Гордость

Лагерь гудел, как потревоженный улей. Орки Мордора любили жестокие зрелища, будь то охота, пытки или казнь; чем больше крови, тем лучше. Особенно, казнь одного из предводителей крепости — тех, сильных, убивали долго и показательно, испытывая в последний раз раскаленной сталью и ядовитыми клыками. Мертвое тело сваливали к ногам очередного торжествующего победителя, который знал, что в следующий раз может настать его черед. Талион всегда убивал быстро, и от своих требовал того же. Жестокость ради жестокости была ему омерзительна, хоть спустя проведенные в проклятой земле годы он привык и к орочьей манере истреблять слабых. Но в этот раз, скрывшись в неуловимой тени за наспех сколоченными лагерными бараками, Талион был им даже отчасти благодарен — реши сауронов выкормыш казнить пленников сразу, здесь остались бы лишь истерзанные зверьми тела. О том, что Раш с отрядом угодили в западню, он узнал, едва вернулся в Шаркбурц. Моза со своими орками был готов выступить на помощь, но дозорные раз за разом приносили вести о лазутчиках, и одноглазый лучник справедливо опасался оставить крепость открытой для внезапного штурма. Талион велел ему ждать и усилить защиту; большой отряд или малый, они все равно не успели бы вовремя. Но у Талиона было исильдурово кольцо и черные тени, поднимавшиеся с мертвой земли, и тьма, что вела его руку, не знала усталости. Орки толпились вокруг небольшой арены. В клетках рядом рычали карагоры; судя по их виду, их не кормили несколько дней, и теперь лишь раззадоривали запахом крови и болезненными уколами пик. Звери скалились и бросались на прутья, грозя вот-вот выломать хлипкие замки. На охотников они не смотрели, только на свою будущую жертву. В центре арены, на буром песке Раш сплюнул кровь и, пошатнувшись, шагнул вперед, оттеснив второго орка себе за спину. Тот был примерно одного с ним роста, жилистый и покрытый белесыми шрамами. Талион его не узнал; на плече орка было выжжено клеймо кузниц Горгорота, что редко когда можно было встретить вне тех земель. Он с трудом мог стоять, его правая нога ниже колена была перемотана грязной тряпкой. Сауронов главарь бросил на песок арены простое короткое копье. Последняя издевка — любой из карагоров мог переломить древко, как тростинку. Толпа вокруг взревела. Раш вызывающе оскалился, наклонившись, подобрал копье, провернул в руке. Силы еще не полностью оставили его, но в бою против трех изголодавшихся тварей у него не было шансов. — Выпускай, — выплюнул главарь. Талион позволил силе кольца наполнить его тьмой. Тени сошлись и расступились по его воле, выдохнув его прямо за закованной в броню орочьей спиной; кинжал лег в ладонь легко и удобно, пальцы сомкнулись на рукояти. Ахарн коротко блеснул в свете факелов, вошел в незащищенную шею, одним ударом вскрыв гортань. Главарь повалился набок, захлебываясь собственной кровью, и орки рядом с ним в ужасе отшатнулись, торопливо хватаясь за оружие. Талион спрыгнул на песок арены, вытаскивая из ножен меч. — Ко мне! Его карагор выбежал из-за соседней скальной гряды, в несколько огромных прыжков преодолев разделяющее их расстояние. Взвыл, оскалил клыки, готовый драться насмерть — и впереди хриплым кашлем засмеялся Раш, шагнул вперед, на мгновение прижав кулак к груди в почтительном приветствии. — Знал, что ты успеешь, вожак. — Рыкач нас вытащит, — Талион свистнул, подзывая карагора ближе. Тени сомкнулись вокруг, выгадывая последние мгновения. — Давай, пока не опомнились! — Троих не вытащит, — Раш тяжело выдохнул, махнул рукой в сторону второго орка. — Забери этого, он умеет говорить чужим голосом. Я знаю, ты искал таких. А Моза пусть возьмет крепость, у него, конечно, рожа кривая, но в спину он не ударит… Талион встретился взглядом с раненым орком — тот все еще не произнес ни слова, но серебряный свет засиял в черных зрачках, как негасимая звезда Запада. — Оба, — сквозь зубы велел Талион. — Оба, убирайтесь отсюда. Я нагоню. Раш, конечно же, понял, что это значит, и упрямо замотал головой, и Талиону пришлось отдать приказ через тени и тьму, силой обуздав чужую волю. Но окружающая их пелена чар уже рассеивалась, и больше нельзя было терять ни мгновения. Рыкач покорно припал на передние лапы, принимая на спину двух всадников; Раш перехватил поводья, и карагор рванулся с места, одним прыжком перемахнул хлипкий частокол и метнулся в сторону леса. Опомнившиеся лучники поспешно выпустили вслед ему несколько стрел, но было уже слишком поздно: жертва выскользнула из клетки. Раш был хорошим наездником, а чутье Рыкача было отменным даже среди его выводка — можно было не сомневаться, что они за несколько суток доберутся до Шаркбурца. Талион поудобнее перехватил меч, разворачиваясь к разъяренной толпе орков, и зачерпнул из кольца столько тьмы, сколько смог.

