Через синие шторы пробиваются яркие лучи. Я ненавижу эти шторы. И дни, которые начинаются не с дикого, безудержного писка будильника – тоже. Нет, меня, конечно, как и все население Земли, раздражают эти трели и визги кошек по марту, что обычно издает мой мобильный телефон, но, одновременно, это же означает, что я никуда не опоздаю и буду относительно бодрой, а не подобием выжатого лимона. Иногда мне даже кажется, что этот лимон (то есть, меня) выжали досуха года два назад и по рассеяности или случайности забыли на кухне, оставив сжиматься и скукоживаться дальше. Честное слово, заметь я в одно прекрасное утро в зеркале вместо собственного лица только морщины, не удивилась бы ни капли.
Когда сегодня я вглядываюсь в свое отражение в ванной, морщин не прибавляется, но от взгляда на часы мне сразу же становится плохо: опаздываю я катастрофически. Если быть честной, то я уже опоздала, но осознание этого меня как-то не успокаивает. Профессор Донован, преподаватель античной истории, сдерет с меня кожу, сожрет мои органы и даже не подавится. Пожалуй, и не поморщится – тоже. Потому что я терпеть не могу Донована, терпеть не могу античную историю и историю в принципе. А еще я будущий историк, да. Моей судьбе сложно позавидовать, но я все еще надеюсь, что в этом мире есть люди, которым значительно хуже, чем мне. Боюсь только, что живут они в странах Третьего Мира и голодают. Не иначе.
В итоге, через пятнадцать минут я решаю, что к профессору Доновану не пойду ни за что в жизни. Не сегодня – уж точно. Зато спокойно соберусь и не буду, влетев в аудиторию, угадывать, что произошло в Египте или Сирии в третьем веке до нашей эры. Впрочем, я часто угадываю и, правда, стараюсь учить, потому меня все еще терпят.
Но профессор Донован... Представьте себе огромного быка. Черного. Злого. Бешеного. А теперь представьте этого быка в образе обычного человека. И даже не спрашивайте, как бык может стать человеком. Я не знаю, но то, что мой преподаватель античной истории на него жутко похож – факт. Прибавьте к тому, что вы вообразили, забавный низкий хвост, в который он забирает свои волосы (хотя я уверена, что профессор Донован просто таким образом прячет плешь), и проникновенный бас, и получится профессор Донован. Учитывая, что чаще всего он на меня орет или рычит (забудьте о быке, хорошо? просто быки не умеют рычать), размахивая перед моим носом мелом, карандашом или красным маркером на манер копья, то вы должны понять, почему я его опасаюсь.
Я уже говорила, что если день не заладился с начала, то он так и останется не лучшим до самого конца? Ну, в любом случае, примерно это и произошло.
Университет шумит тысячью голосов, а я врезаюсь, разогнавшись, наконец, на своих каблуках до приемлемой в обществе скорости, в профессора Донована, которого собиралась избегать хотя бы сегодня. И мир будто бы останавливается: он смотрит на меня, я – на него, и сбежать мне хочется чуть ли не больше всего на свете.
– Конни, – рычит мое имя профессор Донован и фыркает.
Мне кажется, что все, связанное со мной, заставляет его злиться и слетать с катушек. Я словно красная тряпка для быка, да, пусть профессор Донован и человек. А еще ко мне он обращается исключительно по имени. Остальные думают, что профессор Донован меня выделяет. Я думаю, что ненавидит.
Мое имя мне не нравится почти так же сильно, как синие шторы в моей съемной квартире.
Я думаю, что все женщины, которых назвали «Конни», неудачницы. И, поверьте, у меня куча причин полагать именно так.
– Да, профессор Донован? – пищу я, прижимая к груди сумку и отступая на шаг назад.
Я наверняка выгляжу жалко и напугано, как нашкодивший щенок терьера, который понимает, что наказывают его правильно, но ему все равно обидно.
Мне страшно, и я давлю нервную улыбку, потому что мысль, что ему лучше было бы родиться не в этом времени и стать гладиатором, чем историком и преподавателем, явно профессору Доновану не понравится. Он вообще не любит шуток. А я, если не знаю, что сказать, всегда шучу или несу бред. Обычно это случается одновременно.
– Конни, – повторяет профессор Донован с угрозой (между бровями у него залегает глубокая морщина, а губы сжаты до белизны). – Если ты пропустишь еще раз мою лекцию, то я...
