Ненаписанная пьеса

— Неужели сегодня никаких пьес, Красс? — И никаких разговоров о делах Дома, — утверждает-соглашается Курио. — И никаких интриг, если захочешь. Сегодня поместье Советника выглядит в точности так, как, должно быть, представляют его досужие сплетники, никогда не бывавшие внутри. Нереварин видит его таким впервые. Личные покои Крассия встречают душной, навязчивой, почти вульгарной развратностью. Мягкий, тягучий свет красной лампы заполняет комнату, как сонный летний закат; кроваво-алый у бумажного плафона, в углах он выцветает до тревожно-серого, как вечернее солнце сквозь мрачные грозовые тучи. Бледная нить дыма танцует над курильницей с благовониями — и аромат, кажется, тоже алый, сладкий с терпкостью, неуловимо чуждый суровости Вварденфелла, и столь же неуловимо страстный, манящий. Горчинкой — едва уловимый запах крепкого сиродильского табака. Сам хозяин поместья — сердце этой вульгарной алой томности. Небрежно развалившись в кресле, в одном лишь шелковом халате — всё тех же оттенков крови и заката — Курио смотрит на гостя рассеянным взглядом. В его руке — бокал вина, и на столике рядом изрядно початая бутылка. — Да ты пьян, — догадывается Нереварин. — Или просто романтичен? — Курио улыбается задумчиво-печально. Его пальцы скользят по гладкому бокалу, лаская и выводя затейливые спирали. — Или сентиментален? Или, — Советник неожиданно переходит на данмерис, и его едва заметный, но так и не изжитый до конца сиродильский акцент смягчает резкую, отрывистую речь тёмных эльфов: — Или я скучал по тебе? Так и будешь стоять в дверях, Хортатор? В его обманчиво-мягком голосе — и приказ, и вызов. Приглашение к игре на двоих. Обещание и предвкушение. Нереварин, наверное, мог бы противиться — но зачем? Обволакивающий алый полумрак и пьянящий запах благовоний кружат голову, от непривычно-вкрадчивых интонаций Крассия вдоль позвоночника бегут колкие мурашки, а внизу живота сворачивается тяжесть. Нереварин шагает к нему, и тело само перестраивается на движения охотника, подкрадывающегося к жертве — дикие, тягучие, плавные. — Ты меня пугаешь, Красс, — тихо говорит он, тоже на данмерисе, и на его устах, устах урождённого велотийца, пусть только по крови, не по воспитанию, слова звучат резко, с вызовом. — Неужели это просто свидание? Курио почти неестественно чутко улавливает интонации и настроения; он подбирается, разделяя игру, и из его позы уходит ленивая томность. — А что, если свидание? — спрашивает он, поднося к губам бокал с вином. Отпивает, быстро проводит языком по губам. Рассеянный взгляд сменяется настороженным прищуром, когда он жадно следит за приближающимся Нереварином. — Тогда ты очень негостеприимный хозяин, Красс, — усмехается тот, подходя почти вплотную. — Где второе кресло, где бокал для гостя? Курио, не сводя с него взгляда, протягивает собственный бокал. Их пальцы соприкасаются на хрупком стекле. — И зачем тебе второе кресло? — низко, гортанно спрашивает Курио, — если есть место лучше? Его горячие ладони мягко, но властно ложатся на бёдра Нереварина, вынуждая придвинуться ближе, почти вплотную; и тянут вниз, усаживая на колени, лицом к лицу. — Я настолько гостеприимен, душа моя, что готов разделить с дорогим гостем, — выдох сквозь сжатые зубы, мимолётная дрожь в ладонях, — всё. Нереварин скрывает смешок, поднося к губам бокал. Вино из Сиродила тоже вульгарно-роскошное: слишком богатый букет расцветает на языке, и всех оттенков не уловить… особенно когда жадно глотаешь пересохшими губами, а чуткие чужие пальцы обводят дразняще линию челюсти, спускаются по шее и замирают на ключицах. Древние инстинкты глубоко внутри молодого тела в голос вопят о том, как опасна такая открытость, что нельзя-нельзя-нельзя подставлять беззащитное горло никому, особенно тому, кто так вкрадчиво-страстен… Нереварин смиряет инстинкты, но острая, не меньше вина пьянящая мысль о собственной беззащитности в этот миг привносит новую, волнительную нотку. Красс не торопится: целует легко, тягуче, почти лениво. Его пальцы повсюду, но касания сквозь тяжёлую ткань парадных одеяний почти целомудренны. Халат Советника распахнулся, держась лишь на небрежно завязанном поясе, глаза потемнели и блестят почти лихорадочно, а глубокое дыхание неровно. Нереварин тянется к его обнажившейся груди, чтобы вернуть с лихвой дразнящие ласки, но Курио перехватывает его руки. Их взгляды встречаются, и в глазах Курио плещется желание — такое же багровое, густое и сладкое, как сиродильское вино в бокале. Нереварин ждёт чего-то пошло-ироничного, вроде предложения