Убийство не по плану

      Перед тем, как покидать Дижон, было решено всей моей дружной командой, включая мою сестру Маргариту, изрядно обчистить рыночные лотки с продовольствием, со сладостями для Маргариты и Флавии, и в процессе этого облегчить наши кошели. Так всё и сложилось, как мы и планировали. Как сумели, мы раскрасили для себя во все яркие цвета этот день. Довольными остались мы все. Малышка Флавия и Маргарита в особенности. Мне представлялось очень сложным удерживаться от слёз, видя, как Маргарита ест сладости с тем же выражением детского восторга, что и маленькая Флавия — а ведь Маргарите далеко не два годика… Это как же надо издеваться над родным для тебя человеком, со свободной и предназначенной быть доброй душой, чтобы этот взрослый человек в двадцать лет радовался обыденным для всех вещам?.. До какого состояния нужно довести с самого детства взрослую женщину двадцати лет, чтобы она радовалась цукатам и орехам с изюмом и финиками как двухлетняя девочка? Не раз Маргарите случалось просить у всех прощения за то, что мы для неё взялись сделать по нашей доброй воле. Будь то сладости или купленные новая и удобная обувь, красивые платья, накидки на каждый сезон — Маргарита за всё благодарила меня и моих близких, тут же не преминув сказать, что она всего этого ничем не заслужила и только обременяет собой хороших людей… И тут в такие моменты я и мой муж с друзьями сожалели, что не прикончили Рено дю Амеля как-то более мучительно. О том, из какого лютого Ада я и мой муж с Деметриосом вытащили Маргариту, никто из моих близких в присутствии Маргариты не говорил — чтобы не травить ей душу. Я всего лишь дала понять прямо и словами через рот своей сестре, что если она захочет со мной и моими дорогими людьми об этом поговорить — мы всегда её выслушаем и встанем на её сторону, и каждый, кто причинит ей боль или только попробует это сделать — покойник. Вот фраза про то, что мы убьём любого, кто попытается чинить зло Маргарите, принадлежала Филиппу. Будь я мужчиной — я не хотела бы стать его врагом и проверить это на себе. Когда Лоренцо несправедливо меня обвинял в государственной измене, именно Филипп с готовностью любящего мужа кинулся отбивать меня стулом — потому что оружие у него на тот момент забрали… И Маргарите стало несколько легче доверять Филиппу — хотя раньше в его присутствии она была немного напряжена, тяжёлый жизненный опыт никуда не спрячешь. Не боялась она раньше только меня с Леонардой и малышкой Флавией, и Деметриоса. Меня и Леонарду с Флавией Маргарита не опасалась — нас две женщины и ребёнок двух лет. Деметриоса она не боялась, потому что он занимался её лечением. Не сказать, что Маргарита боялась моего мужа, хотя скорее немного настороженно себя с ним держала. Хотя Филипп никогда не вёл себя с ней грубо и резко, даже пытался как-то ненавязчиво позаботиться, по-человечески. Но, видя такое состояние Маргариты от его присутствия, старался уйти в тень и помогать издалека — хотя бы суп сделать для спасённой женщины или воды нагреть, чтобы она поддерживала гигиену. Но на глаза он к ней не лез, поняв, что молодые и крепкие мужчины заставляют её чувствовать себя хуже — как-никак, именно такого типа мужчины вроде двух охранников убитого мною Рено дю Амеля сделали жизнь Маргариты настоящим проклятием. В остальном мы все жили мирно и дружно. Никто ни с кем не конфликтовал. Ни Леонарда с Деметриосом, ни Деметриос и Филипп, ни Филипп с Леонардой. Малышка-дочурка Флавия вообще из всей моей компании оказалась самая паинька. Флавия не капризничала за столом — когда её кормили и поили, слушалась своих старших — меня, Филиппа, Леонарду, Деметриоса. После своего досуга с игрушками Флавия вместе со мной и Филиппом складывала всё в сундучок для игрушек — чтобы об её регалии никто не споткнулись и не переломали ноги с шеей. Девочка у меня растёт не вредная, а скорее очень добрая и отзывчивая. Теми игрушками, в которые она