Что он сделает, я уже не слушаю, представляя себе кипящую лаву в котлах, острые пики, испанские сапожки, выставленные в ряд, и все остальные орудия пыток, придуманные человечеством. От всего этого мне становится очень не по себе. Наверное, это видно по моему лицу. На моем лице вообще все видно: начиная с явной глупости и заканчивая отсутствием инстинкта самосохранения в критических ситуациях.
– В общем, Конни, – устало выдыхает профессор Донован, видимо, решив сжалиться надо мной, – ты можешь рассказать мне все пропущенные темы. Или напроситься в напарники к Гастингсу. У него интереснейшая тема.
– Но?.. – все еще пищу я.
Не может быть все так просто. Никогда не бывает. Профессор Донован не настолько добродушен, чтобы давать мне поблажки.
– Боюсь, для этого тебе придется целовать ему ноги.
Я давлюсь воздухом и спрашиваю.
– А вам-то с этого какая радость?
– Есть люди, которые раздражают других людей тем, что ничего не знают, – профессор Донован так выразительно смотрит мне в глаза, что без слов становится понятно, кого он имеет в виду. – А есть те, что знают слишком много, и из-за этого мнят уже о себе слишком много. К последним относится и Гастингс.
– Так это ваша низменная месть, да? – спрашиваю я.
Профессор Донован молчит, так что последний вопрос я задаю уже грустно и без особой надежды. И не думая, наверное, тоже.
– А если я пересплю с ним, а потом вывешу его откровенные фото на доске почета, мне это зачтется?
Он мне ничего не отвечает и уходит. И я понимаю, что хоть что-то выучить мне все равно придется.
Свою ошибку и безысходность сложившегося положения я понимаю только через два часа, потому что я понятия не имею, кто такой Гастингс, как он выглядит, на каком он курсе и предпочитает ли он девушек. Последнее, конечно, не имеет значения, но мне было бы интересно это узнать. В конце концов, можно ли мне в его присутствии говорить о новой блузке и спрашивать, ровно ли накрасила глаза или нет? Я прекрасно знаю, что все мужчины ненавидят это, даже те, которые спят друг с другом, но последние должны относиться более терпеливо и снисходительно к женским заскокам. Никто ведь не идеален.
Неуловимого Гастингса зовут Шоном, он на два года старше меня, и его таланту прятаться в толпе позавидует любой секретный агент. И это все, что я узнаю о неведомом молодом человеке, потому что преподаватели на разные голоса говорят, что он присутствовал на их занятиях – ради этого я даже раздобыла его расписание и пробежалась по кабинетам, – но он будто бы специально не попадается мне на глаза.
Как итог: я зла, я расстроена, и я не знаю, что делать дальше – бежать и учить пропущенный материал или сразу отправиться в магазин за веревкой и мылом. Мыло, кстати, купить действительно нужно, как и зубную пасту. И щетку. Я понимаю, что обычные люди бывают более внимательны к средствам гигиены, но мне несложно растянуть остатки остатков еще на месяц, если до магазина больше десяти минут пешком. Мне до магазина – дешевого магазина, я не в той ситуации, чтобы быть расточительной – добрые три квартала.
«Долбанный Гастингс, – думаю я, медленно продвигаясь по переполненному коридору в сторону выхода, – из-за тебя мои легкие никогда не скажут мне «спасибо», и я, возможно, сдохну в сорок от рака». Мне хочется курить, и я не остановлюсь ни перед чем. Даже перед маньяком, растворяющим трупы своих жертв в кислоте. То, что я пытаюсь бросить уже в третий раз, меня мало колышет. Мои нервы – то, что еще пытается на них походить, по крайней мере – мне дороже. Совсем немного, но дороже. Сигареты, конечно, вряд ли им чем-то помогут, зато я перестану волноваться.
Я вру. Я часто вру. Это так, к слову, потому что я все равно волнуюсь.
На улице чуть накрапывает дождь, у всех пробегающих мимо меня студентов невеселые серые зонты, и они – сами студенты, не зонты – спешат. На самом деле, своим поведением, если задуматься, мы все, люди, напоминаем тараканов на свету, разбегающихся в разные стороны, как-то презрительно шевелящих лапками; могли бы они пищать – пищали бы. Мы – можем, и потому мы кричим. Люди вообще всегда кричат: когда не знают, что делать, и когда знают; когда боятся, когда не уверены – в себе или в других; когда им больно и когда хорошо.