расслабиться и получать удовольствие, но слышит совсем иное: — Позволь мне, — в выдох просит Курио. — Позволь мне любить тебя, душа моя. Я правда скучал. И Нереварин позволяет, упершись руками в подголовник кресла за головой Крассия, позволяет не ему — себе — просто расслабиться в умелых руках и принимать дразнящие, тягучие, с ума сводящие ласки. Будто бы у них впереди бездна времени, будто времени вообще нет, будто и мира нет за пределами этого сладкого, душного, алого полумрака… — По законам жанра мне полагалось бы отнести тебя в постель на руках, — в голосе Курио сквозь хрипотцу желания звучит привычная ироничность, когда он, всё так же издевательски-медленно, избавляет наконец Нереварина от рубашки. — Но, увы, если я попытаюсь поднять тебя — сцена приобретёт не самую уместную комичность, душа моя. Нереварин тоже усмехается; звук выходит хриплый, чужой на пересохших зацелованных губах. Он поднимается, чувствуя, как дрожат колени, как предательская томная слабость растекается по телу, а кровь в венах закипает. До кровати — огромной, конечно, и застеленной сегодня алым шёлком — несколько шагов; но путь, кажется, не кончится никогда — члену тесно в так и не снятых штанах, а мысли безнадёжно путаются. Шёлк холодит разгорячённую кожу, когда он всё-таки откидывается на постели. Крассий стоит над ним, разглядывая жадно, его грудь под распахнувшимся халатом тяжело поднимается, и он втягивает воздух расширенными ноздрями. Нереварин представляет, какое зрелище сейчас открывается взору Советника: серый, поджарый, полубнажённый данмер — пятно тьмы на алом шёлке покрывала; только глаза, наверное, горят таким же, как у самого Крассия, огнём, а язык скользит по губам бессовестно и маняще… — И всё-таки ты слишком напряжён, — задумчиво говорит Курио, чуть прищурившись. Тянет за пояс халата, поводит плечами, сбрасывая на пол освобождённую ткань. Нереварин жадно разглядывает его, будто в первый раз — от резкой тени у ключиц до босых ступней. Советника никак не назвать эталоном красоты, в нём нет — и не было никогда — силы воина или грации вора; он скорее мягок, и сытая жизнь оставила следы и на появляющемся животе, и на бледных бёдрах… Но это совсем неважно, когда он смотрит вот так, жадно и пристально, будто кожу сдирает и по оголённым нервам ведёт чуткими пальцами, мягкими губами… Когда перебирает в задумчивости пояс халата, похожий на хищную алую змею… Нереварин догадывается о планах Курио, когда тот шагает к кровати, так и не выпустив из рук пояса. Тревога вспыхивает снова, отзывается колким чувством опасности. Нереварин садится на постели, заводит руки за спину — холодный иррациональный страх пересиливает даже возбуждение. Беззащитность пугает, пугает почти отчаянно. — Душа моя, — бархатно шепчет Курио, приближаясь почти вплотную. — Протяни-ка ручки… — Это… это слишком, Красс, — хрипло говорит Нереварин непослушными губами. — Я не готов. Я не хочу… — Не хочешь? — иронично переспрашивает Курио, опускаясь на колени перед кроватью. — Неужели великий Хортатор испугался кусочка ткани… и старого безобидного Советника Хлаалу? Его дыхание щекочет живот Нереварина, но он не касается кожи. Лица Курио не разглядеть, но наверняка его губы сейчас кривятся в насмешливой улыбке. И эти губы, такие мягкие, такие умелые и жадные, слишком близко к напряжённому, болезненно ноющему члену. Слишком близко — но недостаточно близко всё же. — Проклятье, Красс, — рычит Нереварин, и ругается на данмерисе, в котором слова «секс» и «убийство» почти созвучны. — Проклятый ты развратник, Красс… И протягивает руки. Курио вяжет скрещенные запястья ловко — и явно не в первый раз. Узел плавно скользит по коже, но не поддаётся, когда Нереварин на пробу тянет его, пытаясь освободиться. Курио шепчет что-то невнятно-одобрительное, целует чувствительную кожу на сгибе локтя и мягко подталкивает, укладывая спиной на постель. Нереварин нервно вздрагивает и думает вскользь, каким Курио окажется, получив над любовником полную власть. О, мысли — странные и чужие — о предательстве и убийстве тоже бродят где-то на периферии сознания, но Нереварин отмахивается от них, хотя и вовсе из головы выкинуть не может. Но всё-таки позволяет, почти ломая себя, притянуть свободный конец пояса к изголовью кровати. И когда он чувствует беспомощность собственных рук, заведённых за голову, стянутых ласковой ловушкой шелковой ленты — вот тогда страх мешается с возбуждением в почти невыносимом обжигающем зелье. Нереварин дёргается и хрипло стонет, совсем шальной от предвкушения, от того, что ничего не контролирует