Te amo est verum

Когда Робин заходит в комнату, отведенную Эмме, в голосе его слышится бодрость. – Что ж, – говорит он, осматриваясь, – здесь… уютно. Он не слишком высок и не так уж широкоплеч, но после его прихода каморка кажется еще теснее. И, что удивительно, действительно уютнее. Может быть, дело в компании. Кто-то принес масляный светильник и поставил на стол. Он слегка чадит, и лучше его погасить. Эмма смеется и кидает на кровать мешок, который Робин помог ей набить сеном: теперь у нее есть матрас. Спать будет не так жестко. Робин указывает на нишу под узким окном. – Сюда можно поставить горшок с цветами, – предлагает он. – Или фигурку твоего бога – у тебя есть бог, что сопровождает тебя с рождения? Эмма крепко задумывается. – Да, – говорит она уверенно. – Любого северянина с рождения сопровождает именно он: Всеотец, повелитель людей, властитель Валхаллы. По привычке она использует кеннинги*, но Робин понимающе кивает. Он бритт, а значит, ему должно быть известно про Одина. – В торговый день я могу поискать для тебя его, – предлагает он и прислоняется к стене, скрещивая руки на груди. Эмма смущается: – У меня нет денег. Она помнит, что говорил Аурус. Но сейчас она нищая. Беднее нее, наверное, нет никого в этом городе. Робин смеется. – И еще долго не будет. Если так он пытается успокоить, то у него плохо получается. – Многие товары достаются мне бесплатно, – небрежно пожимает плечами Робин и поигрывает мускулами, подмигивая Эмме. – Не зря же я лучший гладиатор Тускула! Эмма и забыла. Или он не говорил? Она восхищенно смотрит на него, отчетливо представляя, сколько сил и времени нужно потратить, чтобы добиться такого положения. Но почти сразу она вспоминает, что в несвободе время тратить больше особо не на что, и тускнеет. Робин замечает перемену в ее настроении и садится рядом на кровать. – Что-то случилось? – Ничего, – протяжно отвечает Эмма. Мария проходит мимо ее комнаты и возвращается, останавливаясь на пороге. На лице ее написано восхищение. – Ты уже не внизу! – радостно восклицает она, сжимая руки и поднося сцепленные пальцы к губам, словно не в силах сдержать эмоции. Робин смеется и обнимает Эмму, крепко прижимая ее к себе. – Вот видишь, Мария! Я же говорил тебе, что она очень способная! Мария умиленно кивает, еще раз поздравляет с новым жильем и уходит по своим делам. Озадаченная и растерянная Эмма какое-то время сидит молча, пока Робин рассказывает ей про то, как часто в Тускуле бывают торговые дни и что в них можно приобрести. А потом бормочет себе под нос: – Она милая. Мария действительно такая. Вот с ней бы и хорошо дружить. А не гоняться за этой Региной, которая воротит нос. Эмма, никогда в жизни не искавшая дружбы у тех, кто не хотел с ней общаться, с трудом понимает, зачем ей все это. Зачем ей Регина и ее хорошее отношение? Тут любому ясно, что Регина предпочитает одиночество, потому что презирает остальных рабов. Но почему так сложилось? Эмма не знает, для чего ей это выяснять. Но иногда что-то забирается в голову, поселяется в мыслях, и невозможно от него избавиться обычными способами. – Она очень светлый и добрый человек, – уверенно говорит Робин, и видно, что он не допускает ни капли сомнения. Эмма, чьи мысли в какой-то момент перескочили на Регину, недоуменно смотрит на него, потом успокоенно кивает. – Они с Давидом действительно муж и жена? – интересуется она. Ей любопытно, как они познакомились и почему им разрешили пожениться. Или Робин был прав, когда говорил, что не все римляне жестоки? Кто-то считает своих рабов живыми людьми? Взгляд Робина наполняется искренним теплом, и это столь удивительно