играла, Флавия обязательно делилась с Маргаритой и вовлекала её в свои детские игры ещё тогда, когда Маргарита была немая. Видимо, моя с Филиппом дочка имеет своё понимание, как должно заботиться о таких людях как Маргарита — с изломанной душой, отравленным сердцем и неверием в добро до последних событий. Флавия решила на свой особый манер выразить её тёте всю свою поддержку и сострадание. Для двухлетней девочки это виделось в крепких и тёплых объятиях, залезть на ручки, поделиться игрушками. И ведь способ отогреть душевно изломанную молодую женщину Флавия выбрала хороший — дать ей любовь и принятие, и Маргарита не смогла остаться равнодушной к столь невинному и искреннему выражению душевного тепла к ней. Моя маленькая принцесса оказалась ничуть не глупее окружающих её взрослых. Всё время, что мы провели в городе за покупками, Флавия хотела ходить то своими ножками, то она ехала на ручках или на шее у Филиппа — когда очень уставала. Делилась своими сладостями с Маргаритой, которая смущённо благодарила и ела от угощения только понемногу — также делясь своими сладостями с Флавией. Я держалась за руку мужа с другой стороны — где у него на локте не сидела и не осматривала облик Дижона с высоты моя милая Флавия. Смотрела на моих довольных жизнью и счастливых близких. Чувствовала приятное тепло в груди и в животе, которое так было похоже на кота, который свернулся клубочком на ковре у камина и мурлычет от довольства. И как много бы я отдала, чтобы растянуть во времени и повторять чаще эти прекрасные моменты. Даже Маргарита понемногу отогревалась после всех долгих лет её молчаливого Ада без поддержки и веры в добро. Она находила в себе силы сиять искренней улыбкой, хотя глаза её часто были печальны — у всех рано повзрослевших девочек такие глаза… Я надеюсь, что моя с Филиппом Флавия не вырастет такой вот рано повзрослевшей девочкой с печальным взглядом ясных глаз… Покуда длилась наша прогулка с важными закупками, я старалась гнать от себя печальные мысли и не портить никому настроения своим постным видом. Дорогие мне люди весело проводят время, даже Маргарита старается не быть в стороне от общего веселья, маленькая Флавия успела за время прогулки побывать на ручках у своего отца, у меня и Леонарды, у Маргариты и даже у Деметриоса. До чего же общительная девочка, любящая внимание к её персоне. Под вечер мы вернулись к себе домой и сложили все вещи, наняли повозку, поставили в известность Симону Морель — что мы едем в Селонже, и теперь этот красивый дом на Сюзоне мадам Морель-Совгрен может сдавать другим постояльцам. Разумеется, за гостеприимство мы не забыли поблагодарить уважаемую даму, прежде чем уезжать из её дома. Вместе мы придумали объяснение, кем мне приходится Маргарита — сама моя сестра предложила идею, что она взятая в услужение обычная девушка из простолюдинок, чтобы не привлекать ненужного внимания к этой истории с дю Амелем. Слава Всевышнему и Мадонне — эта ложь тоже прошла без последствий. Мы тепло распрощались и продолжили путь в повозке, которую специально для этого наняли, чтобы добраться до желаемой нами цели. Путь длился не очень-то и долго, достаточно — чтобы убаюкать Флавию, которая мирно спала у меня на руках. Достаточно — чтобы склонить в сон Леонарду. Я же любовалась видами Бургундии и переговаривалась с Филиппом и Деметриосом о том, как мне уже нравится в родных краях моего мужа. Лишь бы люди тут оказались хорошие, и никто не травил бы меня за предположительное материнство в пятнадцать лет. Закрытая повозка везла меня и моих спутников до замка семьи де Бревай. Леонарда с выражением безмерной радости на лице любовалась из окна видами пейзажей. Деметриос читал медицинский трактат и пытался не уснуть под стук колёс повозки. Я укачивала тихонько спящую Флавию и рассказывала вполголоса Маргарите о Флоренции — городе, в котором прошла вся моя жизнь, где я росла, какую культуру впитала каждой частицей своей