Te amo est verum

Coram hominibus перед людьми

Новое утро начинается так же, как и предыдущее, за тем исключением, что за Эммой приходит не Мария. На пороге встает Робин и терпеливо ждет, пока Эмма протрет глаза. Она так и не съела яблоко, оставленное ей в первый день, и фрукт пожух. Жалко выбрасывать, но и оставлять здесь не годится. – Сегодня начнется твое обучение, – рассказывает Робин по пути на кухню. – Не волнуйся, в первый день Август* не заставит тебя сражаться с живым противником. – Август? – интересуется Эмма, со вздохом понимая, что на завтрак ее снова ждет хлеб и сыр. Но Робин приятно удивляет, ставя перед ней миску с кашей. Пахнет каша незнакомо, однако на вкус вполне съедобна, и Эмма набивает ею живот, не зная, когда в следующий раз доведется поесть. – Наставник, – кивает Робин, вместе с Эммой запивая хлеб водой. – Бывший солдат. Аурус познакомился с ним где-то на востоке. В своей последней войне Август потерял ногу и медленно спивался, потому что ничем больше заниматься не умел. Аурус предложил ему место в лудусе. Думаю, это его спасло. Аурус выглядит все лучше в глазах Эммы. Конечно, она никогда не простит ему собственной неволи, однако Наута был прав: как хозяин, Аурус достаточно хорош. Впрочем, быть может, с другими гладиаторами и рабами он обращается иначе. Но Эмма пока что не слышала жалоб. Да и кто ей будет жаловаться? В углу по-прежнему стоит клепсидра. Эмма буравит ее взглядом, помня, что Робин обещал рассказать об устройстве этой хитрой штуки, но ей интереснее другое. – Вчерашний случай никак не выходит у меня из головы, – медленно говорит она, и Робин морщит лоб, пытаясь понять, о чем речь, а когда понимает, то хмыкает. – А ты настойчивая, – для Эммы это звучит как похвала. Гладиаторы сменяют друг друга за длинным столом, вокруг постепенно умолкают шум и разговоры, а Робин неспешно рассказывает, не повышая голоса, и Эмме остается только принять как данность: здесь, на римских землях, позволяют себе любить мужчину как женщину и женщину как мужчину. С рабами все еще проще, никто не держит их за полноценных людей, значит, поступать с ними можно в разы хуже, чем с остальными. – Рабов принуждают к этому… Разве это любовь? Эмме неприятно даже думать, что подобное кто-то может счесть столь прекрасным чувством. Она невольно вспоминает выражение лица Регины. Вряд ли та была рада происходящему. Робин качает головой. Выковыривает мякиш из хлеба и принимается лепить из него какую-то фигурку. – Разумеется, нет. Но, поверь мне, в таких союзах рабам живется более привольно и сытно, чем где-либо еще. Хозяева заботятся о них гораздо тщательнее. Кроме того, – Робин смотрит куда-то в сторону, – несмотря на то, что рабов не считают людьми, хозяева могут придерживаться иного мнения. Он многозначительно умолкает. Эмма сидит и пытается уложить услышанное в голове. К чему еще ей придется привыкнуть здесь? – И римские боги не гневаются на такое? Она все еще много спрашивает, но ей нужно соткать картину нового мира. Нужно изжить из себя страх и гнев, если она не хочет, чтобы другие воспользовались ее чувствами. Эмме выпала участь быть бойцом – и она должна стать им. Потому что она собирается вернуться домой. – А что твои боги? – вопросом на вопрос отвечает Робин. – Они позволяют вам любить тех, к кому рвется душа? Эмма пожимает плечами. В деревне никто не учил ее, как плохо девочке любить девочку или мальчику – мальчика, но среди жителей и не было мужчин, любящих трогать других мужчин, или таких же женщин. – Я никогда не спрашивала их об этом, – говорит она наконец, и Робин понимающе кивает. – Римляне считают, что это высшая милость богов – любить тех, кого выберешь сам. Хочешь, – он подается вперед, к Эмме, и глаза его вдохновлено поблескивают, – я расскажу тебе отрывок из сочинения Платона? Может быть, ты сможешь понять. Эмма не знает, кто такой Платон, и честно в том признается. – Это греческий философ, – улыбается Робин. – Он давно умер, но его труды есть во всех уважающих себя римских семьях. Когда я учился читать, Аурус дал мне переведенную речь