Ошибка 17

     В аэропортах, как и на вокзалах, всегда многолюдно, особенно когда приходится выходить из самолета в зал, расталкивая других пассажиров и чувствуя, как они, не щадя, толкают локтями и плечами тебя. Перед глазами мелькает яркая одежда, яркие чемоданы, иногда – яркие волосы, и мне, привыкшей к серости, спокойной строгости Англии и даже Лондона, столицы, хочется отвернуться или натянуть на нос темные очки, которых у меня нет. Никто не смотрит в мою сторону, а я вдруг осознаю, что со времен Тосканы, когда мне не нужен был даже предлог, чтобы сбежать, изменилось многое, но не это. Я все еще готова срываться с места, потому что меня ничего не держит. И это почему-то чертовски грустно.      Знаете, я люблю свою семью: мать, бесчисленное количество кузенов, бабушку, которая до сих пор рассказывает одни и те же истории и показывает письма времен Войны за Независимость всем родственникам. Но я уже не привязана ко всем ним так, как в детстве. Любить на расстоянии их даже легче. Отчасти. Нет ругани по пустякам, обвинений и вопросов «когда же ты, наконец, замуж выйдешь». Впрочем, и поддержки, когда она нужна, тоже нет, и мне никогда не хватает смелости набрать номер самой, чтобы просто пожаловаться. У них наверняка хватает своих печалей и без меня.      Только я совру, если скажу, что мысль, что я сама – их главная печаль, меня не беспокоит. Беспокоит, но... Что это изменит? Я бы, может, не против стать супергероем, да кого спасать? «Начни с себя», – сказали бы мудрецы. Но я не знаю, от чего себя спасать – то ли слишком глупа, то ли не от чего.      В зале я сажусь на свободное кресло и, наверное, впервые за пару дней начинаю думать. Гастингса нигде не видно, хотя он обещал меня встретить и не опаздывать (я тоже много кому обещаю быть где-нибудь вовремя, так что простить его – сравнительно легко).      У меня немного вещей. Относительно. Сумку, которая весит как упитанный ребенок лет пяти-шести, я предпочитаю не считать: там лежит куча книг, связанных так или иначе с Войной за Независимость, и добрая половина семейного архива, в том числе и ксерокопии писем одной из моих бабок, о которой так любят поговорить после бутылки дорогого виски. Сменная одежда покоится где-то на самом дне, но мне до сих пор не верится, что я здесь и задержусь надолго.      Я много мечтала об Америке, но тут меня ничего не ожидало – ни знакомых, ни работы, ни даже малейшего шанса получить ее. Лишних денег же, чтобы праздно спустить их на бессмысленную поездку, в моих карманах никогда не водилось. Пожалуй, я даже и не вспомню, когда впервые задумалась об этом. Точно после Тосканы (дурацкая поездка выбила из меня малую, но часть юношеского безрассудства). Наверное, когда нашла во всей истории человечества отрывок, который заинтересовал меня и тронул.      Мир пережил множество войн и битв, потому что люди по природе своей агрессоры, нам жизненно необходимо бороться – проигрывать или побеждать. Были восстания рабов, крестовые походы, захватнические набеги. Но в Америке люди воевали за свободу. Я не говорю, что до этого не было ничего подобного – в конце концов, хотя бы с одной стороны, любую войну можно воспринимать как войну за свободу, – но это оказалось лично мне ближе. Тем более, в моей семье, имеющей шотландские корни, почему-то тоже очень трепетно относились и относятся к Соединенным Штатам.      Иногда я думаю, что это и было целью моих родителей и бабушки – пробудить во мне интерес. Пусть до сих пор я к семейным архивам относилась с пренебрежением и, честно говоря, не изучала ничего подробно, ограничившись частыми рассказами вместо сказок на ночь, но все остались довольны.      По разные стороны баррикад, да. Мама, в отличие от бабушки, навязчиво считала, что мне стоит уделить истории своей семьи больше внимания, а отец умер, когда мне стукнуло двадцать, и больше никто не вставал на мою сторону в спорах не на жизнь, а на смерть. В общем, у нас до сих пор вооруженный нейтралитет и холодная любовь.      – Конни, ты в курсе, что каждый день в Штаты прилетают тысячи человек и столько же улетают обратно? – голос звучит совсем близко и недовольно.      