Моменты

Вот еще момент из тех, о которых никому не расскажешь — прямиком из моей драной коробки зашкваров. Видишь, я знаю, что у тебя даже зашквары по полкам, а я скидываю свои в старую коробку из-под обуви Центро. Ничего страшного, я как-нибудь дам тебе в ней порыться, там много интересного. Хомяки в бульбуляторах, плачущий Фаллен у меня на коленях, я, выблевывающий те таблетки под трехэтажный мат Замая, и все такое. Я тебе тоже потом выложу что-нибудь обмылками на полу в ванной, я думаю, ты оценишь, и потом вместе уберем все обмылки в эту мою коробку. Так вот — что отпечаталось у меня на подкорке в то белоснежное декабрьское утро. Как ты стоишь у окна, сонный и мягкий, в мятых трениках, мятой майке, с белой кружкой со старым потеком кофе на боку, и смотришь куда-то, а я сижу на том неудобном высоком стуле за барной стойкой на твоей кухне, и пока у меня в наушниках цокают приходящие в вк сообщения, я смотрю на тебя, и смотрю на тебя, и смотрю, смотрю, смотрю на тебя и… у меня так щемит сердце от осознания, что это тот момент, который я не смогу забыть — ни тебя, ни твои мятые треники, ни тот потек кофе, ни этот кошмарный белый декабрьский снегопад, и все вокруг такое белое, и ты бледный, и твои чертовы коровьи ресницы цепляют тот зимний свет, как он там уютно гнездится на кончиках… я знаю, что крайние ресницы у тебя завиваются — ты ебаный инопланетянин, и я ненавижу, что я знаю это, что я помню это так хорошо. Как можно быть таким? —думал тогда я, — Как ты умеешь так? Я ненавидел тебя за эти чувства, за то, что ты со мной сделал, за то, что я ощущаю так остро, что мне без тебя не быть. Вернее, я не смогу быть так, как раньше, я потерял полноценность — и отдаю себе в этом отчет. Я вот так замру в этом воспоминании о том декабрьском утре, и так останусь, и заберу его с собой в могилу — вместе со всеми своими остальными драгоценными зашкварами. — Че уставился, — потом сказал ты, уткнув в меня свой тупой не проснувшийся взгляд. Плюс один обмылок. Я никогда не скажу, что умираю от ласковости, от того, как мне хочется тебя, сука, тешить, вот просто — сдохнуть в этот момент в бесконечности, остаться в нем. Я не из тех, кто говорит такое вслух, но может быть, я запишу это в текст песни о какой-нибудь Хезер. Корень языка толкается об нёбо, выталкивает в реальность начало фразы, я говорю: — Я… — не пытаясь оправдаться за то, что чувствую, но, если честно, я никогда никому не говорил, что люблю, даже маме —ведь в любом случае, это и так очевидно — если я с тобой. —…думаю, может, пиццу заказать? — Да, давай. Любую. Только без осьминогов или ананасов, это хуйня. — Извращение. — Содомия, —поддакиваешь ты, и, криво ухмыльнувшись, снова поворачиваешься к окну. Клонишься вбок, упираясь плечом в косяк, еще ближе к окну — и ты сам сольешься с этим белым светом, белым стеклопакетом, провалишься в питерский снег и исчезнешь. Есть мысли, появление которых мы не можем контролировать. За то, чтобы остаться навсегда в этом утре, когда не звонят телефоны, когда не срываются дедлайны, я бы убил тебя. Я представляю — так резко, что мне не остается ничего иного, кроме как трусливо капитулировать перед своим собственным воображением, — как я встаю сейчас у тебя за спиной, с ножом, обнимаю тебя ласково-ласково, искренне-искренне, как не обнимал никого и никогда, кладу тебе подбородок на плечо, и в этот момент, пока скрипка тянет на одной ноте, провожу лезвием по твоему славному (слышишь? слааавному, — этому слову я улыбаюсь) горлу, ровно до цифры 3 — дальше татуировку я трогать не буду. И ты обмякаешь у меня в руках, таешь, как мороженое под июльским солнцем. Большая и приятная биомасса. Или можно полоснуть лезвием между ребер. Фата Моргана, бэйби. Я бы хотел добраться до твоего сердца — физически — и сжать его в кулаке. Шарить у тебя внутри, как вор, обнимать со спины, уткнувшись губами в шею, пока в моей голове что-то живое пронзительно воет от страха. Такой пик эмоций, квинтэссенция моей странной страшной любви к тебе — вот мы и стали одним целым. Я добавил красок в этот белый день, прости. Яркое воспоминание в моей коробке — перевязанное лентой цвета артериальной крови. Я эстет. Ради справедливости, я бы точно так же, без жалости, дал бы тебе убить себя — тем способом, какой тебе больше понравится. Но, кажется, ты уже выбрал способ: Славочка, пожалуйста, сдохни самостоятельно от цирроза… — Ты, блять, опять пялишься, сука.