Аристофана*, чтобы я проникся красотой. Я заучил ее наизусть тогда, потому что долго время мне больше ничего не давали, помню ее и сейчас. И он, не дожидаясь согласия Эммы, вскакивает на скамью, принимая торжественную позу, и начинает говорить – громко и четко, выставив правую руку вперед: – Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию… Немногочисленные гладиаторы, оставшиеся в кухне, удивленно внимают, не задавая вопросов. Кто-то одобрительно кивает, кто-то продолжает торопливо есть. Заметно, что Робину нечасто выпадает шанс выступить перед публикой не в качестве бойца. Он говорит долго, Эмма старательно слушает, но не понимает и половины. Двуполые существа? Блудодеи? Лесбиянки? Однако самый главный вывод оказывается очень прост. – В этой речи отдается предпочтение мужчинам, – замечает она, когда Робин соскакивает со скамьи. Раскрасневшийся от своего выступления, он садится рядом с Эммой и утирает пот со лба. – Мужская любовь в Греции считается возвышенной. Мужчина ложится с женщиной только для продолжения рода, а с юношей их связывают совсем иные чувства. – Римляне переняли этот обычай у греков? – задумчиво уточняет Эмма. – Не все. Но те из мужчин, что предпочитают мальчиков, приводят в пример Платона как доказательство того, что такая любовь имеет не просто право на существование, но должна признаваться самой естественной и благородной. Но Эмма – женщина. И Регина – женщина. И та римлянка, что лезла ей под тунику, тоже была женщиной. Однако Робин говорит лишь о мужчинах, и Эмма делает вывод, что на женские слабости здесь смотрят снисходительно. – Ты тоже нравишься мужчинам? – улыбается она, решив пошутить, и жалеет об этом, когда слышит: – Раньше нравился. А теперь я недостаточно юн. Робина, кажется, ничуть не смущает то, о чем он рассказывает. А вот Эмме трудно представить его и другого мужчину. Она трет ладонями лоб и вздыхает. – Это ужасное место. Я никогда не слышала о подобных практиках. – Они тебе отвратительны? – интересуется Робин, и это заставляет Эмму задуматься. Мерзко ли ей представлять двух мужчин или двух женщин в любовных объятиях? Скорее, нет, чем да. Но ей омерзительно знать, что римляне могут принуждать кого-то совершать это – и на виду у всех, в том числе. Должно быть, сочувствие к Регине перебивает все остальные эмоции. Воспитание Эммы не позволяет ей пройти мимо подобного. Но что она может сделать? Только бессильно сжимать кулаки. – Мне отвратительно принуждение, – медленно говорит она. Робин снова берется за оставленный было мякиш и, долепив фигурку, ставит ее на стол. Это нечто вроде собаки. Или волка. Трудно понять. – Рим пресыщен добровольными удовольствиями, Эмма. Люди хотят чего-то более жесткого. Я слышал, что в столице – тайно, разумеется – проводятся бои, подобные гладиаторским, но их участники сражаются не с помощью оружия, а благодаря кое-чему другому. Робин многозначительно играет бровями. В голове Эммы рисуется неприличная картинка того, как двое мужчин, выставив напоказ свои достоинства, используют их в качестве мечей. Она смеется и качает головой. Робин смеется тоже, видимо, ему представилось нечто подобное. Смех немного примиряет с действительностью, и становится полегче. Все словно отодвигается куда-то далеко, откуда не дотянется своими липкими руками. – В Тускуле такого нет? – отсмеявшись, спрашивает Эмма. Она бы не хотела принимать в таком участие. Робин вздыхает. – Здесь свои развлечения, – уклончиво отвечает он за мгновение до того, как к ним с Эммой подходит высокой молодой раб. Его светлые волосы перехвачены обручем, туника открывает широкие плечи и тренированные руки, в которых он держит деревянный меч. – Эмме пора на обучение, – говорит он, и Робин кивает, забирая меч и передавая его Эмме. – Это Давид*, – называет он раба, и тот склоняет голову. – Муж Марии. Судя по тому, что никому, кроме Эммы, неудивителен этот факт, римляне не запрещают своим рабам состоять в браке. А может быть, это только Аурус столь щедр. Давид не похож на иудея. Не знай Эмма, кто он, сказала бы, что он прибыл оттуда же, откуда и