саманту и сцепил зубы, пытаясь говорить, как можно спокойнее. — Я никогда этого не делал. Я не умею. — Что ж, — Вольфганг усмехнулся, почесав собаку по голове, будто бы намекая, что если Антонио не будет слушаться, он спустит её с цепи. — У тебя есть отличный шанс научиться. Блять. Просто прекрасно. — Не говори моими же фразами, — зарычал Сальери сквозь зубы. — А то что будет? — Вольфганг дернул цепочку на себя, заставляя Антонио поддаться еще ближе, и склонился над ним. — Ты не в том положении, чтобы ставить мне условия, и уж тем более, угрожать. Щеку обожгла пощёчина; Антонио отвернулся, бесшумно зарычав от собственной беспомощности и унижения. Удар был несильным, но ощутимым. Как толчок к тому, что нужно было заткнуться и сесть на жопе ровно. — Знаешь, я даже догадываюсь, что может стать для тебя хорошим стимулом, — сказал Вольфганг, и Антонио нехотя повернулся, прожигая его полным ненависти взглядом. Мальчишка наклонился в сторону, пошарив рукой на полу около кровати. Он достал свой рюкзак и расстегнул молнию, сунув туда руку. Сальери, предчувствуя неладное весь сжался, то ли от страха, то ли от злости. Саманта взрыкнула, вытянув когтистые лапы вперед, словно демонстрируя. Угрожает так же, как и её хозяин. Рычит и скалит зубы, но пока не кусает, просто предупреждая. Антонио знал, что она вроде бы была безопасна для него, пока мальчишка молчал. Но сознание все равно наводило панику; чертова собака была слишком близко. Моцарт повернулся к ним и блеснул пистолетом в руках. У Антонио от злости клацнули зубы. Этот сраный пистолет в руках нестабильного мальчишки настораживал его намного больше, чем собака и какие-то угрозы. Насрать на все. Все на фоне этого казалось незначительной херней. Пистолет стреляет, и точно может убить. — Ты не застрелишь меня, — зарычал он почти по слогам, хотя совершенно себе не верил. Он знал, что и собака, и ее хозяин оба были способны на убийство. — Конечно, нет, — обнадеживая ответил Вольфганг. — Я сделаю намного хуже. Это было уже не смешно. Назад. Отмотать назад. Антонио был готов на все, что угодно, лишь бы парень убрал этот гребаный пистолет. — Человек сложно устроен. Знаешь ли… его можно ранить, но не убить. Нужно только знать, куда стрелять. Ты будешь корчиться от боли и истекать кровью, но я даже пальцем не пошевелю, чтобы вызвать для тебя скорую, пока ты не отсосешь мне. Он направил пистолет вперёд. — Это очень неприятное ощущение. Огромная дыра в теле через которую фактически вытекает твоя жизнь… и ужасная боль. Боль просто повсюду. Ещё в некоторых случаях бывают галлюцинации. Знаешь, это тоже такое себе удовольствие… — Хватит! — рявкнул Сальери, отвернувшись в сторону. — Замолчи. Вольфганг безмолвно улыбнулся, приложив пистолет к щеке Антонио. Слишком близко. Он почувствовал холод оружия, как леденящее лезвие у горла. Опасность. У опасности определенно был вкус и запах. Дуло уткнулось в висок; Антонио вздрогнул всем телом, снова дёрнувшись в сторону, но ошейник ему не позволил. Он замер на месте, посмотрев в глаза мальчишке. Его взгляд был холодным и непроницательным. Моцарт усмехнулся, ткнув Сальери пистолетом сильнее. Пальцы у него метко соскользнули на спусковой крючок и дожали его до упора. Щелчок. Все, что Антонио услышал — это был глухой щелчок. Он зажмурился, прислушиваясь к своим ощущениям. Кажется, выстрел должен был звучать громче… или он просто не услышал его до конца, потому что его жизнь прервалась. Спокойно. Тихо. Дыши. — Ох, я не думал, что ты можешь настолько испугаться такого детского выстрела, — звонкий издевательский смех вернул его в реальность быстро и резко. — Не переживай, крошка, он не заряжен. Пока. Антонио отчетливо почувствовал необузданный страх вместе с возбуждением. Он распахнул глаза и тут же уперся взглядом в издевательские глаза Моцарта. — Ты! Да