Сферы влияния

«И отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый…» (1) Откуда в ее голове, забитой заклинаниями и рецептами волшебных зелий, этот обрывок? Из каких глубин памяти он всплыл? Из чего-то детского, забытого, в сущности, чуждого и совершенно ей не нужного. Но вот оно — море, и вот они — мертвые, восстающие из него, а смерть и ад кажутся близкими, и само море дышит ими, их привкус — в соли на губах, их чудовищная музыка — в реве штормового ветра, их когтистые пальцы — у самого горла. Холодные, склизкие, как у утопленников, поднявшихся с самого дна. Со дна ее, Гермионы Грейнджер, океана. Пришла ли она к океану или он нашел ее? Она сидела на берегу. Некогда чистый песок покрывали спутанные, тухнущие водоросли, мелкие скелеты морских животных, развороченные, утратившие перламутровый блеск раковины. Воды бушевали, и в пенных гребнях ей чудились жуткие видения, от которых стыла кровь и замирало сердце. Она бы расплакалась, но, кажется, у нее больше не осталось слез — они все утекли в океан. Каким-то потерянным движением она вцепилась в волосы и потянула, но боли не ощутила. И когда вонзила ногти в тонкую кожу ладоней — тоже. Нужно было взять себя в руки, успокоить океан — ее океан! — и вернуться. Но куда? Даже здесь, на изуродованном побережье, было лучше, чем там. И этот черно-зеленый страшный океан — лучше того, который был, голубого, пронзительно-чистого, как взгляд внимательных глаз. Она зажмурилась. Было время, когда она думала, что Джим Брук уничтожил ее сердце, что оно мертво и похоронено в одной могиле с Роном, чьи черты время уже начинало стирать из ее памяти. Она ошибалась. Ее сердце еще трепыхалось, пропускало удары, сбоило — но стучало, гоняя кровь по телу. Теперь… Гермиона приоткрыла глаза и без удивления увидела, что на песке рядом с комом водорослей лежит ссохшееся, непривлекательное сердце. Коснулась своей груди — и ожидаемо нашла дыру. Пусть так — даже хорошо, что оно останется лежать здесь. Но, противореча самой себе, она на четвереньках поползла по песку, пачкая руки и мантию, к нему, схватила, сжала в пальцах, надеясь, что ощутит хотя бы слабый удар. Сердце было мертво. Оно заслужило пышные похороны. Не обращая внимания на то, что ломаются ногти, она принялась с остервенением рыть подходящую могилу, но влажный песок осыпался с краев, и ямка все еще оставалась слишком маленькой. Или это ее сердце было таким большим?  — Прости, — прошептала Гермиона сердцу и погладила его кровоточащими пальцами. Оно не отвечало, и Гермиона уткнулась лицом в колени, чтобы не видеть его. «… и судим был каждый по делам своим» (1), — она вспомнила, когда в последний раз слышала эти слова. Эту главу выбрал для вечернего чтения дедушка, когда они с родителями в последний раз были у него. Он был уже старый и немного пугал тогда Гермиону — у него дрожали руки и немного тряслась голова. Впрочем, она его плохо помнила — только тот вечер, когда он сел читать вслух из небольшой черной книжки. Папа тогда оборвал его на середине фразы со словами: «Нечего ребенку слушать эту жуть, — потом повернулся к Гермионе, поцеловал ее в лоб и сказал: — Иди-ка спать, милая, завтра у нас поезд утром». Но Гермиона все-таки дослушала из-под двери — как ей показалось, никакой «жути» не было. Дедушка читал как сказку, там даже была невеста, очень нарядная (1). Дедушка, папа и мама, сидящие в гостиной вокруг стола, увиделись ей как наяву. Гермиона подняла голову: они и правда сидели совсем рядом, и маленькая Гермиона, болтая ногами в желтых туфельках с пряжками, все норовила