она. Его умение говорить на языке северян даже не удивляет. Давно понятно, что каждый второй здесь обладает этим знанием. Могло ли Эмме повезти больше? Да, если бы она не поддалась чарам Науты. Предвкушение первой тренировки выбивает у Эммы из головы мысли о Регине и то, что с ней связано. Она идет по галерее и выходит на песок арены, считая, что готова ко всему. Но солнце вдруг зло ослепляет ее, и приходится прикрыться ладонью, чтобы сохранить в себе возможность смотреть и видеть. Робина рядом нет. Он остался на кухне, и с Эммой идет Давид, а он молчалив и первым не заводит разговор. Эмме тоже не о чем его спрашивать, так что она радуется, когда Давид подводит ее к деревянному столбу по центру арены, который она заприметила еще в прошлый раз. В стороне несколько гладиаторов разминаются, отрабатывая друг на друге различные приемы. Кто-то почти обнажен и сражается без оружия, у кого-то в руках только щит, но в основном слышится лязг мечей. Эмма невольно бросает взгляд на свой меч. Как долго ей придется размахивать этой игрушкой? Мужчина, стоящий возле столба, неспешно оборачивается. У него очень яркие голубые глаза, которыми он буквально ощупывает Эмму. Это не слишком приятный взгляд, но он легче, чем все те, которые Эмма перенесла вчера в атриуме. – Свободен, – кидает мужчина Давиду, и тот уходит – все так же молча. Мужчина тут же подступает к Эмме, и та замечает, что ниже левого колена у него вместо ноги тщательно обструганная деревяшка. – Значит, вот с тобой мне и нужно работать, – бурчит он. Эмма стоит, не шевелясь, пока он обходит ее, и только чуть вздрагивает, когда жесткие мозолистые ладони касаются ее рук. – Я – Август, – сообщает мужчина не слишком приветливо, продолжая ощупывать Эмму как выставленный на продажу скот. – И я с тобой намучаюсь. Он возвращается и пристально всматривается в глаза Эммы. В его речи ощутим грубый акцент, но в остальном на северном языке он говорит чисто. – Я умею сражаться, – тихо говорит она, понимая, что вряд ли производит впечатление бойца, способного на многое. Но почему ей даже не дают шанса себя показать? Август издает короткий смешок. – Я даже не сомневаюсь, – говорит он так, что становится понятно: очень сильно сомневается. Эмма злится и крепче сжимает рукоять деревянного меча. А потом, не задумываясь, проводит один из приемов, которому обучил ее отец: бросается вперед на Августа, применяя ложный замах, и в последний момент резко уводит меч вниз, отвлекая внимание, чтобы потом, крутанувшись вокруг себя на пятках, оказаться позади противника и приставить острие к его затылку. Одобрительный свист гладиаторов подсказывает Эмме, что все получилось. Она моргает, не опуская руку, и ждет, пока Август медленно развернется к ней. – Итак, ты правша, – невозмутимо говорит он, щурясь. – А я был не готов. Но не жди подобного от настоящего противника. Эмма и не собирается. Коротко кивнув, она опускает меч. Август снова рассматривает ее, но уже не так скептически. Потирает ладонью щетинистый подбородок. И спрашивает: – С щитом работаешь? Эмма качает головой. Август кивает. – Это понятно, левая рука у тебя слабовата. Эмма невольно напрягает мышцы. Слабовата? Никто не жаловался. Август снова умолкает, скрещивая руки на груди. Солнце припекает все сильнее, Эмма старается стоять неподвижно, но это трудно, когда тело уже почувствовало силу, когда сердце радостно забилось от удачного приема. Эмме хочется двигаться, она засиделась в лудусе, и даже игрушечный меч не кажется ей больше чем-то издевательским. Наконец Август кивает каким-то своим мыслям. – Думаю, выставим тебя димахером*, – сообщает он. – Тебе все равно придется драться только с женщинами, там тяжеловесов нет. Эмма не знает, кто такие димахеры, но Август кажется довольным своим решением. Он велит Эмме показать известные ей приемы, отработав их на столбе. – Представь, что он живой, – говорит он, наматывая круги рядом с потеющей Эммой, раз за разом вскидывающей меч. – Неважно, что он не отвечает. Он уже готовит удар. Сделай так, чтобы он не успел вскинуть оружие. И Эмма делает, и