ты! — он зарычал, расцепив руки за спиной и резко занес кулак перед собой. Саманта тут же поддалась вперед с бешеным лаем, клацнув зубами всего в сантиметре от пальцев Антонио. Он отшатнулся назад, испугавшись больше лая, чем собаки. — Тише, — Вольфганг даже не скрывал издевательского тона. — Я не буду повторять несколько раз то, что ты должен хорошо себя вести. Если Саманта захочет поставить тебя на место, я не буду её сдерживать. Угроза сделала свое дело, но это все равно не помогло Антонио успокоиться. Он сильно часто дышал и теперь постоянно оглядывался на собаку, ожидая нападения. Мальчишка достал из рюкзака маленькую коробочку и положил её на кровать, доставая из неё по одному патрону для пистолета. Антонио думать не хотел о том, зачем он вставляет набои в магазин и закрывает его крышку. Очередной щелчок вызвал дрожь — Вольфганг перезарядил затвор и снова навел его на Антонио. — Теперь он заряжен, так что пожалуйста не делай глупостей, — предупредил на всякий случай Моцарт. Сальери аккуратно проследил за его движениями, и подавил в себе желание зажмуриться, когда дуло снова уперлось ему в правую скулу. — Хороший мальчик. Открой рот. Теперь дрожь била сильнее, чем от страха. Он примружился от возбуждения и медленно разомкнул губы, языком чувствуя, как Вольфганг подносит пистолет ближе. Он обхватывает губами дуло, проводит по нему языком, и испускает тихий стон сквозь зубы. Нет, это не должно так сильно возбуждать. Это неправильно. То, что пистолет заряжен только подливает масла в огонь. Антонио дрожит, то ли от страха, то ли от возбуждения, и сильнее открывает рот, пропуская в себя затвор наполовину. Мальчишка тянет его за цепь, подчеркивая свою власть, зарывается пальцами в волосы, сначала поглаживая, а затем с силой оттягивая назад. Антонио, кажется, сносит крышу окончательно. Он почти всхлипывает от удовольствия, ощущая как ствол приятно давит на язык. Ему кажется, что мальчишка может забыться и нажать на спусковой крючок неосознанно, ему кажется, что он может сдохнуть прямо сейчас, и это, чёрт возьми, подзадоривает ещё больше. Опасность. Опасность была приятного чернильного оттенка с примесью горечи и страха. Она холодила кровь и остужала пыл. Она заставляла сердце биться в бешенном ритме, а член пульсировать. Её невозможно было увидеть или попробовать, но возможно было почувствовать; ощутить каждой клеточкой своего тела; прожить её. — Хорошо, — говорит Вольфганг одобрительно, медленно забирая пистолет. Антонио проводит по нему языком последний раз и с готовностью смотрит на Моцарта, ожидая его приказа. — А теперь возьми у меня в рот. Слова обожгли не хуже огня, приятным теплом разлившись внутри. Сальери блаженно примружился, расцепив руки за спиной и протянув их к паху Вольфганга. Ткань штанов была жесткой и приятно терлась о пальцы. Он шумно выдохнул прежде чем расстегнул молнию полностью и накрыл рукой член мальчишки. Вольфганг нетерпеливо зашипел, сжав рукой цепь до предела. Он натянул её до такой степени, что головой Антонио практически уткнулся ему между бедер. Сальери всхлипнул, явственно почувствовав принуждение и ему это ужасно понравилось. Шея ныла от постоянных подергиваний и рывков, кожа под ошейником стала покрасневшей от трения и удушья. Сейчас ему казалось, что это гораздо лучше засосов и меток, хотя все еще хотелось, чтобы мальчишка провел языком по его коже хоть раз. — Убери руки за спину, — приказал Моцарт, сильнее сжав цепь. — И в глаза мне смотри. Только попробуй отвернуться. Эти три слова — угроза, и чтобы понять это, совсем не обязательно смотреть в глаза Вольфганга, он отлично вкладывал смысл в свой голос — холодный и жесткий, как сталь. Антонио не может сохранять зрительный контакт постоянно, но он слушается; смотрит безропотно и покорно, не смея отвести взгляд. Член у парня стоит что