Я бы тоже закричала. От сигарет нисколько не легче и не проще. Такое ощущение, что у меня кто-то умер, а не просто, всего-навсего, я завалила античную историю. Если вам кажется, что я принимаю все слишком близко к сердцу, то вы, пожалуй, даже немного проницательны.
«Долбаный Гастингс», – думаю я.
– Долбаный Гастингс, – и повторяю вслух, затягиваясь еще раз. – И как таких земля носит?..
Про профессора Донована я молчу, потому что он всегда имеет свойство появляться в самые неожиданные моменты. Иногда мне кажется, что он дежурит даже около моей постели, ожидая, когда во сне я обругаю его. Наверное, к лучшему, что в детстве мне не разрешали сквернословить и били по губам.
– Легко и просто, – раздается над моим ухом.
В первую секунду я думаю, что это профессор Донован, а я все же сболтнула лишнего; во вторую мое лицо уже пристально разглядывают через очки и явно готовы пальцем выколоть глаза. И, я уверена, что выкололи бы, если бы руки обладателя очков и прожигающего взгляда не были заняты кучей книг и тетрадей.
И в это мгновение я понимаю, что обречена.
Потому что меня назвали Конни, и я – неудачница.
И потому что Шон Гастингс действительно оказался именно тем противным типом, каким представлялся мне с самого начала.
Я не придумываю ничего умнее, чем упасть на колени (окурок, правда, предварительно отправляется подальше, чтобы не запачкать джинсы, и мокрой грязи на крыльце, где мы стоим, нет) и состроить самое виноватое, печальное и щенячье лицо.
– Спаси меня! – кричу я, потому что кричать – это нормально.
По крайней мере, я пытаюсь себя в этом убедить, пока лицо Гастингса бледнеет, а сам он начинает слабо, но глупо улыбаться. Мои губы тоже пытаются растянуться в чем-то похожем, но я себя отдергиваю – или играть до конца, бездарно и с душой, сейчас, или отдать ту же душу профессору Доновану (если повезет) или богу (если не очень) через несколько дней.
– Пожалуйста!
Я пытаюсь завыть, но голос срывается на какое-то истеричное бульканье. Шон слишком ошарашен, чтобы это заметить, и только роняет книги – талмуд по античной истории (это довольно символично, не находите?) попадает мне точно по лбу. И от боли физической выть у меня выходит гораздо лучше и правдоподобней, чем от боли душевной.
– Если я веду себя странно, Гастингс, это не значит, что нужно пытаться убить меня книгой, – недовольно замечаю я и хлюпаю носом (не от слез, а просто потому, что могу, да и кому какая разница?). – Побудь джентльменом, Гастингс, и помоги подняться.
Шон озирается по сторонам; я поднимаюсь сама, отряхивая джинсы от пыли и пытаясь не шататься на каблуках из стороны в сторону. Ветер сегодня сильный и бросает в меня несколько капель дождя. Как ни посмотри, день отвратительный.
Несмотря ни на что, мне нравится его фамилия – сухая, глухая, резкая. И нравится то, как я могу ее произнести, проглатывая первые согласные и почти шипя последние, словно змея. Сам Шон не похож на змею – в очках, светловолосый и... простой, в общем-то.
И он пытается сбежать, пока я рассеянно оглядываю то его, то намокшие от дождя лавочки и не кричу, словно умалишенная. Наверное, обычных людей это раздражает – когда кто-то ведет себя не так, как положено, когда кто-то выбивается из серой массы. Как будто программа, осмыслившая себя, человек начинает существовать вне принятой системы и вне установленных обществом правил. Если он вопит слишком громко, то его уничтожают, выкорчевывают, словно сорняк. И сложно сказать, что умнее – кричать правду или, зная ее, молчать.
– Эй, стоп. Мне сказали, что ты занимаешься проектом, – замечаю я, нагоняя Гастингса в уже пустынном коридоре (лекции давно закончились). – Я хочу быть твоим напарником. Или помощницей. Я могу таскать книги, двигать столы, печатать и... рисовать, если нужно. Но не думаю, что нужно.
Он не останавливается, но кидает на меня отстраненно заинтересованный и раздраженный взгляд.
Мне нисколько не стыдно, но я знаю об этом проекте только то, что у него интереснейшая тема. Впрочем, вряд ли на меня снизошло бы небывалое озарение, будь иначе.