души. Маргарите казалось очень увлекательным слушать от меня про быт и нравы Флоренции, о традициях республики — где я росла. Мне как истинной флорентийке по духу льстило такое внимание к моему родному городу, даже если я в этом городе хлебнула по самую макушку реальной жизни. Я удовлетворяла любопытство и жажду новых знаний Маргариты, а моя сестра с удовольствием слушала. Поняв, что я и мои близкие совершенно для неё безопасны, Маргарите хватило решимости рассказать нам о том, что тяготило и отравляло ей душу все годы её жизни. Как я и мои близкие позже узнали, Рено дю Амель ещё легко отделался — получив сердечный удар при виде моего образа покойной матери Мари де Бревай, который я создала. Дю Амель заслуживал участи быть сваренным в котле живьём — как при жизни с ним в Аду варилась моя мама и моя сестра. Маргарита приоткрыла завесу тайны над той стороной своей жизни, куда до сей поры сама же и боялась заглядывать. Жизнь моей сестры не была щедрой на радости. Четыре года безмятежного счастья на руках и под опекой любящей кормилицы, которая покинула её, отправившись в лучший мир, затем полнейшее безразличие к ней со стороны разных слуг и жизнь чаще всего вдалеке от отца, не скрывающего своего отвращения к ней. Потом жизнь с отцом, который таковым являлся только на том основании, что некогда он заставил с ним делить постель её мать. За сходства с матерью и за то, что Маргарита родилась девочкой, а не мальчиком, маленькая в ту пору Маргарита удостаивалась множества словесных унижений, оскорблений, тычков и затрещин, упрёков… Она выходила из дома, только чтобы пойти в ближайшую церковь в сопровождении служанки-святоши, для которой всегда казалось коротким долгое стояние на коленях на холодных церковных плитах. Маргарита стала думать, что в монастыре ей будет не хуже, чем в родительском доме. В возрасте двенадцати лет Маргарита заявила отцу о своём желании уйти в монастырь, но дю Амель высмеял её желание и сказал, что ни единого су не потратит на дочку шлюхи, которую ему отдали в жёны. У него не было никакого желания платить приданое в монастырь за дочь, на которой он уже экономил, используя её как прислугу на кухне. Как бы то ни было печально, Маргарита как и её кровный отец — считала шлюхой нашу с ней родную маму. Не единожды я хотела заступиться за маму и защитить её перед Маргаритой, но молчала — чтобы не разрушить возникшее хрупкое доверие с сестрой. Я не вызову у Маргариты желания мне доверять, если буду защищать нашу маму, к которой у Маргариты свои личные счёты. Тем более что Маргарита сама сказала, что её точит горькая обида на мать, что та не забрала её — когда сбегала от дю Амеля… И ведь не скажешь ей в её состоянии на данный момент, что мама непременно хотела её забрать, но муж отнял Маргариту у бедной Мари… для него рождение дочери было личным оскорблением, потому что Рено дю Амель мечтал о сыне. К тому же подозревал, что Маргарита рождена не от него и из-за этой догадки издевался над ребёнком… Но самое чудовищное случилось, когда Маргарите исполнилось пятнадцать — когда девичье тело немного округлилось, и она пострадала от изнасилования со стороны конюха на соломе в конюшне, который воспользовался отсутствием в доме Рено дю Амеля. Бедная девушка побоялась сказать отцу из страха, что он убьёт её. Правда всплыла на поверхность уже тогда, когда Маргарите пришлось перешивать её старые платья и у неё начал расти живот — тот ужас изуверского насилия никуда не делся. За этим последовало то, что дю Амель чуть не убил свою дочь, таскал за волосы и оскорблял последними словами, жестоко избил, а рожать ребёнка вынудил в сыром подвале и задушил дитя прямо на глазах дочери — которая в мольбе протягивала руки к новорожденному младенцу и умоляла пощадить дитя, дать ей подержать кроху хоть немного. Конюха после случившегося тоже не стало… Тогда Маргарита и лишилась голоса, тогда она и сломалась окончательно… А потом дю Амель опустился