надо, и Сальери это даже льстит, потому что это все его рук дело. Он берет его правой рукой, трогает, поглаживает, мнет в пальцах, вызывая у мальчишки глубокий вздох, но не стон. Запястье обжигает болью, Антонио отдергивает руку, вспоминая за что это маленькое наказание. Он складывает запястья за спиной так, будто бы на них наручники, и это действительно возбуждает намного больше, чем если бы они были просто связаны. Потому что, так он держит их сам. Потому что, так ему приказал его хозяин. И Антонио знает, что если он ослушается, то будет наказан. — Не играй со мной, — предупреждающе рычит Моцарт, обоими руками обхватывая Сальери за голову. Он пальцами тянет его за волосы, жестко впиваясь ногтями в кожу. Антонио некуда деться, и он осознает, что он именно этого и добивался, потому что он хочет, чтобы мальчишка его, чёрт возьми, заставил. Чтобы он почувствовал силу и власть, чтобы он знал, что по другому никак, что ему не отвертеться. Головка члена скользит по губам и языку. Антонио испускает стон, который скорее похож на позорный скулеж. Мальчишка давит ему пальцами на челюсть, заставляя открыть рот шире и взять поглубже. Он контролирует каждое движение, не давая Сальери быть самостоятельным; плотно обхватывает его ногами и тянет на себя, ближе, практически вплотную. Он прижимает пистолет к затылку, который так и остался в руках, и Антонио чувствует холод дула кожей. Слишком близко, слишком опасно. Слишком возбуждающе. Они оба знают, что это лишь иллюзия опасности. Мальчишка бы не выстрелил сейчас, не тогда, когда Антонио отсасывает ему, стоя на коленях, с заведенными руками за спину, нет. Пистолет — это лишь атрибут, который подзадоривает обоих; дает мотивацию и острое желание. Антонио кажется, что это чертово желание может сжечь его дотла, особенно сейчас. Горло просто нереально горит огнем, щеки пылают румянцем от возбуждения, губы красиво порозовели и припухли. Он хотел всего себя отдать этому невыносимому мальчишке, позволить ему делать с собой все, что угодно, признать свое поражение. Сейчас это было слишком возбуждающе и красиво, без капли унижения и стыда. И даже когда он сжимает его пряди волос и притягивает ближе, чтобы излиться, Антонио прикрывает глаза от удовольствия, глотая все до капли. — Хороший мальчик, — Вольфганг гладит его большим пальцем под подбородком, слово свою собаку, и даже Саманта ревниво урчит рядом. Антонио сглатывает, шумно и прерывисто, ожидая того, что последует дальше. Моцарт молчит. Он спокойно заправляет нижнее белье в брюки и застёгивает молнию, пока Антонио молча ждет своего участия. Саманта спрыгивает на пол, и цокот когтей о гладкий паркет заставляет его вздрогнуть от неожиданности. Все звуки становятся слишком громкими, все ощущения — обострёнными, и он чёрт возьми знает, что все это потому что, он до сих пор был возбужден. И ведь именно поэтому Антонио до сих пор оставался на месте и был настолько сговорчивым. Поэтому же? — Хочешь что-то сказать мне? — голос мальчика после нескольких минут тишины, звучит в его голове слишком резко. Хочется даже зажмуриться, но он не позволяет себе. — Нет, — лучше не смотреть ему в глаза. Лучше не делать вообще ничего, что может спровоцировать его на что-то. — Ничего не хочу. Голос после минета охрипший ещё больше, чем всегда. Антонио кажется, будто бы он говорит шепотом, едва слышно извлекая из себя слова. И если бы он посмотрел на себя со стороны, то понял бы, что так оно и было. Мальчишка усмехнулся ему, некрасиво кривя губы, словно дразнился. Он прикоснулся пальцами к тонкой коже на шее и невесомо провел ими вверх, цепляя красивые следы от ошейника и клыков Саманты. — Ты все ещё возбужден? — его голос, настолько бархатный и хриплый, как у самого Антонио, разнесся вибрацией по всему телу, вызвав дрожь. Антонио глубоко вдохнул, сдерживая в