– Перед тем, как ты скажешь «нет», предупреждаю: я буду преследовать тебя. Серьезно! И буду всегда вопить. И падать в ноги. И все будут тыкать в тебя пальцем. У меня не всегда такая плохая фантазия, как сейчас, так что... – я отчаянно пытаюсь придумать что-нибудь еще, но в голову ничего не идет.
Гастингс останавливается резко; так, что я задеваю его плечом, не сразу заметив, потому что, отчаянно стуча каблуками, бегу немного позади.
– В тебя тоже будут тыкать пальцем, – замечает он.
Я ухмыляюсь.
– А я рыжая. В меня всегда тыкают, так что мне все равно.
В моей семье всегда говорили, что я пошла в одну из своих прабабок: такая же странная, сумасшедшая и рыжая. Уж не знаю точно, что она учудила и откуда все об этом узнали, но это есть. Вполне возможно, это даже выдумали, чтобы утешать меня. В любом случае, мне всегда больше нравилась версия отца на этот счет: он часто называл меня маленьким чертенком, а когда я подросла достаточно, чтобы понимать сарказм и иронию, грозил костром. «Так что всеобщее внимание – не самое худшее», – думаю я и отчасти спокойно вздыхаю потому, что костров по рыжим больше не жгут.
– Держи, – после минутного молчания бурчит Шон.
Мне кажется, что ему не нужен помощник или кто-то еще рядом, но надоело таскать все материалы на собственном горбу. И он решил использовать мой.
В моих руках – книги по истории и тетради. И рядом стоит Гастингс. И, знаете, я внезапно понимаю, что вариант с зубрежкой был не настолько ужасен.
несколько лет спустя
В мире есть масса признанных шедевров – картины Леонардо да Винчи, мелодии Моцарта, скульптуры Микеланджело. Ими восхищаются сейчас и наверняка будут восхищаться позже, хотя в свое время многих из их авторов недооценивали. Эти люди опередили своих современников и всю жизнь, фактически, светили во тьму. Разве что мотыльков на их век пришлось несравненно мало.
Есть те, кому повезло по-другому – они купались в славе, творили и были любимыми.
Есть и третьи, о чьих открытиях не узнает никто и никогда – обычные люди, шедевры которых значат хоть что-то только для них самих.
В этот момент, обычный, ничем не отличающийся от тысячи таких же моментов, для меня резная пепельница из дерева, забитая окурками всех марок сигарет – самый идеальный шедевр, отражающий мое внутреннее состояние, метания и душевные терзания. Я уже не считаю, сколько раз пыталась бросить курить, и не уверена, что от этого знания мне стало бы легче жить. Скорее уж наоборот: любой человек разочаруется в себе, осознавая, что у него нет силы воли. Куда разочаровываться мне, я уже даже не знаю. Сами посудите: специалист с образованием преподает историю доброй сотне невыносимых детишек поколения «текила-наркота-дабстеп». То, что я разбираюсь в периодах и перипетиях Войны за Независимость Америки, а живу в Англии, где это никому не сдалось, тоже играет свою немаловажную роль.
Впрочем, никого это не интересует, а все свои звездные шансы попасть в хоть какую-нибудь приличную контору я упустила еще года три назад.
Знаете, это ни капельки не смешно. Наоборот, печально осознавать, что я загубила собственную жизнь и теперь обречена до самой смерти прозябать в этой школе среди чопорных женщин, которые до сих пор бьют детей по рукам указкой (но не мне их винить, бывает, что соблазн слишком велик), и странных мужчин, находящих гольф интереснейшим видом спорта. По сравнению с ними даже сумасшедшие подростки – интересные собеседники, главное ведь, уметь с ними правильно говорить. Я не тяну на умудренную опытом старушку, поэтому приходится выть по-волчьи. Зато меня любят, своеобразно, но... в общем, да. Я пользуюсь популярностью среди учеников, на моих уроках они молчат, но в ответ ждут от меня защиты от всего остального мира.
Вот и теперь...
Я смотрю на пепельницу, курю в окно и разговариваю по телефону.
– Нет, миссис Мейси, с вашим сыном все в порядке. Нет, миссис Мейси, он не истекает кровью на полу в классе и даже если бы истекал, то я бы оказала ему первую помощь. Нет, миссис Мейси, я не пытаюсь соблазнить вашего сына, и первая помощь не заключается в искусственном дыхании рот в рот. Ваш сын не в первый раз подрался, не стоит так беспокоиться за него. Тем более, ему уже семнадцать, пора научиться думать и собственной головой.
