Между правдой и ложью разница лишь в точке зрения

Сегодня. Сегодня Чудовище сорвалось с поводка и было посажено в клетку. Вонгола — удивительно традиционная семья. Она чтит сотни традиции и неписанных правил, пришедших ещё от основания. Одно из них звучит довольно просто: В бой Небес Хранители не вмешиваются. Хранители бьются против обладателей таких же атрибутов, а потом считаются неприкосновенными до тех пор, пока не закончатся остальные схватки. Глупое правило на мой взгляд, но иногда полезное. К примеру сейчас. Бой Туманов был скоротечен. Как бы не был силен Туман Ноно, я сильнее. Опытнее, искустнее и злее. Мой противник попался в ловушку и поверил, что в небольшом флаконе, который я кинула в него — кислота. И теперь он катается по земле, раздирая лицо руками, и воет на одной ноте. Краем глаза вижу поединок Бельфегора. Восьмилетний монстр вьётся вокруг стоящего монолитом противника и хохочет. Безумно, весело, заразительно. Леви и Луссурия ведут свой бой где-то в другом месте, а Скуало отряхивает клинок от крови и обеспокоенно озирается. Он умный парень, Скуало. Он понимает, что всё не будет столь просто, как хочет Занзас. Но босса, как и я, отговаривать не пытался. Потому что верит в его победу. Верит в то, что Занзас преодолеет эту стену. Скуало, замирает, словно уловив что-то. Хотя почему словно? Их связь с Занзасом видна за километр. Мечник кидается в глубь здания, а я следую за ним. Я обещала себе, что прослежу за тем, чтобы Занзас пережил это поражение. Пережил и стал сильнее. Тимотео выбрал интересную арену для своего поединка. Позволяющую ему действовать в полную силу, но ограничивающую Занзаса. Ноно — боец ближней дистанции, а вот его приемный сын предпочитает дальний бой. И многочисленные колонны подземного зала мешают подростку и помогают старику. Жуткое зрелище — когда живого человека заковывает в лед. Жуткое ещё от того, что понимаешь, что мог бы оказаться на его месте. С высоты, где я замерла, укрытая в иллюзиях, видно, как меняются эмоции на лице Занзаса: гнев, непонимание, ужас, снова гнев и под конец в ту секунду, когда ледяная корка скрывала его лицо, смирение. Занзас признал своё поражение, но только сейчас. Во взгляде, который он кинул на Тимотео перед тем, как лёд полностью поглотил его, останавливая его время, было обещание новой попытки. Более продуманной, более подготовленной и в этот раз успешной. Шатаясь, выходит из укрытия Скуало, и как никогда ясно, что это просто подросток. На его лице боль такая, что на секунду я почувствовала вину, что не помогла и не предупредила. Что я, такая взрослая и мудрая, бросила их, детей, в самое пекло и осталась наблюдать, как они горят. Но лишь на секунду потом несвойственное мне сочувствие было загнано туда же, откуда оно вылезло — на пепелище мёртвого сердца. Скуало с отчаянным криком долбился кулаками о лёд, пачкая его кровью из разбитых кулаков, а я смотрела в глаза тому, кто поставил этот спектакль. Тимотео не торжествовал. Сейчас он как никогда выглядел на свой возраст и даже старше. Ему уже за пятьдесят, мы с ним ровесники — рождённые в первые послевоенные годы, те дети, которые могли бы стать символом нового мира, стать основой для его рассвета, а стали шакалами на костях старого. В глазах старика столько тоски, мы смотрим друг на друга, и кто-то глупый придумал бы об искре чувств, вспыхнувшей между нами. Это был бы очень глупый человек. Слепой и не понимающий. Мы смотрим друг другу в глаза, и я впервые вижу в Тимотео человека. Ни врага, ни матёрого мафиози, ни интригана и ни фанатика. Я впервые вижу в нём человека, разочарованного в мире и людях. Видевшего, как предают близкие, и знающего, что стоит помощь врага. Я впервые вижу и понимаю, что