заглянуть дедушке через плечо — она уже была достаточно большая, чтобы читать самой. Папа гладил ее по голове, а мама улыбалась своим мыслям. Картина затуманилась и начала гаснуть, и Гермиона вскинула руку, чтобы ее удержать. Пальцы прошли сквозь мираж и зацепили воздух, но сзади на плечи легли теплые сильные руки. «Все хорошо, милая, — шепнул на ухо папин голос, — я рядом». Она не сдержала улыбки. Он действительно был рядом — здесь, возле нее. Он никогда не оставлял ее. Он ведь не мог бросить ее, правда? «Правда, милая, — согласился голос. — Я так тобой горжусь, Гермиона. Ты стала такой слабой, такой бесполезной, такой одинокой». Пальцы держали все так же крепко, Гермиона попыталась вырваться из их хватки, но они не отпускали, сжимаясь все сильнее, оставляя на плечах синяки. «Я так тобой доволен, — сказал голос Джима Брука, — ты просто представить себе не можешь, как! Я и не рассчитывал на такую удачу, когда убил твоего рыжего приятеля».  — Пусти! — завопила Гермиона и все-таки вырвалась, обернулась. Джима не было. Там, где должен был быть он, стоял Рон — настоящий. Все забытое вернулось к ней снова: от карих теплых глаз до веснушек, до шрамика на указательном пальце правой руки. Он одернул свитер и неуверенно, смущенно сказал:  — Я скучал.  — Рон, — прошептала она, не в силах отвести взгляда. — Я тоже.  — Иди сюда, — он раскрыл объятия, и Гермиона готова была броситься к нему. Вот только на песке, помимо ее собственных, была только одна цепочка следов. А Рон все стоял, раскрыв объятия, и ждал. Можно было кинуться к нему на шею, вспомнить его запах и почувствовать, что не было этих страшных лет. И она сделала бы это, если бы не следы. Точнее их отсутствие. Не было следов Джима. А впрочем… Сердце больше не могло подсказать — оно так и лежало на песке, рядом с заполнившейся водой неудавшейся могилой, но разум еще был с ней, и он упрямо твердил, что нельзя просто стереть огромный кусок жизни, выбросить его и притвориться, что ничего не было. Она — настоящая она — не пара тому Рону Уизли, которому вечно будет немногим больше двадцати. Он ждал ее, но она повернулась к нему спиной и пошла вдоль берега, а когда не выдержав обернулась, уже пропал. «Хватит, Грейнджер», — подумала она. Надо было выбираться. Что бы ни ждало ее в реальности, нельзя было оставаться здесь, в плену своего подсознания. Она сосредоточилась на реальности, отодвинула грязный океан волевым усилием. Он ответил ей громовым раскатом и заискрившейся от удара молнии водой. В конце концов, это уже смешно! Она — менталист с громадным опытом, и не может вырваться из мыслеобраза, да еще и собственного? Смешно или нет — она не могла. Ноги горели от впивающихся в кожу песчинок, мантия порвалась и висела лохмотьями. Гермиона, шатаясь, брела вдоль берега, перешагивая через грязь и нечистоты, выброшенные ревущим океаном. «Еще шаг, еще два свою ношу нести… И не ждать ниоткуда подмоги» (2). Воистину так, и ноша ее тяжела. А в конце — ничего. Иногда до нее долетали обжигающие колючие брызги воды, но она отмахивалась от них. Неожиданно спереди раздался крик. Гермиона ускорила шаг, береговая линия изогнулась, и вдалеке показалось что-то темное, шевелящееся. Крик повторился, Гермиона бросилась бежать и рухнула на колени рядом с человеком без лица, обнаженным и сплошь израненным. Всего его — от шеи до пят — покрывали длинные глубокие порезы.  — Подождите, — сказала она, забыв разом о том, что это — только образ, и начала искать палочку. Ее нигде не было. — Сейчас! Человек снова вскрикнул, поднял руку. Блеснуло лезвие ножа — он с размаху воткнул его себе в бедро. Гермиона отскочила в сторону, зажимая себе рот рукой, чтобы не завопить вместе с ним. Спустя несколько мгновений человек снова полоснул себя — на этот раз по горлу, и, хотя из рассеченной артерии кровь ударила фонтаном, он опять закричал. Гермиона закрыла уши руками и, зажмурившись, бросилась прочь. Песок под ногами сменился валунами с острыми краями. Ее ноги начали кровоточить так сильно, что на камнях оставались бурые пятна. Местность тоже изменилась — вместо бескрайнего пляжа высились отвесные скалы. Океан пенился все сильнее. Почудилось? Нет. Действительно, где-то вдалеке кто-то повторял ее имя.  — Гермиона! — донеслось вновь, она прошла несколько шагов и догадалась посмотреть наверх. Там, на уступе, опираясь на зонт-трость, в светлом костюме стоял Майкрофт. Один его вид причинил, кажется, больше боли, чем все насмешки Брука. Она отвернулась. Что-то свистнуло.  — Гермиона, скорее! Теперь вместо зонта Майкрофт держал веревку. Ее конец болтался внизу, а там, наверху, вместо скал виделась уютная гостиная. Гермиону уже плохо слушались ноги, она замерзла, была напугана и смертельно устала. Ей не хотелось видеть Майкрофта. Совсем. Но оказаться возле камина (пусть воображаемого, не страшно) было пределом мечтаний. Все, что нужно — влезть по веревке. «И поверить, что он ее удержит», — шепнул в сознании ядовитый голосок. Возможно, потом она сбежит. Но сейчас — что угодно ради нескольких минут в той гостиной наверху, где нет места боли и страху.  — Гермиона, вы идете? «Иду», — почти сказала она. Почти. Веревка все болталась на расстоянии вытянутой руки, но Гермиона уже не видела ее — внимание приковал к себе океан. Он поднялся вверх, набух, вырос, но не лопнул, погребая все живое в смертоносных волнах, а мягко раскрылся, как чудовищный, но прекрасный цветок.  — Гермиона, — позвал приятный, смутно-знакомый голос из глубины. Гермиона подошла к самой воде. Там, в отражении, она увидела, кто зовет ее. Почти она — только волосы до пояса, и вместо рваной мантии — легкая, светлая, чистая. Глаза горят задором, на губах — теплая улыбка. Настоящая Гермиона протянула руку вперед. Больше не было океана, не было скал и Майкрофта с его гостиной. Они сидели в светлой комнате, в плетеных креслах. За окном летали бабочки, доносился незнакомый цветочный аромат.  — Я не могу вырваться, — сказала Настоящая Гермиона. Другая Гермиона засмеялась и сочувственно погладила ее по руке:  — И это говорит мастер-менталист? Можешь, дорогая, просто не хочешь. Я бы тоже не захотела. Там тебя мало что хорошего ждет. Ты сходишь с ума, Гермиона. Не противься этому. Безумие было заманчивым. Ее ум — ее гордость! –привел ее сюда, на дно океана. Так почему бы не остаться здесь, дав погаснуть тому, что составляет ее, Гермионы Грейнджер, суть?  — Видишь… — прошептала Другая, — так легче. Так лучше. Здесь тебя никто не обидит и не обманет. Я позабочусь об этом. Она встала из своего кресла, наклонилась и поцеловала Гермиону в лоб. Ее обдало густым знакомым запахом. Древесные нотки, немного пряностей, сладковатый привкус, оседающий на языке. Гермиона прижалась щекой к животу Другой, закрыла глаза, всхлипнула. — Я так устала… — Я знаю, милая, я знаю… Время замерло. Дыхание стало сонным, веки налились свинцом. Было так соблазнительно позволить себе уснуть, стать каплей в бесконечном океане. Блаженное ничто влекло с неодолимой силой. Чужой голос сливался с шепотом волн, рука Другой мягко касалась волос Гермионы, перебирая пряди, чуть задевая острыми когтями кожу в гротескном