Гордость

Лес наблюдал за ним. Талион прошел старой тропой; та заросла за эти годы, но он все еще был следопытом, он помнил каждый свой шаг и нашел бы путь даже сквозь туман и морок. Но в этот раз никто не чинил ему преград, кроме расползшихся повсюду кривых корней и колючих ветвей, так и норовивших зацепиться за подол плаща. Ветер шептался за плечом, бросая под ноги горсти прелой листвы — то ли пробуждались духи, то ли надвигалась гроза. Несколько раз Талиону чудилось, что за ним следят чужие глаза, мерещилась тихая поступь и хищный оскал карагоров в густой листве. Но Рыкач оставался спокоен, шел ровно, и Талион в конце концов заставил себя убрать руку от клинка. После битвы с Тал-Горотом черная пелена смерти пала, и древний лес погрузился в сон. Конечно, оставались еще и орки, но даже самые безрассудные из них обходили эти земли стороной. — Карнан, — негромко позвал Талион. Оглянулся и шагнул под корни огромного дерева. Спускаться пришлось долго, дольше, чем он помнил. Корни сплетались причудливыми арками, уходили глубоко под землю; они разворотили скальные камни, словно те были сделаны из глины. Солнечные лучи не проникали сюда — и даже Талион, уже видевший в темноте лучше, чем при свете дня, едва мог разобрать дорогу. Возможно, такова была воля древесной владычицы; сила кольца не имела здесь власти. — Карнан! — Тьму ты принес сюда, бессмертный зверь, тьму на своей руке. Тьма растет в тебе, оплетает изнутри, протыкает шипами. Скоро ничего не останется. Ветви скользнули по его левому плечу, больно кольнули тыльную сторону ладони. Талион заставил себя не двигаться. — Мне нужен совет. Келебримбор… ты знаешь, что с ним? Карнан выступила к нему из сплетенья корней. Пробудившаяся от своего сна, она выглядела иначе, чем в прошлый раз; в ее лозах-волосах распустились мелкие белые цветы, живая мшистая зелень спускалась по спине. Беззвучно шагнув вперед, она неторопливо провела четырехпалой рукой по древесной коре, и та словно зазвенела мягко под ее прикосновением. — Свою битву ведет он с тьмой, как и ты, сдерживает ее волю. Но силы его на исходе. — Битву?.. — Когда тебе метили в спину, другой принимал удар. Когда тебе готовили западню, другой заступал в нее. Слуги темного владыки обходят стороной твои земли, пока пламя и серебро скованы битвой на вершине Барад-Дура. Талион беззвучно выдохнул сквозь стиснутые зубы. Он полагал везением и случайностью это странное нежелание кольценосцев вступать с ним в открытый бой. Везение и случайность — то, что он почти всегда успевал вернуться к сроку в свои осажденные крепости; то, что вражьи армии оставались все так же разрозненными и будто слепыми; то, что их вожаки никак не могли договориться меж собой. Три года он держал рубежи Нурнена и Горгорота, пядь за пядью вгрызаясь в их проклятую тьмой и пламенем землю, а сауроновы орки будто все не могли опомниться. Им достаточно было бы ударить одновременно с нескольких сторон — и защита его крепостей была бы сметена. Достаточно было призвать Короля-Назгула — оскверненный вражьим кольцом, Талион безропотно склонился бы перед его силой. Но они все еще мешкали. Была ли то воля Келебримбора, что раз за разом останавливала их?.. Келебримбора, бросившего его умирать? — Он один раз уже предал меня, — хрипло сказал Талион. — Как я могу доверять ему? Карнан медленно покачала головой, и мелкие листья ссыпались ворохом с ее волос, разлетелись по сторонам вместе с цветочными лепестками. — Смотришь ты, но не видишь.