Я смаргиваю и поднимаю взгляд. Передо мной стоит Шон – немного постаревший и возмужавший, но все равно как-то по-прежнему раздраженный. Мне кажется, что с нашей последней встречи ничего не изменилось. И с нашего последнего разговора – тоже. Гастингс всегда был тем еще типом, никогда не считал меня равной себе ни по каким показателям (я даже бегала медленнее) и относился скорее с покровительственной добротой ко всем моим юношеским сумасшествиям. И он умел советовать. Правда, все время с недовольной миной вместо лица и ехидно раздраженным тоном.      Так что я даже не удивляюсь, слыша подобную интонацию, и просто молчу – жду, когда он выговорит весь яд.      – Нормальные люди, прилетев, включают свои мобильные телефоны, а не забывают о них. Знаешь ли, встретиться легче. Не находишь?      Я думаю, что хорошо, что Шон не плюется в людей, как это делают верблюды, потому что в меня бы он точно сейчас плюнул. Пожалуй, в меня бы он плевался чаще всего – из любви к искусству и из нелюбви к моей отсутствующей логике.      – Ну, ты же все равно рад меня видеть? – мило улыбаюсь я. – Тем более, ты мог бы предупредить заранее, знаешь же, что мне надо говорить все и предупреждать обо всем.      – Я имел неосторожность подумать, что ты изменилась, – отзывается Шон.      Он поднимает мою сумку (на секунду его лицо становится преисполненным страданиями и болью) и уверенно направляется в сторону выхода.      – Если бы я изменилась, то никуда бы не поехала. В конце концов, середина учебного года, самый заработок! Половина моих коллег решила, что я собираюсь замуж, потому что нормальные учительницы истории не срываются с пригретого места просто так. Даже ради интересного исследования.      Гастингс смотрит на меня, как на идиотку. То есть, он почти всегда на меня так смотрит и смотрел до этого, но сейчас его взгляд особенно говорящий. Кажется, за то время, что мы не виделись, Шон многому научился. Например, заставлять людей чувствовать себя ничтожеством без слов.      – Хочешь, чтобы я купил тебе билет на обратный рейс? – спрашивает Шон ехидно.      Я отрицательно качаю головой. Я не хочу домой, не хочу видеть своих учеников, не хочу просыпаться в своей постели под писклявый будильник, отработанными движениями варить кофе и идти на надоевшую работу. Я устала от обыденности.      Гастингс же предлагает мне приключение. Да, историческое, но... Это авантюра. Риск. Что-то новое. Шон не говорит этого, но имеет в виду. Он знает, что там, где-нибудь очень-очень глубоко, есть нечто ценное, неизвестное, нужное. И найти предлагает мне.      Я рада, что нахожусь здесь. И большего мне не нужно.      Мне приходится несколько пересмотреть свой немой восторг от всего происходящего после того, как я вхожу в номер. Две узкие койки, растащенные по углам, раскладной стул, вспузырившийся паркет с облезшим лаком, вместо обоев – стены, облепленные старыми, пожелтевшими от времени газетами, свисающая на проводе одинокая лампочка. Я готова поклясться, что видела огромную серую крысу, проскользнувшую через всю комнату в санузел. И судя по всему, о ванне не приходится даже мечтать. Меня это пугает. Нет, я не боюсь крыс, насекомых и прочей живности, но... В общем, мне резко хочется помыться. Полностью. Или, на крайний случай, облиться с ног до головы антисептиком.      Я смотрю на Шона с ненавистью, он на меня – со смехом и серьезностью одновременно.      – А если я заболею и умру? – спрашиваю я, кивая на не закрывающееся до конца окно.      В моем голосе нет ни капли энтузиазма. Окно, будто в подтверждение моих слов, глухо хлопает и скрипит.      – Я похороню тебя за свой счет и буду раз в год приносить цветы на могилу, – отвечает Гастингс и с шумом ставит мою сумку на пол у входа. – Ты же была поклонницей минимализма, разве нет?      – Ну конечно. Только это касалось искусства, а не всего остального.      Я не хочу спать – несмотря на нервирующий страх упасть в океан, в самолете мне удалось отрубиться, стоило только подняться в воздух. Да и есть – тоже. Если честно, мне хочется поговорить – о том, куда Гастингс пропал, почему не отвечал на звонки, отчего вышел на связь так неожиданно и с такой странной просьбой, обо всем произошедшем, в конце концов, – но он молчит всю дорогу, ограничиваясь какими-то туманными разговорами на три фразы о сомнительных достопримечательностях.      