настолько, что отдал Маргариту на потеху своим телохранителям и даже не упускал возможности сам оказаться на их месте, словно забыв, что делает эту мерзость по отношению к своему ребёнку. И тут все мы пожалели моментально, что лично не искромсали дю Амеля в кровавые лохмотья. Этот бесчестный кровопийца и подлец свою дочь насиловал!.. Верно поняв моё желание дать волю отборной итальянской ругани, Филипп зажал мне рот и покачал головой, посмотрев мне в глаза так многозначительно, словно желая сказать молча: «Я тебя понимаю — сам так сделать хочу, но не при дочери, Фьора». Первые секунд двадцать я и мои спутники не могли слов подходящих подобрать от такого потрясения рассказом Маргариты об её тяжёлом прошлом. Дю Амель удостоился от нас эпитетов вроде выродка, подонка, душегубца, тирана и деспота. И это ещё были самые мягкие варианты. Более грубые никто из нас не озвучил, чтобы не проснулась Флавия и не нахваталась дурных слов. Но слова поддержки для Маргариты, что она в своих бедах не виновата и ничем не заслуживала такой жестокости к себе, что в насилии всегда виноват только насильник, мы нашли. Каждый из нас встал на её сторону и осудил её палачей. Каждый из нас старался как мог её приободрить и дать ей душевного тепла, которого Маргарита не видела с тех самых пор, как её разлучили с кормилицей. Тихим и срывающимся голосом, не стесняясь слёз, она благодарила за всё, что для неё сделали — начиная от спасения и заканчивая тем, что всё это время о ней заботились. Поскольку руки Леонарды не были заняты заботой о моей с Филиппом Флавии, пожилая дама крепко обняла Маргариту, которая в этот раз плакала от счастья — что её кошмар более не имеет над ней власти, что она свободна. Я предоставила Маргарите свои платочки, если ей будет в них нужда, потом мы все отпаивали бедняжку успокоительными настоями Деметриоса. Это помогло успокоить нервы Маргариты, зато после того, как она выплакала из себя всю боль, ей стало немного легче на душе. Вдобавок ко всему я с Филиппом её уверила, что если бабушка её окажется женщиной деспотичной, то Маргарита всегда может жить со мной, у неё будет всё нужное, её никто не упрекнёт. Мои с мужем слова вселили в Маргариту бодрость. Но больше мы её настраивали на то, что бабушка будет очень счастлива видеть свою внучку здоровой и живой, рядом с ней. Мне хотелось всей душой, чтобы Маргарита нашла у бабушки только любовь, тепло и поддержку. Она имеет все права на то, чтобы её любили и оберегали, заботились о ней, я сама себя ловила на мысли — что вот бы её удочерить. А уж при поддержке бабушки Маргарите будет легче требовать наследства этого изверга дю Амеля. Пусть его состояние хоть послужит на пользу девушке, которой этот скот разрушил в дребезги всю жизнь, что теперь Маргарите придётся заново создавать себя из обломков, на что могут уйти годы. В пути мы пробыли не так уж и долго. Спустя какое-то время показался и замок де Бревай, где нам был оказан довольно тёплый приём… Нашу повозку отогнали в положенное место, лошадей отправили в конюшню и велели их обтереть, накормить, дать воды. Встречала нас пожилая женщина хрупкой комплекции, с чертами лица как у моей мамы на портрете — что мне показал отец, во вдовьем платье и в эннене с вуалью, но серые глаза её лучились радостью. Женщиной оказалась Мадлен де Бревай. Как потерявшая рассудок она бросилась крепко обнимать Маргариту и покрывать поцелуями её лицо, руки, причём обнимала она её с такой силой — как будто растворить в себе без остатка хотела. Не миновала сия благая участь попасть в огонь сердечности Мадлен де Бревай и меня. Я думала, что только Маргарита удостоится права называться любимой и бесценной внучкой, которую не чаяли уже увидеть живой, но и на мою долю хватит любви и тепла… И я была счастлива, что моя родная бабушка хотя бы сердцем признала меня, если не может сделать это открыто из-за моего происхождения, хотя мне это было и не нужно… пусть мои