***

…Лютня была разбита, на ней не хватало струн. Талион провел ладонью по треснувшему грифу и, помедлив, бережно положил ее рядом с узорной каменной колонной. Инструмент был безнадежно испорчен и вряд ли мог издать хоть один верный звук, но при одном взгляде на него внутри поднималось странное щемящее чувство потери, разрасталось, заполняя всю грудь. Талион не сразу смог понять, было ли оно его собственным. Серебряный всполох бесшумно выступил из тени рядом. Келебримбор прислонился к колонне, скрестив руки на груди, и взгляд его был нечитаемым. — Я знаю, — устало сказал Талион. — Песням нет места в этой земле и на этой войне, и мне не стоит попусту тратить время. Знаю. Келебримбор ответил не сразу. — Людские племена, — медленно сказал он, — порой проходили по землям Эрегиона. Я не был близок им, как некогда Финрод Фелагунд, но я старался чтить его память и не чинил им преград. Как-то раз их вожди собрали пир в честь государя Ост-ин-Эдиль, и их сказители пели нам песни о черной войне. Войне, о которой они знали лишь со слов своих предков. Талион тихо хмыкнул. — Их пение так сильно оскорбило твой слух? — Оскорбило? Нет. У них были самодельные лютни и загрубевшие от тягот кочевого пути пальцы, едва ли от них можно было ждать великого мастерства. Но сами их песни… в них не осталось ничего от истины. Они пели про орлов великих гор, даровавших эльдар крылья для поединка со Врагом; про валар, наделивших небесной силой их клинки, про духов и богов — которых нет и не было никогда. Таковой на деле оказалась людская память, лживой, ветреной и скоротечной; и таковой осталась в ней боль и кровь моего народа. — Ты рассказал им правду? Келебримбор покачал головой. — Это лишь унизило бы их вождей, а я не искал ссоры. Да и что я мог сказать? Вечно прокляты тьмою дни и ночи Дагор Браголлах, и вечно прокляты те, кто видел ее своими глазами. Талион сморгнул подступившую к векам тень. Изнутри, к глотке поднялся глухой рокот, словно били сотни барабанов; что-то свистнуло возле виска, то ли стрела, то ли черное крыло; что-то обожгло щеку, пригоршней алых углей врезалось в кожу. Талион торопливо провел ладонью по лицу — и задохнулся, глотая раскаленный смог. Держись, полыхнул внутри него голос отца, сиплый от выкриков и пепла. Он — нет, Келебримбор — стремительно развернулся, принимая очередной удар; его клинок запел серебряным гневом, соскользнул по пластинам чужой брони и вошел прямо в разинутую пасть чудовищного зверя, повалив того на потрескавшуюся, иссушенную битвой землю. Он зачерпнул из себя свет, несмиримое белое пламя Амана, и пламя потекло по его рукам, пролилось из его губ свистящим выдохом, по воле его обращаясь смертью. Удар разметал черные тени, как порыв ветра сметает опавшие листья. Как мало осталось этого света!.. Лающим эхом пронесся над равниной многоголосый вой подступившей орды тварей, и с ним пришел шелест крыльев, сотканных из огня и непроглядной ночи. Надрывно затрубили рядом боевые рога Первого Дома, призывая сомкнуть ряды. Наклонившись, он подхватил штандарт, выпавший из бессильно разжавшейся руки павшего знаменосца — и свет в его груди обратился слепящим гневом. Кровь от крови Феанора, он воззвал к этому гневу, вплетая свой голос в песнь рода; и его воля была — клинок; его имя — гордость и серебро; и в этот миг сам древний рок отступил перед ним. Над кровью, пеплом и смертью все еще сияла звезда в восемь лучей, казалось, сияла ярче, чем некогда Древа Благословенного Края, и даже вражья тьма, проклятая тьма была не в силах заставить ее угаснуть. Держись!.. Талион выдохнул чужую память, как пепел; казалось, та выжгла ему грудь. — Ты мог рассказать им, — хрипло сказал он. Упрямо сжал кулак, сглатывая горечь. — Помочь. Научить. Да, век людей недолог, но разве в том наша вина? Разве мы не заслужили знать правду? — Я не говорил этого. Талион, ты смотришь, но никак не желаешь видеть. Талион лишь сухо дернул плечом, отвернулся, не став отвечать. Неожиданно подступившая злость ушла так же неожиданно, оставив после себя лишь уже ставшую привычкой усталость. Келебримбор взглянул на него — раскаленный звездный свет, не знающий пощады, — едва заметно качнул головой и исчез, скрывшись в сумеречной тени.