груди стон удовольствия. — Я не… я… — он никогда не думал, что говорить может быть настолько трудно. — Это не так. Не смотреть на него. — Ложь, — жесткие пальцы на горле, — я говорил не лгать мне. Его ощутимо тряхнули, взяв за ошейник, и Антонио неосознанно поднял взгляд, столкнувшись с глазами своего мучителя. Взгляд не выражающий ничего кроме стальной власти с примесью издевки. Он одновременно завораживал и подчинял, враз избавляя от стыда и гордости. — Я… — он сглатывает, позорно отводя глаза в пол, но мальчишка его останавливает; снова встряхивает и заставляет смотреть на себя, плотно сжимая пальцы на чужом горле. Их отделяет друг от друга всего пара сантиметров. — У тебя стоит на меня, Антонио? Его дыхание настолько обжигает жаром собственную шею, что у Антонио кружится голова. В буквальном смысле. — Да… да, стоит, черт возьми. Пожалуйста, Вольфганг. Я так хочу тебя… — Антонио не узнает свой голос, настолько жалкий и срывающийся. Он шумно выдыхает, пропускает через себя полувздох, который больше напоминает стон, и тянется вперед, силясь поцеловать Моцарта, который был, черт возьми, слишком близко. Желанные губы слишком быстро исчезают, стоит только невесомо прикоснуться к ним языком, и Антонио разочарованно выдыхает, прикрывая глаза. — Я не целуюсь после минета, прости, дорогой, — Вольфганг издевательски хлопает его по щеке ладонью, испуская смешок; пальцами очерчивает линии скул, проводит подушечками по гладкой поверхности ошейника. Панель загорается от прикосновения, и Вольфганг задумчиво смотрит на надпись, которая светится во весь дисплей: «приложите палец к сканеру для разблокировки». Глаза Антонио выражали в этот момент столько надежды и вожделения, что Моцарт действительно почти сдался. Почти. Пока не вспомнил одну важную деталь, которая заставила его изменить своё решение. Даже если это и будет откровенно нечестно. — Свободен, — резко обронил он, и с легкой усмешкой поднялся с кровати, пройдя просто мимо Антонио. Цепочка, крепленная к ошейнику, упала к его ногам с легким звоном. Сальери недовольно завозился, поняв, что кожаная полоска все ещё обхватывает его шею, словно удавка. — Что ты сказал? В этот момент резко рухнул весь мир из-под ног. Он подскочил, хотя отчетливо чувствовал возбуждение, и от этого у него закружилась голова. Вольфганг нашелся позади, вполне себе довольный и улыбчивый, обеими руками чесавший бока Саманте. — Ты же… ты обещал, что, — Антонио мгновенно оказался рядом, но его тут же остановили вытянутой ладонью вперед. Горячие пальцы коснулись кожи на груди и он беззвучно зашипел, борясь с собой, чтобы не закатить глаза от удовольствия. — Неприятное чувство, правда? — мальчишка выпрямился во весь рост и улыбнулся уголками губ, другой рукой все еще наглаживая собаку за ухом. — Когда тебе обещают одно, а получаешь ты совсем другое. Даже… скорее не получаешь ничего совсем. Я хорошо помню тот день. Я тебе отсосал и ты сказал, что отпустишь меня. Но в итоге, ты заставил меня остаться с тобой. Так что… мы теперь вроде как квиты. — Ты! — Антонио бесшумно зарычал; мальчишка зажмурился, слыша хруст собственных костей. Позвоночник уперся в стену, сильные руки, словно тиски сжали горло практически до упора. — Не играйся со мной. Вольфганг задушенно захрипел, но поражение свое не признал. Реальность начала ускользать, мир расплылся мутными пятнами перед глазами, но отдалённым эхом он услышал лай Саманты, и руки Антонио исчезли. Он практически свалился на пол, схватившись пальцами за пострадавшее горло. Кашель душил хуже любой удавки, взгляд остался таким же мутным. Мальчик часто задышал, и вдохнув поглубже, оперся рукой о стену позади себя, чтобы подняться. Ему под бок тут же уткнулась Саманта, давая поддержку. Вольфганг благодарно почесал её, и все же твердо встал на ноги, упираясь в пушистый мех