кровные родители спокойно спят, а для меня моим настоящим отцом всегда будет Франческо Бельтрами. Радостно приняли в Бревае и маленькую Флавию, которая упорно отказывалась слезать с ручек Филиппа и крепко обнимала его за шею, а мой муж бережно прижимал к себе девочку и тихонько укачивал. Не одну только мадам де Бревай мы застали в замке. Кристоф — сбежавший монах и мой родной дядюшка, тоже оказался в числе тех, кому мне довелось помочь к огромной своей радости… Мой молодой дядюшка выглядел таким счастливым. Наконец-то у него и у моей бабушки появилась надежда, что удастся расторгнуть обет безбрачия и целибата Кристофа, помочь ему порвать с монашеством — ведь он единственный наследник и мужчина в семье де Бревай. Этим и поделились со мной дядя и бабушка за семейным ужином. Мы все с аппетитом кушали то, что нам подали, Леонарда иногда роняла что-то одобрительное в сторону Флавии — когда она послушно ела, что перед ней поставили, и не капризничала. Бабушка и Маргарита задушевно болтали как две подружки и улыбались, иногда с их губ слетали смешинки. Я не ревновала бабушку к Маргарите. Учитывая то, что я с самого детства росла любимой и балованной девочкой, к ногам которой мой отец Франческо Бельтрами всегда бросал всё самое лучшее, дал мне за семнадцать лет жизни море любви и тепла, было бы глупо с моей стороны исходить ревностью в сторону Маргариты — которая до того дня, когда её забрали из дома дю Амеля, не видела ни одного светлого дня, после насильственной разлуки с кормилицей. Это к ней я должна ревновать свою бабушку? Я уже взрослая женщина, у меня муж, у меня уже есть свой ребёнок, я теперь графиня и на мне лежит ответственность блюсти честь имени моего супруга, я должна не опозорить данное мне имя… Мой отец воспитал меня сильной и смелой вопреки всему — даже моим страхам. У меня есть опора в лице моих подруг и друзей, у меня есть Леонарда — которая заменила мне маму. Уж переживу как-нибудь, что Мадлен де Бревай больше внимания уделяет Маргарите, а не мне. Лишь мимоходом за столом я поинтересовалась у бабушки, насколько велики шансы, что мессир Пьер де Бревай будет снова ходить. На что бабушка с изысканной улыбкой и милой интонацией мне ответила, что при всём сожалении, Пьер де Бревай по заключению врачей обречён пожизненно вести парализованный образ жизни — что не двинуть ни руками, ни ногами. Для вида я выразила сочувствие ненавистному мне деду. Бабушка уверила меня, что мессир де Бревай знает, за что Небеса его наказывают, с чем я и согласилась. На этом мой интерес к Пьеру де Бреваю исчерпался. Я только пришла к нему в комнату и сказала ему, что он старый деспот и кровопийца, который с лихвой заслуживает своей участи — быть в зависимости от людей, над которыми он прежде издевался, так что поделом ему, и что да продлит Господь каждый день его жизни, чтобы существовал и мучился. И под громкие проклятия моего «любимого» дедушки я покинула его комнату, гордо держа голову. Мадлен де Бревай предложила мне и моим родным с друзьями своё гостеприимство на любой срок, который мы сочтём нужным. Я не видела причин отказываться от такого предложения бабушки. Поддержал меня в этом и Филипп, Леонарда и Деметриос. Маленькой Флавии тоже очень понравилась доброжелательная к ней и ласковая Мадлен де Бревай. Поэтому вопрос о том, чтобы остаться в гостях у моей бабушки даже не висел в воздухе. Все одобрили предложение мадам Мадлен. И я искренне радовалась выпавшей мне возможности больше бывать с родной бабушкой, моим дядей и сестрой, они же были рады понянчиться с моей дочкой, задушевно общались с Филиппом и Леонардой с Деметриосом. Наконец-то в семье де Бревай настали счастливые времена… Хватит с них боли и горя. Маргарита, Мадлен де Бревай, Кристоф де Бревай. Они выстрадали своё право быть счастливыми. Все вместе. И даже для меня нашлось место в их личном Раю… Подумать только, как же приятно и отрадно быть причиной счастья других людей…