Моменты

В туре, между концертами, думаешь только о том, как бы поскорее сдохнуть. И пусть там мой труп как-нибудь, в багажном отделении, уместят между чемоданами и дурно тявкающими мелкими шавками. Я не буду сильно страдать, даже если одна такая сгрызет мой посиневший палец. Но жаль Замая — ведь ему возиться с моей двухметровой тушей. И ведь кто-то придумал эти странные города — когда въезжаешь в какой-нибудь Омск, его окраины черные, как давно сгнивший хлеб. К центру чуть светлеет — колонны местного ДК разбавят темноту промокших деревянных домиков, притулившихся с краю каждого города. Потом стекляшки офисов в центре милостиво отразят тебе серость продрогшего ноябрьского неба — и на том спасибо. Но все, о чем думаешь, пока едешь в машине до очередного отеля — это о том, что до конца еще три с половиной часа, и как бы успеть пожрать и немного поспать до этого. Все. Радио у таксиста сообщает, что сегодня двадцать первое. Мы останавливаемся у какого-то отеля с синей вывеской и Бургер Кингом и Связным на первом этаже; Андрей говорит, что это было ближе всего ко клубу, и я киваю — значит, можно подольше поспать. Ресепшн, вся хуйня, мы поднимаемся в наш двухместный номер, он садится в кресло и открывает ноут — и я бы хотел сказать ему «спасибо», но… разве не очевидно, что я ему благодарен? К чему это — он и сам все знает. Так что я просто влезаю между холодным одеялом и холодной простыней и отрубаюсь. Мне ничего не снится уже давно. Когда в начале восьмого мы вываливаемся, наконец, в город, на пол-пути я понимаю, что забыл в номере телефон. — Ну будешь без телефона, значит, — раздражается он. — Я хотел же «Зайку мою», а текст… — Я тебе свой дам, времени нет уже возвращаться… ну или смотри, вот доходишь до того магазина, там еще будет такое большое серое здание с колоннами, и там поворачиваешь налево. И будет клуб. Я пошел, мне еще надо звук почекать, некогда тебя ждать, растеряша, сука. И быстрее! Сам будешь потом вход искать. «Ничего, в общем, страшного», думаю я. Без телефона мне неуютно — как и всем вам, просто признайтесь в этом. Двери, ресепшн, лестница на пятый этаж, и вот я уже стою, как вкопанный, в коридоре этой чертовой екатеринбургской гостиницы, и у меня в голове искры и вспышки, и темнеет в глазах — я думаю, это от того, что я бежал так быстро. Или от того, что в конце этого коридора стоит Сиятельный, и смотрит на меня с вытянутым лицом, пока я смотрю на него — с вытянутым лицом, наверное, тоже, — уперевшись ладонями в бедра и пытаясь справиться с дыханием. Я говорил, ничего страшного? Ну так н-н-на. Он молчит. В руках у него ключ, за спиной у него Рудбой — вечный, сука, придаток, воспаленный аппендикс русского рэпа, смазливый настолько, что я даже завидую, ведь не я сейчас стою за спиной у Сиятельного, и не я делю с Сиятельным двухместный номер. Но я не могу ничего сказать, выдавить, выцарапать. И не буду, и не хочу ничего говорить. Я вытаскиваю из кармана ключ — он тянет за собой ворох старых чеков, и они сыплются на пол, — прекрасно, замечательно, восхитительная мизансцена в нашем олдовом немом кино «Три пидораса, не считая Замая». Подхожу к своему номеру, опустив глаза, и открываю дверь. Телефон лежит на тумбе у двери, мне нужна секунда, чтобы взять его и выйти. Но я закрываю за собой дверь, и, как последняя ебанашка в самой дешевой на свете мелодраме, скатываюсь по ней вниз, сажусь на пол, и внезапно ощущаю, как у меня в животе копошатся черви. У кого-то бабочки. У меня черви. Хочется выблевать полчаса назад съеденный бургер, но на то, чтобы попрактиковаться еще и в булимии (а не только в истерике), у меня уже точно нет времени. Я выхожу через полминуты с мыслью «я дал вам время, чтобы съебаться». Первое, что я вижу — это его блядские ноздри. Он стоит, оперевшись о стену, загнув ногу, как проститутка, и запрокинув голову. Аппендикса рядом нет. Он вздрагивает, выпрямляется, я выхожу — сводка боевых действий, — и поворачиваюсь к нему спиной, чтобы закрыть дверь. Провожу карточкой в замке, забывая дышать, пока в голове пульсирует только бешеное «пошел нахуй, пошел нахуй, пошел нахуй, не начинай это дерьмо снова, не пытайся…» — Привет, — говорит он. — Привет, — говорю я. «Пошел нахуй» — хочется сказать мне. — А обычно ты не такой разговорчивый, — добавляю я раньше, чем успеваю подумать. Он ухмыляется своей ублюдской жидовской ухмылкой, ухмылкой «я тут в белом плаще стою красивый, а ты мудак». Вмазать бы, сука, врезать, расквасить — но бить в нос не буду, это ж, сука, девятое чудо света. Ладно, господь простит нам все грешные мысли. Кроме носа, я бы его разъебал, уебал и выебал. Почему, мать твою, именно эта гостиница, их что, мало в Екате? — Ладно, удачи на концерте. Рад, что тебя увидел, — говорит Сиятельный Оксимирон и протягивает мне руку. «Ты охуел?» — хочется спросить мне. Вместо этого я жму его руку. Она теплая, сухая, немного шершавая; он сжимает мою ладонь крепко и спокойно. Черви в моем животе устраивают пляску святого Витта. Алярм! — Пошел нахуй, — отвечаю я. Или нет. На самом деле, я хороший мальчик, помогаю маме, гуляю с собакой. Я говорю: — Спасибо, — и вытягиваю ладонь из его руки. Он смотрит на меня, самоуверенный, залупоглазый. Штаны сползли, еле держатся на его тощей жопе. Парка на три размера больше. Сука, худой как глист, глаза огромные. Ему осталось только прошипеть «моя пррелессссть» для полного, тотального сходства. Я подарю ему колечко. Сказать ему мне больше нечего, так что, чтобы не заржать прямо ему в лицо, я с невольным грохотом слетаю вниз по лестнице. Дальше — ресепшн, двери, серое здание с колоннами, налево, восемь-тридцать, «Зайка моя». Смешное полузабытье, комок лиц, улиц, картин и слов: мне давно уже ничего не снится, потому что я сам живу как во сне. Поздно ночью, почти засыпая, я вспоминаю, что у него волосы уже отросли немного. Что, Рудбой не может тебя побрить? А я бы побрил. И подарил колечко. С этой мыслью я проваливаюсь в небытие окончательно.