Я ничего не имею в виду. Мы долго дружили, да, и, может, «продружи» еще года два, сошлись бы как пара, переспав друг с другом, но... Люди менялись со временем. И люди не пропадали просто так. Особенно чертовы педанты вроде Шона. Знаете, иногда мне кажется, что вся жизнь у него была расписана – защита диссертации, докторской, потом преподавание в каком-нибудь Гарварде, семья, рождение наследника и далее по списку. И умер бы он всенепременно в теплой постели с грелкой под одеялом, с пресловутым стаканом воды на тумбочке и в окружении жены, детей и друзей от старости лет в восемьдесят.      Была. Главное здесь слово – была. Может, конечно, где-то далеко-далеко еще и остался тот дурацкий план, но теперь Гастингс явно плывет по течению, причем еще и подгребает сам себе, будто боится не успеть. Только вот... не успеть что?      – Мне даже страшно спрашивать, но... здесь есть сеть? Хотя бы для начала. Или мне сразу готовиться проводить дни в интернет-кафе? – подаю голос я, аккуратно присаживаясь на край кровати, стоящей ближе к выходу.      Надеюсь, что здесь меня не продует. Или продует, но не так сильно, как могло бы.      Следующие полчаса я со злорадной улыбкой наблюдаю, как Шон пытается настроить интернет на своем ноутбуке. Мобильный модем, торчащий из usb-входа, уныло мигает красной лампочкой. Я делаю вид, что читаю, для достоверности шурша страницами с завидной регулярностью – перекладываю распечатки и талмуды, позаимствованные когда-то из университетской библиотеки, но так туда и не возвращенные, с места на место.      Вот что я умею мастерски – делать вид, что что-то делаю, страдая при этом всякой фигней. Жаль, что с таким талантом не получить Нобелевскую премию. Или вообще хоть какую-нибудь премию.      – Что конкретно тебя интересует? – наконец спрашиваю я, когда понимаю, что просто так искать что-то глупо, бессмысленно и долго. – Первые стычки патриотов и лоялистов? Военачальники? Союзники обеих сторон? Хотя бы примерно... Может быть, годы? Или, возможно, города?      То, что я ничего не ищу и лишь мысленно злорадствую, не имеет значения. Когда-нибудь работать все равно придется, так почему бы не сделать это сейчас? И, да, хотя нормальным людям платят за их труд, я все еще считаю это работой. В конце концов, Шон оплатил большую часть моего перелета. И этот номер, пусть он и далек от идеала настолько, насколько далек от Земли Плутон. И за мой ужин ему тоже придется заплатить, потому что в местных магазинах принимают доллары, а не фунты. Я думаю, что ему мои услуги обойдутся слишком дорого, но это уже не мои проблемы. Пока еще – не мои. Моими они наверняка станут, когда где-то внутри шевельнется червячок спящей совести, проснется и начнет меня грызть.      Потому что нехорошо быть нахлебницей и иждивенкой, хоть и приятно.      Потому что нехорошо сидеть у чересчур добрых друзей на шее.      О том, что не понятно, зачем дергать людей из привычной, засасывающей бытовухи, тоже плохо, я не думаю. Совсем. Честно. Ну, или пытаюсь, по крайней мере.      – Я не знаю, – подняв голову, четко разделяя слова друг от друга паузами, говорит Шон. – Ищи все.      – Конечно, – киваю я, фыркая. – Давай потеряемся, пока не найдем что-нибудь новое.¹ Или вообще что-то.      Мне отчего-то кажется, что мы пытаемся найти проклятую мумию, не зная о том, что это именно мумия и именно проклятая. Просто в итоге все выйдет не лучшим образом. Я не знаю, но подозреваю это. Никогда еще поиски неизвестно чего не заканчивались хорошо. Впрочем, может, я слишком много смотрела приключенческих фильмов в последнее время, потому что в реальности вряд ли существуют странные артефакты, меняющие окружающий мир. Я не против всяких ненаучных теорий вроде многослойности мира, когда каждый поступок существует одновременно в разнообразных вариациях, но откровенно фантастические выдумки – это уже слишком.      Интернет настроить у Гастингса так и не выходит, и usb-модем разве что не летит в стену.      Шон раздраженно расхаживает по номеру от окна к двери, перелистывая первую попавшуюся ему под руку книгу. Я сижу на узкой койке уже с ногами, подложив под спину подушку и облокотившись на стену.      – Когда-то мы похоже готовили совместный проект. Думали. Злились. Обложились книгами и ночевали в университетской аудитории, – вспоминаю я и незаметно улыбаюсь. – Помнишь, мы поругались из-за какой-то ерунды и не разговаривали три часа, бросая друг в друга бумажки?      