на самом деле он быть может и хотел увидеть в Занзасе сына, так же как Занзас хотел увидеть в Тимотео отца. Но… О, это великое «но». Но пылающее в Занзасе пламя было слишком сильным. Но мечты Девятого шли в разрез с мечтами его приемного сына. И я смотрю финал: старик, всё ещё стоящий ровно, одну слабость он позволил себе, опираясь на трость чуть больше, чем опираются на простой аксессуар, дети: один уже не кричит — скулит, словно щенок, вышвырнутый на улицу, скребясь о льдину. Сейчас у него нет сил на иное. Нет сил возненавидеть того, кто обрёк на эту пытку. Нет сил кинуться на него с мечом, требуя и негодуя. Второй — закованный в лёд, его время остановлено до тех пор, пока кто-то не пробьётся к нему, не всколыхнёт ледяную тюрьму своим гневом, болью, страхом. Это мог бы быть и Скуало, но у него сейчас слишком мало сил, даже на эмоции слишком мало. И я. Безвольный зритель чудовищной трагедии. Скоро я надену скорбную маску, чтобы не отличаться от них: кричащих и плачущих. Скоро я надену новую роль, но сейчас, в эту секунду я смотрю в глаза Ноно, и он видит меня. За шелухой масок — женщина. Уставшая, взрослая, разучившаяся любить и всё ещё помнящая, как ненавидеть. За шелухой масок — человек. Дважды переживший смерть, не верящий никому, даже себе, умеющий только предавать, а потому знающий цену верности. Я могла бы стать твоим Туманом Тимотео. Только твоим и ничьим больше. Я могла бы, но не стану. И протянутая ко мне нить связи опадает, не найдя ничего. Мне не нужно Небо. Не нужна твоя бесконечная мудрость и тихая гавань, которую ты мог бы мне дать. Мне нужен лишь Босс. Безумный пожар, который закалится, пережив своё заключение. Первобытная жестокость уличного мальчишки, которую смирение перекуёт в Жесткость. Туман рассеивается, и я — там, где шёл до этого бой. Бельфегор в своем безумии ещё не заметил, что что-то изменилось. Он ещё бьётся, кидается на монолит диким волчонком и смеётся шелестящим смехом. — Всё закончилось, Бел, — говорю тихо, возникая у него за плечом и укутывая в полотно Тумана, пряча Безумие за придуманным мною любопытством. — Нам нужно найти остальных. — Ши-ши-ши, Маммон, — смеется Принц и тянет ко мне свои руки, куда я опускаюсь, позволяя прижать меня к себе, как мягкую игрушку. — Мы победили? — Мы проиграли, — говорю обычным равнодушно-спокойным тоном, и Бел не сразу понимает смысл фразы. А, поняв, прижимает меня к себе ещё сильнее, почти до боли стискивая моё маленькие тельце. — Ши-ши-ши, Маммон обманывает Принца! — восклицает он, зная, что это правда. Просто он не сразу почувствовал, как пропала его связь с Занзасом, истончаясь и становясь практически не существующей. — Маммон обманывает! — ещё раз повторяет он, а в голосе — слезы. — Обманывает! Обманывает! — у Бела обычная детская истерика, он садится на землю и, одной рукой прижимая меня к себе, размазывает по лицу слезы. Ураган Тимотео смотрит на нас и не знает, что делать дальше. Я не спешу дать ему подсказку, но он сам находит себе занятие, кидаясь к изрезанному Скуало Дождю. Сегодня Чудовище посадили в клетку. Сегодня я узнала, что даже у меня есть Небо, но я никогда его не приму. Сегодня день Траура. Сегодня я позволяю ребенку искать утешения у меня — такой отвратительно взрослой и мудрой, я сижу рядом, на кровати Принца и тихо пою колыбельную. Завтра я тоже надену маску. Завтра начнётся новая страница моей жизни, а сегодня я пою для них — детей, из которых сделали чудовищ. За краем небес есть волшебный дворец, Там живут короли и прекрасные принцы, Там птицы поют о вечной любви, Там не бывает разлуки бессрочной. Туда бы пути однажды найти, Туда бы прийти и остаться надолго, Там птицы поют о вечной любви Там не бывает разлуки бессрочной.