Ошибка 17

несколько лет спустя

      Чайник свистит на плите, в унисон с ним пищит будильник, звонит телефон, и кто-то с садистским удовольствием стучит в дверь.       Моя жизнь никогда не была похожа на рекламу хлопьев, которую крутят, кажется, хотя бы раз в день по каждому каналу, но подобная какофония в семь утра – уже явный перебор, пытка, коей не заслужил ни один ныне живущий. Для моих же расшатанных нервов – тем более перебор. В подобных этой ситуациях в моей голове пролетают со скоростью метеора лишь две мысли: «убивать пришли, отвечаю» и «без биты и боя не сдамся», – и они как-то не настраивают ни меня, ни гостей на миролюбивый лад.       Первым делом я отключаю телефон – номер не определяется, так что вряд ли с той стороны мне сообщат что-то хорошее – и снимаю чайник с плиты. Будильник, благо, отключается сам, но в дверь стучать некто не перестает и, похоже, переставать в ближайшее время не собирается. Я искренне надеюсь, что это не бешеные родители моих несовершеннолетних и далеко не совершеннолетних учеников, которым в администрации школы дали мой домашний адрес. Чувство, что я – агнец божий, защитник всех сирых, убогих и глупых, уже давно преследует меня по пятам, но еще никогда мне не приходилось его ощущать столь остро – будто кто-то ткнул ножом под ребра и провернул его там несколько раз.       Господи, что я учудила в прошлой жизни, раз ты настолько упорно и изощренно шпыняешь меня в этой?       – Иду, – кричу я с кухни, не пытаясь скрыть безысходность и усталость в голосе.       Вопреки словам, идти мне никуда не хочется – ни к двери, ни на работу, ни в «Диснейленд». В парк аттракционов, меня, конечно, никто и звать не думает, но помечтать о наглом и глупом отказе неожиданно приятно.       Стук в дверь продолжается – меня то ли не слышно, то ли слишком хорошо знают.       И все-таки неприятно, когда тебя помнят, угадывают твои действия даже быстрее, чем ты сама успеваешь что-либо предпринять. Словно ты – неуклюжий человек, и каждый, кто находится рядом с тобой, готов в любой момент поддержать или подставить плечо, чтобы ты случайно не расшиб свой нос. С одной стороны, это льстит. С другой – лишает желания меняться и развиваться. В итоге ты ведь все равно расшибаешь себе нос, только вот вместе с обидой и болью начинаешь винить окружающих в том, что они не успели тебя поймать.       На мой двери висит цепочка, но я ей никогда не пользуюсь. Я параноик и всегда стараюсь готовиться к худшему, но я не боюсь. Нисколько. Даже если меня убьют – пусть так. Может, в следующей жизни – если она, конечно, существует – я стану сильной и крутой. Ну, или появлюсь на свет бамбуком, как вариант, и перестану засорять голову всякой тревожащей ерундой. В конце концов, вон, у бамбука головы-то нет.       На моей двери висит цепочка, но не предусмотрено «глазка», потому я просто открываю ее (на деле – смотрю в маленькую щелочку, припирая дверь ногой). Она скрипит, неприятно, режуще, остро.       На пороге стоит Гастингс – я узнаю его сразу, хотя он замотан в шарф, и видно только его очки, наверняка дорогие, в медной оправе, и сейчас мне, как никогда раньше, хочет их разбить, врезав ему по лицу со всей силы.       Мы не виделись с ним несколько лет – такое уже с нами случалось, и в итоге не привело ни к чему хорошему, – а наше общение ограничивалось холодными поздравительными сообщения в никуда друг для друга. Я не пряталась, не скрывалась – просто вернулась в свою старую квартиру, – но не горела желанием с ним пересекаться. В прошлом месяце, благодаря очередному приступу паранойи, я избавилась от старой симки и думала, что оборвала, наконец, все связи. Не знаю, почему не сделала этого раньше. Впрочем, и в этот раз не очень-то получилось.       Старая жизнь настигает меня внезапно и без предупреждения в семь утра, и я могу без сомнения заявить, что это – самый хреновый день за весь год.       – Прости, Конни, – говорит Шон и кладет ладонь на дверной косяк.       Порыв прищемить ему руку, захлопнув дверь, мне удается побороть, и я думаю, что подобной провокацией Гастингс проверяет мое терпение и выдержку.       – Не за что. Я думала, мы давно прошли этот дурацкий этап извинений, – бурчу я. – Не рановато ли для визита?       – Я не знал, во сколько ты возвращаешься, а в школе у нас вряд ли бы вышел нормальный разговор.       – Он и сейчас не особенно дружелюбный, если ты случайно не заметил.       Несколько секунд мы молчим; потом начинает открываться дверь напротив, и я все же впускаю Шона внутрь. В конце концов, моего недоверия и раздражения Шон не заслуживает, и уже совершенно другой вопрос, почему я все равно злюсь.       – Ребекка? – понимающе интересуюсь я, с любопытством наблюдая, как он бережно протирает собственным шарфом свои очки.       Несмотря на все, я чувствую себя снова разбитой и сломленной, раздавленной и немного напуганной. Порыв повиснуть у Гастингса на шее кажется очень логичным и ожидаемым. Он никогда меня не жалел, не всегда поддерживал, но если был рядом, то оставался со мной до конца.       – Это был ее почти подарок, – замечает Шон с неохотой и гордостью, а потом ехидно добавляет: – Я уж думал, ты сбежала в Тоскану без денег, как в тот раз.       – Боюсь, что дети от тринадцати до семнадцати нашли бы меня даже в аду, – улыбаюсь я. – А ты, значит, в Англии?       – Пока что. Занимаюсь историей крестовых походов.       – А?..       Гастингс угадывает мой вопрос еще до того, как я сама понимаю, что я хочу спросить.       – Этим пока занимается Бекка, – отвечает он. – То есть, Ребекка.       Я молниеносно решаю, что мы не в той ситуации, чтобы так запросто обсуждать свои отношения с остальными. Более того, мы и отношения между собой выяснить не в состоянии. Что-то изменилось, но… Имеет ли это теперь значение? Оно того не стоит.       – Проходи на кухню, – киваю я в нужном направлении и уже в спину ему добавляю чуть тише, но все равно четко, не удержавшись: – Сердцеед.       Шон не слышит. Или просто делает вид, что не слышит. Мало ли что я там бормочу себе под нос? Наверняка опять какая-нибудь ерунда. Во всяком случае, наверняка он думает именно так.       Я быстро разливаю по чашкам кофе и распахиваю окно, придвигая к себе пепельницу. Прикуриваю я от плиты – уже мастерски, даже не рискуя опалить себе волосы, брови или ресницы.       – Все приходит с опытом, – поясняю я, поймав холодный взгляд Гастингса. – Сахара, кстати, нет.       Он лишь скептически смотрит на меня: сахарница стоит совсем рядом, открытая, с четырьмя последними кусочками внутри. Нам бы вполне хватило даже на двоих, не то что на одного. Я, впрочем, к ней тоже не тянусь.       – А ты как?       – Преподаю. Вернулась на старое место работы. Ты же знаешь. Там хорошо. И спокойно… Дети, подростки… Я к ним привыкла.       Мы оба знаем, что у нас слишком разные жизни: я рассказываю о заговорах, тайной власти, свободе своим ученикам на уроках, а он участвует во всем этом, борется; Шона не тяготеют знания, а я схожу от них с ума каждый день, заглядывая в темные подворотни по дороге домой и опасаясь снова услышать стрельбу поблизости.       Осень – время тоски и меланхолии. Мне кажется, что я живу в вечном октябре, когда то хлещет дождь в лицо, то дует промозглый ветер. Впрочем, погода в Англии всех и всегда не радует разнообразием.       – Бабушка до сих пор иногда спрашивает, что тогда произошло. Иногда я даже думаю рассказать ей правду, но… Я, конечно, не самая лучшая дочь и внучка, но все равно не хочу их беспокоить.       – Мне всегда казалось, что у тебя с семьей были более теплые отношения. А ты о них будто бы не беспокоишься.       – Беспокоюсь и поэтому не говорю, – фыркаю я недовольно. – После Тосканы меня простили, но когда я снова пропала куда-то, ничего не сказав, все немного переволновались, и я… В общем, это мое дело, так что…       Я не успеваю договорить: будильник вновь трещит в дальней комнате, быстро замолкает, а потом на всю квартиру раздаются громкое и частое топанье.       – Мам? – тянет мелкое темноволосое чудо, замерев в дверях. – Давай сегодня никуда не пойдем, а?       Чудо кутается в одеяло, ежится и показушно зевает, и я без понятия, где она умудрилась этому научиться. Вполне возможно, что старшекурсник Джексон, который не так давно переехал в квартиру на этаж ниже вместо умершей от глубокой старости и маразма старушки и тут же стал вечной нянькой для нее, постарался. Что ж, я его не виню – на его месте и в его возрасте я бы сделала примерно то же самое; может быть, что-нибудь похуже.       – Шона, перестань лениться. И поздоровайся. Это мистер Гастингс.       «Мистер Гастингс» высоко вскидывает брови и делает сложное лицо, смешивая выражения удивления, непонимания и обиды, но почти тут же дружелюбно улыбается. Кажется, он не очень-то раньше жаловал детей. Или наоборот?       – Доброе утро, мистер Гастингс, – смущенно бормочет себе под нос Шона, а потом внезапно громко и нагло добавляет: – Уговорите маму остаться дома, а?       – Боюсь, твоя мама меня никогда не послушает, – разводит руками Гастингс.       – А вы скажите ей наоборот!       – Эй-эй, стоп. Иди умываться. На работу мне все равно придется пойти, а Джексон уехал в университет, так что тебя не с кем оставить.       Чудо смотрит на меня волком, хмурится и убегает, сверкая босыми пятками.       Несколько мгновений – пока в ванной не слышится шум льющейся воды – я смотрю на Шона и молчу; Шон смотрит на меня в ответ с выражением, которое мне приходилось когда-то встречать почти каждый день во времена учебы. «Конни, мы будем об этом говорить? Точно не будем? Ты идиотка, Конни», – будто бы говорит он.       – Это то, что подумает любой человек, знакомый с тобой? – Гастингс старается не ехидничать, но выходит у него плохо. – Почему ты не сказала? Никому не сказала?       Я устало вздыхаю и пытаюсь сделать вид, что ничего не произошло.       – Что не сказала?       – Угадай. Чья это дочь?       – Моя.       – Кто отец?       – Он умер. Я потом все расскажу ей, пусть сама решает.       – Расскажешь – что? Среднестатистическую байку про бросившего тебя парня? Или про ошибку молодости? – шипит Шон.       – Она – не ошибка, – в ответ резко говорю я. – Не смей так говорить.       – Она в опасности, Конни!       – Пока – нет. Потом я ей все расскажу, чтобы она сама все решила. Сама, понимаешь? Я выбрала жизнь, где ей не нужно будет бояться. Она вырастет, поумнеет и потом, быть может, выберет другое. Как выбрал ты, как выбрала Ребекка. Как…       «Как не выбирал Дезмонд, и вот чем для него это закончилось», – хочу добавить я, но не добавляю.       Гастингс все понимает и так.       – Нет смысла в борьбе за идею, если ты сам в эту идею не веришь, – тихо выдыхаю я.       Мне хочется закурить, но вместо этого я поднимаюсь со стула и вновь ставлю чайник на плиту, заливаю в кружку заварку и молоко, кладу в нее оставшийся сахар. Это успокаивает.       – Я не изменилась от того, что видела, как кто-то спасает мир: как была обычной учительницей, так ею и осталась. Но, знаешь, я каждый день смотрю на детей, которым остальные не дают даже шанса. Они живут, думая, что умрут пустым местом, на которое всем, абсолютно всем, плевать. Дерутся, скатываются, а хотят, на самом-то деле, свободы. Не той непонятной вещи, за которую боритесь вы, а простой свободы выбора. И никого на их стороне нет. Мне важно их защитить.       Шон мне слабо улыбается.       – Если бы ты была более амбициозна, то я бы подумал, что ты собираешь вокруг себя маленькую преданную армию, – говорит он.       – Ты же знаешь, что ни черта не умею планировать.       Я надеюсь, что мы не врем друг другу, пусть я сама и не уверена в своих словах. Но мне хочется, очень хочется в них верить. Это хорошая цель. Я знаю, что никогда не скажу ничего подобного своим ученикам: еще придет их время думать и рассуждать о жизни, а пока этим может заняться кто-нибудь другой.       – Даже как-то не верится, что ты выросла, – хмыкает Шон.       – Эй, я уже состоявшаяся женщина чуть за тридцать! Когда мы с тобой познакомились, я не рассчитывала дожить до столь почтенных лет. Собиралась, кажется, повеситься в двадцать семь по всем законам жанра. Или сорваться, взбираясь на Эверест. Представляешь, какая эпичная смерть?       Гастингс тихо смеется, я – тоже, а Шона подслушивает наш разговор под дверью, но мне не хочется на это обращать внимание.       Я знаю, что теперь-то все точно будет хорошо. А сложности? Жизнь без них была бы не так интересна.       Как и без других людей рядом.