***

Свет хэдира был пронзительно-чистым и холодным, как лед. Талион устало перевернулся на спину, не открывая глаз. Первые мгновения пробуждения были самыми тяжелыми — он уже не чувствовал боли, но все еще помнил ее; не чувствовал страха, но помнил ужас, последние мгновения умирающего тела, отчаянно цепляющегося за свое подобие жизни. Порой, после особо неудачных вылазок, казалось, что и разум начинал подводить его, и Талион не мог вспомнить ничего, кроме ужаса и боли. В такие мгновения ему обычно помогал Келебримбор, разделявший с ним крупицы своих собственных воспоминаний; там было мягкое тепло очагов и дружеское прикосновение руки, безупречной красоты залы и тихий говор мирных времен, и звездный свет — тонкие лучи, натянутые, как струны, между морем и небом. Келебримбор ничего не говорил в те мгновения, и Талион не задавал вопросов, принимая все с молчаливой благодарностью. Память эльфов долговечнее людской, и он подумал о том, что еще помнил древний мастер, сколько тьмы и крови видел он за тысячи лет, проведенных вдали от Благословенного Края, за тысячу лет в проклятой земле. Человеку не дано было бы выдержать столько скорби и гнева и сохранить рассудок; и наверное, Талион был отчасти рад, что его роду отмерен только короткий срок. Как, почему эльфы остались здесь? Когда Враг был повержен, и все прегрешения забыты и прощены, почему они не вернулись за море, в свой дом, что не знает печалей?.. — Мы не просили ни о милосердии, ни о прощении, Талион. Талион открыл глаза и приподнялся на локте, потом сел, опершись плечом на каменный парапет. Келебримбор склонился над хэдиром, белый свет озарял его лицо холодными всполохами. — Мы видели Арду, какой она стала после той войны. Видели выжженные земли, на которых больше не родится урожай. Видели, как, искалеченные, умирают деревья и птицы, что больше не в силах встать на крыло. Мог бы ты уйти и жить, не ведая печалей и вечно помня об этом? Помня о пролитой крови, о том, как твой друг, твой отец, твой брат умирали на твоих руках? Талион молча покачал головой. Келебримбор поднял ладонь к кристаллу хэдира. Белое пламя обняло его руку, загорелось на кончиках пальцев слепяще-звездными искрами. Серебряный свет пел и бился внутри него вместо сердца; серебряный гнев обнаженного клинка. — Мы видели, как земля умирала вокруг нас, — сказал Келебримбор, и в его голосе ожила знакомая властная сталь. — Мы смотрели на бездействие валар и больше не верили в их справедливость. Мы решили, что дальше справимся сами. Он взглянул на Талиона. — Я создавал кольца силы не ради власти. Нет, они несли в себе свет эльдар и память мира, который не знал увядания; они отрицали старые законы и изменяли их, не калеча, но предлагая взамен нечто большее, дар моего народа. Земля Арды и все ее создания должны были позабыть, что такое смерть. — Но Саурон исказил их. — Да. Любовь обратилась жаждой обладания, помощь — обманом. Земля не умирала больше, но перестала и давать жизнь. А те, кто носил кольца, обрели бессмертие, но навсегда утратили себя. Талион поднял левую руку, посмотрел на их собственное кольцо. Серебряные руны, узорные письмена древнего языка проступили ярче, замерцали под светом хэдира. Он мягко провел по ним большим пальцем, чувствуя, как отзывается внутри разделенная на двоих сила. — Что здесь написано? — Ochedin Valannor. Я отрекаюсь от Благословенного Края, дабы искупить землю теней. Талион ошеломленно вскинул голову. Келебримбор, встретив его взгляд, лишь пожал плечами и сухо усмехнулся. — Как видишь, в моем роду принято давать невыполнимые клятвы.