почему-то, что в первый момент Эмма решает, будто он влюблен в Марию. – Так и есть, – кивает Робин. Эмма встает и принимается мерить неширокими шагами свою комнатку: пять вперед от входа до окна, три вбок от кровати до стены. – Они встретились здесь, в лудусе? – она думает, что это единственный возможный вариант, но Робин мотает головой. – Римляне пленили Давида во время одного из походов. А Мария любит мужа столь сильно, что добровольно последовала за ним в рабство, – в голосе Робина сквозят благоговейные нотки, и вот уж им-то Эмма не удивлена: среди разврата и жестокости Рима подобная верность, должно быть, принимается едва ли не за божественность. Мария ей нравится, и Эмма думает, что Давиду с ней повезло. Кто бы рискнул последовать за ней, случись ей быть не одинокой? – А ты был женат? – спрашивает Эмма, с любопытством глядя на Робина и вспоминая его слова о том, что римские мужчины раньше выбирали его для своих забав. – Я и сейчас женат, – спокойно отзывается Робин. Так спокойно, что Эмма не сразу понимает. – Что? – глупо переспрашивает она мгновением позже. – Ты женат? Она не предвидела такого ответа. – Да. И у меня есть сын. Эмма не знает, стоит ли расспрашивать дальше. Ей кажется, что подобная беседа может натолкнуть Робина на грустные мысли, но он рассказывает ей сам: – Я был в военном дозоре, когда напали римляне. Их оказалось в несколько раз больше, и нам нечего было им противопоставить. Когда нас привезли в Тускул и выставили на продажу, Аурус заметил меня. Я не сопротивлялся, понимая, что он – мой единственный шанс выжить и вернуться домой. – Но ты до сих пор не вернулся, – отмечает очевидное Эмма. Робин чуть мрачнеет. – Аурус обещал, что в следующем году перевезет Мэриан и Роланда сюда, в Тускул. «Да, – думает Эмма, – не отпустит тебя в награду за верную службу, а сделает рабами еще и твоих жену с ребенком!» Чистый лик Ауруса медленно покрывается копотью от светильника. Эмма понимает, что это не ее дело. Какое-то время оба молчат. Эмма становится на пороге комнаты и смотрит, как по галерее ходят гладиаторы, занятые своими делами. Кто-то переговаривается, кто-то смеется, кто-то шутливо борется с приятелем. Эмма не сразу понимает, что все вокруг нее – мужчины. И если там, внизу, она была отделена от них решеткой и засовом, то здесь… Неприятный холодок ползет по спине. В ее деревне бывало так, что мужчина силой брал женщину, но всякий раз над ним вершился справедливый суд, и его либо принуждали жениться, либо изгоняли. А здесь? Эмма невольно вспоминает случай с Региной. Даже женщины в Риме не гнушаются насилием, можно ли ждать иного от мужчин? Она не делится своими страхами с Робином: он тоже мужчина и, конечно же, заверит ее, что все будет в порядке. Но спать сегодня придется вполглаза. – Послушай, – спрашивает Эмма Робина, когда они вместе идут на ужин. – А где можно достать отрез ткани, любой, чтобы занавесить вход в комнату? Пусть будет хоть такая, очень невесомая, но все же защита. Робин задумывается на мгновение, потом советует: – Спроси у Регины. Она в курсе. Эмма содрогается. Лучше и не придумать. Снова идти к той, что ясно дала понять, что не хочет общаться. – Так и поступлю, – лжет она и молчит до самой кухни, где, к ее изумлению и досаде, подают то же, что она ела на завтрак и обед. – Снова каша? В голосе Эммы звучит разочарование. Робин смеется и хлопает ее по плечу. – Да. Гладиаторам положена особая диета*, чтобы нагулять жир: он защищает от ран. – От ран защищают доспехи и умение вести бой, – недовольно бормочет Эмма, зачерпывая ложкой приличную порцию каши. Тоскливо смотрит на нее, а затем отправляет в