делает, и делает. Она бросается на столб, танцует возле него, бьет его мечом и задевает ногами, и усталость, нарастающая в плечах и спине, дает понять, что она все делает правильно. В какой-то момент на пересохших губах Эммы расцветает улыбка. Ей нравится сражаться. Она испытывает удовольствие от сложившегося приема, от того, как проносится мимо столба кончик меча, едва не задевая его. Она радуется, применяя знания на практике, и не вспоминает, что однажды ей придется выйти против настоящего соперника. Наконец, тело сигнализирует о том, что пора прекратить. Эмма опускает меч и тяжело выдыхает, сгибаясь, упираясь руками в колени. Ее трясет, по лицу и спине катится пот, впервые она рада наличию лишь пары повязок – на груди и на бедрах. Раненая нога чуть пульсирует, но до боли далеко, скорее всего, она просто ее перенапрягла. – Я разве разрешил остановиться? – слышит она возмущенный рев Августа и испуганно вскидывается, готовая продолжить через силу. Но планы наставника нарушает Аурус, незаметно появившийся откуда-то. – Браво, Эмма! – довольно восклицает он и хлопает в ладоши. Сегодня на нем одежда темно-синих тонов, а по подолу струится какой-то сложный узор. Август склоняет голову и чуть отступает. Эмма выпрямляется, пытаясь сдержать частое дыхание. – Я смотреть за тобой, – сообщает Аурус, подходя ближе. – Ты молодец. Хорошо двигаться, ловко. Он поворачивается к Августу и спрашивает: – Кем ты назначишь ее? – Димахером, – скупо отзывается тот. Аурус критически приглядывается к Эмме, потом кивает. – Хороший выбор, – одобряет он и добавляет, снова глядя на Августа: – В следующий день Венеры* Арвина пришлет мне одну из своих женщин. Ты успеешь подготовить Эмму? В первый момент Эмма не понимает, почему ее должны подготовить для какой-то женщины, но ответ Августа вносит ясность: – Она неплохой боец. Уверен, что победа будет за ней. Эмма сомневается в своих силах больше Августа, однако Аурусу об этом знать необязательно. И тот, заверенный в успехе, милостиво сообщает Эмме: – Я распорядиться перевести тебя на верхний этаж. После тренировки тебе покажут твою комнату. Аурус уходит, а Август обидно хмыкает и, поглядывая на Эмму, говорит ей: – Удивительно. Новичков обычно не вытаскивают из подвалов так быстро. Аурус благоволит тебе. Эмма вздрагивает, не зная, стоит ли радоваться такой благосклонности или все же опасаться. Тренировка продолжается. Август выматывает Эмму, заставляя ее снова и снова нападать на столб, и в какой-то момент сам берет деревянный меч. Несмотря на отсутствие ноги, двигается он очень быстро и ловко, и Эмма понимает, что в тот раз, когда ей удалось провести прием, наставник действительно был не готов. Август отражает все ее удары, предугадывает выпады и то и дело вынуждает валиться наземь, глотая поднятую ногами пыль. Никто больше не свистит Эмме одобрительно, или же она не слышит, потому что в ушах пульсирует кровь, и ритм ее забивает собой все остальные звуки. Время от времени взгляд ее падает на верхний этаж галереи лудуса, и как-то ей чудится, что рядом с одной из колонн стоит Ласерта и пристально наблюдает. Когда Эмма снова смотрит туда, там уже никого нет. Солнце проходит добрую половину неба прежде, чем Август позволяет Эмме отдых. Она садится прямо на землю, потому что ноги не держат. Слишком большая нагрузка, отец никогда не тренировал ее столько времени подряд. Перед глазами прыгают черные мушки, под веки забился песок, подошвы сбиты, а костяшки стерты. Эмма тяжело дышит, ее грудь вздымается от напряжения, хочется лечь и не вставать какое-то время. Плечи и ноги сводит от напряжения. Август склоняется над ней. – Ты неплохо держалась, – бросает он небрежно и добавляет: – Против меня, калеки. Надеюсь, ты понимаешь, что настоящий боец пустит тебе кровь с первого удара. Эмма скрипит зубами и ничего не отвечает. Она понимает, что Август специально заводит ее, чтобы заставить работать усерднее. Август отдает свой меч и меч Эммы подбежавшему рабу. – Завтра надо обмотать тебе запястья и щиколотки. Ты слишком хилая. Нельзя, чтобы ты развалилась