на спине. — Тише, Антонио… — зашептал он, пытаясь выдавить из себя прежнюю усмешку. Очертания садиста двоились перед глазами, но он все равно видел его — стоявший чуть поодаль, оттесненный Самантой, он был весь растрепан и растерян. Похоже, собака здорово напугала его, но не укусила. На обнажённом торсе виднелись несколько свежих царапин, макушка взлохмачена, взгляд с примесью злости и страха. Но несмотря на это, Моцарт знал, что он был все ещё возбужден. И дай он хоть намек на продолжение всего этого, Антонио уж точно не остался бы в стороне. — Насилием ты ничего от меня не добьёшься, разве что… получишь то же насилие в отместку, — Амадею было трудно говорить, но он все равно пытался выглядеть уверенным и сильным. Саманта ему в этом помогала. Не будь её, он уже давно бы сдался, едва только Сальери прижал бы его к стене. С собакой он чувствовал защиту, поэтому позволял себе некоторые вещи. Антонио злобно засопел, с опаской посмотрев на Саманту. Он отошел к кровати, брезгливо провел рукой по царапинам от когтей собаки, и подобрал свою рубашку. Осознание того, что он ничего не сможет сделать, пока чертова псина рядом, резко ударило в голову, заставив почувствовать злость и возбуждение ярче. Чертов мальчишка и его собака. Он ведь знал, что так будет. Знал, что если вернет её, то до Вольфганга ему будет не добраться, но все равно почему-то сделал это. Но ведь это не конец. Нужно просто выждать, когда её не будет рядом. Или создать такую ситуацию. Просто… на этот раз обойтись без приютов и собаколовов. И тогда Амадео ничего не сможет сделать против него. Антонио знал, что Моцарт все ещё боится его, что это у него была власть, а не наоборот. Это он контролирует здесь абсолютно все. — Ты играешь с огнём, Амадео, — прошипел Сальери, практически застегнув все пуговицы на рубашке. — Это опасно, ведь в любой момент можно сгореть, верно? Антонио вернул себе самообладание и ухмыльнулся в своей манере. Сраный ошейник не помешает ему выглядеть так же самодовольно, как раньше. Саманта ощерилась, перекрыв ему путь до двери. Её холка вздыбилась, когти вонзились в пол. Слишком долго она терпела его чертовы выходки. Все её естество желало разорвать Антонио на несколько мелких частей. Мальчишка однако её мнения не разделял. Он опустил ладонь ей на морду, и мягко провел ею наверх, вдоль головы, призывая успокоиться. — Смотри за тем, — сказал он негромко, — чтобы ты сам не оказался в огне. Антонио опешил, когда мальчишеские пальцы толкнули его в грудь, а затем так же резко схватили за ошейник и притянули к себе. Язык скользнул по губам и оказался внутри, заставляя открыть рот и с покорностью ответить на поцелуй. Вольфганг улыбнулся ему прямо в губы и игриво провел рукой вдоль паха, так же резко отстранившись. Чужое тело отозвалось на прикосновение дрожью и желанием. — А теперь проваливай, — прошептал он в самые губы своему сопернику, толкая его ближе к двери. — Сука, — зашипел Антонио с досадой, едва опомнившись. Его пульс все ещё не пришел в норму после произошедшего. Он хотел большего, хотел, черт возьми, этого мальчишку. И все его мысли занимало то, как бы прижать его к кровати, зажать руки за спиной, и заставить взять в рот, настолько глубоко, насколько он сможет. А потом перевернуть на живот, снять белье до колен и просто оттрахать. Во всех долбанных позах, на всех поверхностях. И потом… Чёрт. — Я знаю, что я сука, милый, — насмешливые глаза Вольфганга, наверное, ещё долго будут храниться у него в памяти, — такая же, как и ты. Чертов мальчишка… В который раз он уже думает о нем в подобном ключе? Слишком много. Этот парень слишком много места занимал в его мыслях. Но пора заканчивать с этим. Антонио переступил порог под неодобрительное рычание Саманты и спустился по лестнице. Ничто так не доставляет удовольствие, как предвкушение мести.