рот. Жаль, что в ее первый день у Ауруса случился пир. Начинать надо было не с него. Появившийся на кухне Студий подходит к Эмме и бесцеремонно принимается осматривать ее ногу. Эмма, желающая просто поесть, смотрит на него и не знает, что сказать. За нее говорит Робин: – Приятель, мы заняты. – А я, можно подумать, нет! – огрызается Студий и надавливает на ногу Эммы так сильно, что вырывает вскрик. – Все в порядке, – торопливо успокаивает Эмма подскочившего было Робина. Но ничего не в порядке: нога почти не тревожила ее до этого момента, а теперь пульсирует и ноет. Студий же отчего-то довольно кивает, оставляет Эмму в покое встает и одергивает тунику. – Я дал Регине мазь, так что вечером тебе следует помыться как следует и воспользоваться лекарством. Все дороги ведут к Регине. Эмма уныло понимает, что без общения с ней не обойтись. Она слегка обижается на нее и предпочла бы держаться подальше, но Студий сообщает, что его слова не совет, а приказ, в противном случае он доложит Аурусу о нежелании Эммы лечиться. Когда Студий уходит, Эмма беспомощно смотрит на Робина. Тот разводит руками. – Думаю, лучше послушаться. Ты ведь не хочешь выйти в свой первый бой с покалеченной ногой. Рвение Эммы сражаться давно остыло, и она вообще не хочет сражаться, но понимает, что от нее ничего не зависит. Так что молча принимается опять за кашу. Робин поглядывает на нее искоса, а потом спрашивает: – Как тебе Август? Эмма думает, как лучше ответить. – Он хороший наставник, – говорит она, тщательно подбирая слова. – Но не слишком хороший человек. Возможно, так ей кажется из-за того, что он безжалостно гонял ее по арене, не позволяя отдыхать. Робин смеется, запрокинув голову, и кадык дергается у него на шее в такт смеху. – Так все думают про него поначалу. Но ты его полюбишь. Обязательно. Эмма не хочет никого любить. Она еще ниже наклоняется над своей миской и запихивает в себя кашу, понимая, что если сейчас не поест, то потом проснется среди ночи голодной. Впрочем, не слишком аппетитная еда тоже не способствует хорошему сну. После ужина у Эммы появляется свободное время. Она не может выйти за пределы лудуса, не хочет общаться с другими гладиаторами, а потому уходит вниз, в молельную комнату, надеясь, что не встретит там Регину. Мысли о ней преследуют Эмму, когда она опускается на колени в пустом помещении и вдыхает застарелые запахи. Тут пахнет одновременно и приятно, и нет. Эмма различает сладость и терпкость, и что-то кислое, и даже горькое, оседающее глубоко в горле. В курильнях по углам сегодня ничего не тлеет. Эмма медленно ведет пальцами по гладкой поверхности камней, из которых сложено возвышение, на котором она находится, и вспоминает, как утром Робин, сам того не зная, уличил Регину во лжи. Эмма спросила у него, кому приносится в жертву копыто быка, и Робин ответил, что Марсу. Зачем Регине нужно было это скрывать? Почему она решила, что никто не узнает? За пределами молельной тихо. Эмма старательно прислушивается первое время, будто надеется, что кто-нибудь все же придет, а потом вздыхает и принимается нараспев говорить*: – Славлю тебя, отважного бога, владыку таинства асов, хвалю тебя, хозяина Валхаллы… Она не собиралась молиться. По крайней мере, не здесь, потому что в обычаях их деревни – возносить похвалу Отцу Богов на открытом воздухе, глядя в чистое небо, чтобы и он, при желании, мог взглянуть на тебя. Но Эмма верит, что бог может смотреть сквозь стены, кроме того, у нее нет выбора, поэтому она тихонько продолжает: – Пусть славится твоя сила, мудрость твоя и хитрость, и ты сам, предводитель воинов и королей… Она закрывает глаза, и перед ней, как