Мне нравится копаться в памяти – медленно, аккуратно, не зацикливаясь на грустном или плохом. В жизни и без этого много всякой гадости, и поводов для расстройств предостаточно. Так есть ли смысл портить настроение себе тем, что было и прошло давно? Увольте, срок годности уже истек.      – Я рада, что завалила тогда античную историю.      – Ты бы все равно что-нибудь завалила, – замечает Шон.      – Ну и задница же ты, Гастингс!      Мы тихо смеемся – над тем, что было. И над тем, что еще будет.      На следующий день Гастингс поднимает меня в добрые шесть утра, подсунув под ухо самый противно пищащий будильник в Америке, а то и в мире. Нет, я не имею ничего против будильников, но только когда они будят меня на работу или важную встречу, или на самолет, или еще куда-нибудь, куда ни за что в жизни нельзя опоздать. Но сейчас я не опаздываю. Учитывая, что, засидевшись вчера (да и сегодня – тоже) за книгами и проспорив о какой-то маловажной ерунде кучу времени, по койкам мы разбрелись часа в четыре. А заснула я и того позже, ворочаясь с боку на бок на новом и узком месте и представляя под своей кроватью всех чудовищ мира.      Так что Шона всю дорогу ненавидеть мне удается довольно искренне.      Я надеюсь, что все это – не просто так. Потому что Гастингс вновь тащит на себе все мои вещи и потому что мы только недавно сдали ключи от прошлого ужасного номера. Я думаю – осторожно и предельно аккуратно, будто перерезаю провода у детонатора, – что в этот раз условия будут лучше.      Думаю зря. Как показывает практика, мне вообще лучше не думать – ни к чему хорошему это никогда не приводит.      Теперь в номере не предусмотрены никакие удобства, и стоит одуряющая духота. Окно не открывается, и от глаз его прячет плотная штора синего цвета. Это напоминает мне мою старую съемную квартиру университетских времен – без ремонта, обшарпанную и маленькую, словно клетка для хомячка. И шторы там висели точно такие же. И я их жутко ненавидела, но отчего-то руки все не доходили их снять и выбросить. А потом я просто привыкла их ненавидеть.      Койка здесь тоже одна – чуть шире, чем в предыдущий раз, но все равно слишком узкая, чтобы с комфортом уместиться вдвоем.      – Мне кажется, ты немного переборщил с экономией, – замечаю я, глядя на треснувший плафон бра, висящий над кроватью.      Других источников света тут не предусмотрено в принципе.      – Представь, что мы секретные агенты и скрываемся от властей, – советует Шон и прислоняет мою сумку к стенке у двери.      Мне почему-то кажется, что и в этом номере мы не задержимся надолго.      Я думаю, что из нас двоих именно Гастингс – секретный агент, суперкрутой аналитик, умеющий стрелять из десяти видов оружия одинаково хорошо, а я всего лишь простой клерк из вшивого офиса, которому повезло свернуть по пути домой не на том углу.      Еще через два дня мы вновь меняем мотель, не в таком спешном порядке, как в прошлый раз, но все равно неожиданно. Шон будто бы действительно чего-то боится, а мне не хватает наглости спросить, чего именно, потому что либо он промолчит, либо ответит правду. И я не уверена, что хочу эту правду знать.      На этот раз в номере есть двуспальное ложе и целая ванная, даже больше белая, чем желто-черная. И хотя по полу бегают обнаглевшие тараканы, я чувствую себя настоящей королевой или особой царской крови. Гастингс же наверняка ощущает себя рабом: с каждым днем сумка легче не становится. Ну, или мне просто нравится думать в таком ключе. Впрочем, после ада ночей, наполненных пиханиями коленями и локтями, абсолютно все может показаться неважным. Даже то, что мы не продвинулись в поисках ни на шаг. То есть, так утверждает Шон.      Мой личный запас фактов за эти дни умудряется разрастись на целый один, который Гастингс считает ненужным и неинформативным.      Раньше все историки полагали, что в «Бостонском чаепитии» принимали участия колонисты, намеренно переодевшиеся в костюмы индейцев из племени Могавков. О самих индейцах речи не шло. Но, как выяснилось из моих семейных архивов (я очень пожалела в тот момент о своей бараньей упрямости и даже вредности и том, что не хотела их так долго изучать), один все же был.      Кроме писем нашлись и несколько потрепанных дневников участников Американской Революции, и мне приходится пожалеть еще раз.      