больше, не может даже прикоснуться к себе — и вынужден отдаваться, в самом глубоком из смыслов отдаваться чужим рукам, губам, желаниям… Лишь принимать ту милость, что ему соизволят дать. И это чувство сводит с ума так, как не сводили и самые изощрённые ласки. А Курио, кажется, слишком хорошо понимает его состояние: дразнится, склонившись над самым лицом, скользя по сжатым губам, по скулам, по щекам быстрыми лёгкими поцелуями. — Я бы ещё завязал тебе глаза, душа моя, — шепчет Красс в ухо. — Чтобы ты лучше почувствовал… — Почувствовал что? — хрипло спрашивает Нереварин. — М-м, — задумчиво тянет Курио, чуть отстраняясь и кладя ладони на его обнажённую грудь. — Может, доверие? Нервный, почти истерический смешок срывается с губ: Крассий и сам едва ли понимает, как он близок к правде. Да Нереварин и сам до этого момента не понимал, насколько не умеет доверять. Боится доверять. — Да, конечно, доверять Хлаалу нельзя, — Курио слышит его смешок по-своему, но это уже неважно, совершенно неважно, потому что его ловкие руки уверенно и властно стягивают наконец опостылевшие штаны, а горячие влажные губы касаются изнывающего члена. — Но если очень, очень хочется — то можно. И это отравленное самым сладким в мире ядом «можно» будто бы повисает в алом полумраке комнаты. Можно всё: бесстыдно извиваться, напрашиваясь на любые ласки, и умолять-приказывать хрипло, и кричать до сорванного горла, и сжимать ногами, задавая ритм и глубину… Оказывается, можно всё. Если очень-очень хочется. И если ты отдал власть другому, позволив связать себя ласковым шёлком. И много, много позже, когда Курио поит его вином с губ, уставшего, измотанного и до сих не пришедшего в себя от сокрушительных новых ощущений, Нереварин только думает лениво о том, как легко «нельзя» превращается в «можно». И ещё о том, что до рассвета, должно быть, осталось совсем немного, и где-то там, за пределами алого безвременья комнаты, всё ещё есть мир, обязательства, долг… Но не сейчас. Сейчас лишь сонная, удовлетворённая расслабленность царит вокруг. И глубоко-глубоко в душе даже не хочется, чтобы Курио развязывал свои узлы, чтобы ещё немного понежиться в сладком послевкусии всепоглощающей страсти… Но Красс развязывает его и массирует занемевшие запястья, целует по очереди каждый палец — уже не жадно, но нежно-заботливо. — Расскажи что-нибудь, Красс, — просит Нереварин, когда тот наконец ложится рядом, накрывая их обоих покрывалом. Курио хрипло, немного сонно смеётся. — Знаешь, душа моя, у редгардов, а может, бретонцев есть одна жестокая и печальная притча, — говорит он тихо. — Про злого правителя, который имел дурную привычку казнить своих жён наутро после свадьбы. И про одну умненькую девочку, которая придумала рассказывать ему сказки, всегда останавливаясь на самом интересном месте. Мне иногда кажется, что и я, как та девочка, вижу тебя лишь до тех пор, пока у меня есть для тебя истории. Алого света лампы слишком мало, но Нереварин всё равно пытается разглядеть сейчас лицо Курио. Привычный цинизм в прищуренных глазах, усмешка кривит губы — но что-то личное, наболевшее пробивается в голосе… Впрочем, возможно, что ему просто показалось. — Ну, вряд ли редгардский правитель захотел бы сделать меня своей женой, — Курио снова смеётся непринуждённо и едко. — Но если хочешь, могу рассказать что-нибудь. О чём хочешь послушать, душа моя? Нереварин задумывается. Интуиция подсказывает, что именно сегодня, именно сейчас есть шанс пробиться за броню цинизма и узнать что-то сокровенное о непростом Советнике. — А ты был влюблён, Красс? — спрашивает он, ожидая в ответ привычной колкости вроде тех, что он слышал не раз, типа «нет, слава Богам, мой ум всегда со мной» или «эта болезнь меня, по счастью, миновала». — Ты имеешь в виду — до этого? — невозмутимо уточняет Курио. И, прежде чем Нереварин осознаёт, что сейчас было сказано, продолжает: — Пожалуй, был однажды — или очень близко к тому. В далёкой молодости. И знаешь, у меня, наверное, слабость к серой коже, алым глазам и взрывному данмерскому темпераменту… — А кто это был? — не ожидавший такой откровенности Нереварин разворачивается и пристально смотрит на Курио. — Мужчина или женщина? И чем закончилась история? — Полегче, душа моя, — усмехается Курио. — Всякая пьеса, даже ненаписанная, должна развиваться по своим законам. Уверяю, ты всё узнаешь в свой черёд. Только учти, мне когда-то обещали отрезать голову, если я проболтаюсь об этом. И, кстати, тот, кто обещал, до сих пор имеет все возможности осуществить свою угрозу. Ну так что, душа моя, готов слушать?