Мейси-младший, тот самый блудный сын, смотрит на меня с благоговением и обожанием, прикладывая лед в тряпке к разбитому носу и губе, а его мать верещит, как сирена, в трубку. Я знаю, что больше времени трачу именно на это – на выяснение отношений между родителями и учениками и между учениками и учителями, – а не на преподавание истории. И Мейси за сегодня уже пятый, хоть и первый с разукрашенным лицом.
– Миссис... – я устало вздыхаю и вытряхиваю пепельницу прямо в окно. – Слушайте, мне платят за то, что я пытаюсь заставить вашего сына полюбить историю, а не за психологическую помощь матерям. Извините, миссис Мейси, у меня вторая линия. Если вам захочется поговорить еще, приходите в школу после занятий, я вам расскажу, покажу и объясню, что захотите. Мы можем даже выпить кофе, если вы любите кофе. До скорого, да.
Я много вру – это факт. Все говорят, что нет лжи во спасение, но я думаю иначе. И сейчас тоже была бы ложь во спасение (просто вторая линия – заезженная отмазка, которая никогда не теряет своего шарма и весомости для остальных), но кто-то действительно мне звонит.
– Я пойду? Спасибо, Конни, – неловко улыбается Мейси и пятится к двери, подпевая моему рингтону. – Твоя судьба тебя обнимет...¹
Я даже не пытаюсь ругаться. Я для всех Конни, когда рядом нет взрослых. В конце концов, меньше десяти лет – не разница в возрасте. Ну, по крайней мере, так мне говорят здесь. Чертово поколение... А я ведь в их возрасте была куда вежливее! Хотя, может, с другой стороны, просто боялась своих учителей. Зато мои учителя слушали всякую ерунду, и я среди них блистаю теперь почти алмазом чистой воды.
– Слушаю.
Номер не определяется, и я ожидаю всего: от внезапного звонка из полицейского участка (некоторые остроумные повадились давать мой телефон вместо родительского, опасаясь получить трепку) до удачи в розыгрыше миллиона. Маловероятно, конечно, что мне перепадет хоть двадцать фунтов, но сама надежда значит уже многое. В конце концов, возможно же, что моя судьба, кем бы она ни была, решит поговорить со мной именно сегодня? Соглашусь, не лучшее время, но это же судьба, тут не до согласования графиков и планов на день.
– Конни? Ты все еще занимаешься Войной за Независимость?
Я чуть не роняю трубку на пол от удивления и молниеносно закрываю окно, чтобы лучше слышать – связь плохая, и на заднем фоне постоянно что-то шипит, – но голос узнаю сразу же, потому что так ехидно-заинтересованно умеет спрашивать Гастингс и только он. Гастингс, который буквально пропал пару лет назад и не откликался на все мои доброжелательно-пошлые поздравления, не отвечал на мои профессиональные вопросы, когда они возникали, в конце-то концов. И вот сейчас...
– Да, все еще. В отличие от некоторых, я остепенилась и теперь не срываюсь при первой возможности куда-нибудь.
– А я надеялся, что ты не против повторить что-то похожее на твой побег в Тоскану.
Шон говорит так, будто мы не виделись два дня, а не несколько лет, и ту мою ошибку номер девять (он почему-то всегда их считал, но только самые незабываемые и граничащие с сумасшествием) вспоминает, словно это вчера я вернулась и из аэропорта отправилась в городскую библиотеку, где он и ночевал бы, если бы получил разрешение. Не лучший мой поступок, решение, но... я и тогда, и сейчас мало задумывалась о последствиях. Мне хотелось приключений, и я их находила.
Всегда.
– Ладно, может быть, и не против.
Гастингс ухмыляется в трубку, я это слышу. Он всегда знает, что я отвечу – со временем это не меняется. Мне хочется верить, что он просто слишком проницательный, потому что ни одна женщина не хочет быть предсказуемой.
– Я все объясню при встрече. Перезвоню вечером, Конни, – быстро говорит Шон.
В ухо мне пищат короткие гудки, и я не знаю, что это было.
И только где-то на границе сознания крутится строчка – твоя судьба тебя обнимет. Обязательно обнимет.
¹Oasis – Stop Crying Your Heart Out