В любом случае, сейчас семейный архив если и интересует, то только меня и не настолько, чтобы раздражать Шона.      – Может, нам стоит попросить помощи? Не знаю. В смысле, не самим все это искать, но и… – я замолкаю на пару мгновений, ожидая, когда Гастингс поднимет на меня раздраженный и нервный взгляд. – Почему ты попросил меня? В мире есть сотни, тысячи людей, которые десятилетия изучали Войну за Независимость. Изучали, а не увлекались!      Тишина в номере воцаряется гнетущая и безумная. Я слышу, как часто и громко дышу.      – Потому что я тебе доверяю, – наконец выдыхает Шон; видно, что ему не особенно уютно в роли серьезного взрослого мужчины, но он старается изо всех сил. – Потому что ты упорная и найдешь все, что угодно, если тебе это нужно или интересно. Потому что ты бы не отказала мне. Ну, и потому что ты до сих пор безответственная девчонка, готовая по любому поводу сорваться с места, что мне очень на руку, конечно же.      Я не знаю, что можно достойно на это ответить. Мы никогда не оговаривали наших отношений и их границ, я просто понимала, что мне можно сказать, а что – нет. Пожалуй, этих «нет» не существовало и вовсе, но я как-то не обращала на это внимание.      – Все настолько важно и серьезно? – спрашиваю я очень тихо, будто надеясь, что он меня не расслышит.      Мне бы потребовать у него ответов на все вопросы, раскричаться бы, зарыдать, но… это же чертов Гастингс. Он все мне расскажет сам – позже и когда сочтет нужным.      Просто есть люди, которые оберегают, знают, как облупленную, понимают, какие новости успокоят, а какие не дадут заснуть еще очень долго. И вот Шон – один из них. Можно сказать, даже единственный – несмотря на то, что иногда его скверный характер действительно приходится просто терпеть.      Шон кивает, и мы больше не поднимаем эту тему. То есть, не поднимаю я.      Еще через неделю Гастингс находит квартиру где-то на окраине, торжественно вручает мне ключи – брелок с Эйфелевой башней смотрится на связке инородно и странно – и сто долларов и исчезает. Не в прямом смысле, конечно, но главного это ничуть не меняет.      Я остаюсь одна наедине с кучей книг и старых документов.      Зато здесь, наконец, появляется сеть, и Шон оставляет мне свой драгоценный ноутбук (на деле он почти пуст – ни лишних документов, ни фотографий, ни даже сохраненных картинок с голыми девушками), так что мне удается выйти в интернет. Естественно, вряд ли мне сможет помочь пресловутая Википедия, но для быстрого поиска по событиям со сжатой информацией она подходит идеально.      Правда, мне хочется больше дочитать этот дневник (я успела дойти только до этого самого «Бостонского чаепития»), чем заниматься еще чем-то. Он лежит на столе – потрепанный, бледно-серый, подпись на котором с обратной стороны почти выцвела – «дорогой Честерсон» и еще несколько совсем стершихся слов. Я иногда смотрю на него с грустью и продолжаю работать.      От скуки, когда все же приходится делать перерывы, я даже готовлю на маленькой кухоньке-пяточке. Пусть больше не от скуки, а от ограниченного бюджета. Верх кулинарии – сваренные сосиски – у меня выходят даже съедобными. В такие моменты я думаю, что буду ужасной женой. С другой стороны, мне всего лишь нужно научиться готовить. И, может быть, петь. Все ведь любят поющих девушек, да?      Я не нахожу ничего толкового за три дня. За пять. А на шестой у меня заканчиваются те сто долларов, и я понятия не имею, где здесь можно обменять фунты да и где эта квартира находится вообще.      Меня пугает неизвестность и то, что абсолютно ничего не происходит.      Уже ближе к ночи шестого дня раздается звонок в дверь – пронзительная хриплая трель, – а потом и стук.      Я подскакиваю на стуле и чуть не сшибаю чашку с отколотой ручкой на пол локтем. «У Гастингса ключей нет, – вспоминаю я. – Поэтому, наверное, это он. Больше некому. Или соседи, которые решили познакомиться». Последнее лезет в голову абсолютно случайно и просто так. В Англии за всю жизнь я не знала ни одного своего соседа, и никто не спешил со мной знакомиться. Может, в Штатах есть какие-то другие традиции?      Я распахиваю дверь без страха и не глядя, ожидая увидеть Шона и завалить его тысячью бессмысленных и ненужных вопросов.      Только на пороге стоит совсем не Шон.

¹Aura Dione feat. Rock Mafia – Friends