подобии материнской ласки. Там, где когда-то было сердце, потянуло, напряглось. Вырываясь из пленительного забвения, Гермиона отстранилась и открыла глаза. Нависшая над ней фигура была кошмарна: да, это все еще была она — но омерзительная, в язвах и рытвинах, и из дыры в груди текла густая, черная кровь. Чудовище захохотало. Вскочив, Гермиона закрутилась вокруг, ища выход, но его не было. Только зеркало в резной раме. Гермиона бросилась к нему и замерла в оглушающей тишине. Хохот чудовища смолк. Отражение было моложе ее на пятнадцать долгих лет. Болезненно-худая, с наполненными яростью глазами и в черном. Кажется, именно так она и выглядела в день похорон Рона? Она уже не помнила. — Выпусти меня! — яростно прошипела Гермиона, ударив по серебряной глади. Зеркало пошло рябью. За ее спиной раздался мягкий, вкрадчивый шепот чудовища:  — Милая, это ничего не изменит. Ты так долго прятала воспоминания, так долго запирала в глубине чувства. Ты ведь не хочешь их. Не хочешь, чтобы было больно, — в голосе чудовища не было ничего истеричного и пугающего, оно говорило ее собственным голосом. — Я не желаю тебе зла, Гермиона. Только хочу уберечь от страданий. Позволь мне… — чудовище приблизилось — Гермиона не видела его, но чувствовала кожей, — позаботиться о тебе. Настоящая Гермиона положила обе ладони на зеркало, и отражение послушно повторило это движение. А голос продолжал уговаривать:  — Кому ты нужна? Что тебе там искать? Новую боль? Тебя снова используют, будут высасывать, пока однажды не опустошат совсем. И тогда ты просто умрешь, — в горле стоял ком, — Ты ведь от этого сбежала. Ты хотела ко мне. Останься! Спорить было трудно. Министр-марионетка, вместо друзей — одни безумцы, вместо любимого мужчины — безупречная счетная машина, сумевшая даже чувство вписать в уравнение. Гермиона и не спорила. Она просто упрямо давила на преграду, и в какой-то момент зеркало треснуло. Звон разбитого стекла заглушил крик, раздавшийся сзади: — Гермиона Грейнджер, что ты себе позволяешь?! Немедленно прекрати! Дышать было нестерпимо больно, слезы текли сплошными потоками, но ее рука крепко сжимала руку бывшей пленницы зазеркалья. Гермиона озиралась. Отчего-то она надеялась, что здесь будет и Та, Другая из ее видения — это ведь было бы правильным, да?  — Ее здесь нет. Точнее — Она не здесь. А здесь — только ты… и еще одна ты, которую ты отвергла. Зазеркальная Гермиона была измученной, яростной и живой. В ее груди не было дыры, а ее волосы напоминали воронье гнездо. — И что теперь? — спросила Настоящая. — Теперь? Искать дорогу наверх, приводить все в порядок и жить. Не повторяя прошлых ошибок. «На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино! В неведомого глубь — чтоб новое обресть!» (3) Настоящая слабо улыбнулась:  — Ты знаешь, что я ненавижу Бодлера? Зазеркальная покачала головой:  — Я знаю, что ты им живешь. Они одновременно потянулись навстречу друг другу. И через секунду осталась лишь одна Гермиона. И ее сердце снова билось в груди. Океан отступил, выпуская Гермиону из своего чрева. Шторм утих, вода опять была прозрачной, небо синим, на белоснежном песке стояли выкинутые со дна огромные сундуки, скованные проржавевшими цепями. Ударом ноги она сбила замок с первого из них. Примечания: (1) — Все цитаты — из «Апокалипсиса» св. Иоанна Богослова, конец 20-й и начало 21 главы. (2) — Из старой американской песни «Мой дом, мой Кентукки». В момент глубокого отчаянья ее вспоминала Скарлетт О’Хара в романе «Унесенные ветром». (3) — Шарль Бодлер, «Плаванье», в переводе Марины Цветаевой.