до появления бойца Арвины. Эмма молча кивает. Ей все равно. Пусть обматывают, чем хотят. Август оставляет ее сидеть и уходит, а она закрывает глаза, подставляет лицо солнцу и отдыхает, пока на нее не падает чья-то тень. Это Регина. Она молча стоит перед Эммой и смотрит на нее, сложив руки на животе. Эмма торопливо вскакивает, игнорируя головокружение, и отряхивается. – Идем, – коротко бросает Регина и уходит, не проверяя, следует ли за ней Эмма. А Эмма следует, гадая, куда же ее ведут. Пройдя насквозь почти всю верхнюю галерею, Регина останавливается возле пустой комнаты, в которой едва помещается деревянный настил – кровать – и каменный блок, видимо, играющий роль стола. В одной из стен виднеется небольшая ниша, а над ней – узкое окно, и в него едва можно просунуть руку. Эмма понимает, что это и есть ее новое жилье, о котором говорил Аурус. В камере и то было просторнее. Но выбирать не приходится. Эмма отмечает отсутствие какой бы то ни было занавеси и содрогается: придется жить на виду у всех. Она моментально вспоминает тех гладиаторов, которые, не стесняясь, переодеваются у себя, пока остальные бродят по своим делам туда-сюда. Регина берет какой-то сверток из ткани, лежащий на краю кровати, и передает его Эмме. – Набьешь его сеном. – Я поняла. Очевидно, ответ звучит как-то не так, потому что Регина кидает на нее взгляд и говорит равнодушно: – Не думай, что сегодня стала выше меня. Гладиаторы тоже рабы. Без права распоряжаться даже собственной смертью. Эмма хмурится. Что это? Регина гордится возможностью умереть в выбранный ею самой час? Но разве это свобода? Даже если она покончит с собой, то сделает это из-за кого-то, а не потому, что решила так сама. От хорошей жизни счеты с ней не сводят. Да и Регина не похожа на ту, что сдастся рано или поздно. Будь они на воле, Эмма сказала бы, что у темноглазой рабыни есть какой-то план, которому она неуклонно следует. – Август сказал, что я буду димахером, – зачем-то сообщает Эмма и добивается этим смешка, тут же сорвавшегося с губ Регины. – Он слишком добр к тебе. Будь моя воля, ты вышла бы в личине пегниария* и веселила бы толпу. Регина явно не принимает женщин-гладиаторов всерьез. Это задевает Эмму, пусть даже она не знает, кто такой пегниарий: тон Регины все равно издевательский. Месть мнится единственным правильным ответом. Эмма вскидывает подбородок и с вызовом произносит: – Неужели ты тоже метила на арену, но попала в домус и никак не можешь смириться с этим? Реакция Регины подобна буре, разыгравшейся в одно немыслимо быстрое мгновение. Она разворачивается к Эмме и с силой толкает ее на кровать, а потом нависает сверху, как огромная птица, и ярость клокочет у нее в горле. – У тебя слишком длинный язык, – шипит она, и Эмма сглатывает, с испугом вглядываясь в темные, почти черные глаза. – Смотри, как бы кто-нибудь не укоротил его тебе! Она угрожает. Эмма сглатывает снова, гадая, сколько кинжалов прячет под своим матрасом эта женщина. Или, быть может, там клубок змей, повинующихся малейшему жесту хозяйки? Так или иначе, но нет никакого желания терпеть подобное отношение. Эмма устала. И меньше всего ей хочется наживать себе врагов здесь, в лудусе. Она встает и сравнивается с Региной в росте, сразу добавляя себе решимости. – Зачем ты пытаешься поссориться со мной? – спрашивает она пытливо. Регина все еще пронзает ее взглядом, будто копьем, и молчит. Эмма какое-то время ждет, потом неловко пожимает плечами. – Я бы хотела дружить с тобой, – немного смущенно добавляет она. И ведь это чистая правда. Эмме чем-то нравится Регина, даже несмотря на то, что поладить им никак не удается. А может быть, именно поэтому и нравится. Хочется доказать ей, что Эмма не плохая. Что образ, который, кажется, Регина придумала себе, имеет мало сходства с реальностью. Регина усмехается. Ее лицо из гневного снова становится надменным. – А я – нет, – бросает она и немедленно уходит, оставляя за собой последнее слово. Эмма качает головой и отправляется на поиски Робина, чтобы спросить, где можно взять сена. И воды, чтобы смыть пот и грязь.