живая, встает суровая природа ее родной земли. Эмма может поклясться, что чувствует прохладу седого моря и запах рыбы, что привез отец с утренней рыбалки. Она слышит мягкий голос матери и перебранку братьев, а откуда-то издалека несется звон от ударов молота по раскаленному железу. – Возношу хвалу тебе, Всеотцу, мужу Фригг, дарящей объятия. Слава тебе, вождю и колец дарителю, слава вдохновителю избранных… Чем дальше, тем больше сил в себе ощущает Эмма. Она не открывает глаза и словно впитывает в себя всю ту энергию, что непременно роится сейчас вокруг нее. Эмма никогда не думала, что простая молитва может так успокоить. Но раньше ей и не надо было находить в себе столько покоя. – Пою о тебе, соблазнитель жен, о тебе, шепчущем заклятия и связывающем руны. Воспеваю владыку поэтов, уловителя многих сердец… На сердце самой Эммы снисходит мир. Она искренне верит, что непременно примет все испытания, уготовленные ей Урд, Верданди и Скульд*. Что бы ни придумали они, сидя у корней мирового древа и поливая его слезами смертных, она справится. Всеотец с ней, он следит за своим ребенком и не даст его в обиду. И она обязательно поставит его фигурку в нишу у кровати. – Поднимаю этот рог за тебя, – не открывая глаз, Эмма вскидывает вверх правую руку с воображаемым рогом, будто бы наполненным сладким и крепким напитком, пьянящим душу. – Да пребудет с тобой победа, отец павших! Славься, Водан! Мудрейший советчик, славься! Она замолкает, и словно тончайший перелив волшебных нитей еще какое-то время звенит вдалеке. А потом кто-то насмешливо кашляет с порога, и Эмма резко вскакивает, поспешно утирая увлажнившиеся глаза. – Ты выйдешь победителем из любой битвы, если затянешь на арене эту заунывную песнь, – замечает Регина, и глаза ее весело блестят. Эмма ничего не отвечает ей: благодушие все еще заполняет сердце. Ей все равно, что Регина слышала ее молитву: Один не требует непременного одиночества в миг, когда кто-то славит его. Регина какое-то время испытующе глядит на Эмму, будто ждет злого ответа, потом машет рукой. – Аурус велел тебя привести. Идем же. Она отворачивается, не успевая укрыть недовольство на своем лице. И Эмма все так же молча следует за ней, храня в себе ощущение покоя и радости. Пусть она далеко от родных краев, пусть одинока и непонята, но ее боги всегда рядом. В домусе прохладно, однако на этот раз Эмма не босиком, так что не страшно. Она ступает по коридорам и галереям, глядя в спину ни разу не обернувшейся Регине, и равнодушно гадает, что ждет ее на этот раз. Таблинум Ауруса не так пуст, как хотелось бы. Сам хозяин стоит у окна, а вот возле стола, на низенькой скамье, покрытой красной тканью, восседает Кора. Ее брезгливое лицо обращается к Эмме в момент, как та заходит в помещение. – А, Эмма! – восклицает Аурус радостно. – Вот и ты! Кора кривит губы и обмахивается своей тонкой пластиной – веером, как назвал ее Робин. Эмма склоняется в поклоне. – Да, господин. Она избегает смотреть на Кору лишний раз – слишком жива в памяти пощечина, полученная от Ласерты. Госпожа домуса может зайти дальше. – Чудесно, – Аурус живо и внимательно оглядывает Эмму, будто ищет что-то. Потом оборачивается на Регину, остановившуюся возле порога, и кидает ей: – Задержись. Эмма слышит, как меняется его тон при обращении к рабыне: становится грубее и равнодушнее. Должно быть, Регина тоже это слышит, когда покорно наклоняет голову. – Сколько можно возиться с этой девкой? – раздраженно спрашивает Кора, но Аурус не обращает на нее внимания и обращается к Эмме: – Что тебе надо, Эмма? Еда? Питье? Одежда? Эмма впервые с момента, как покинула молельную, ощущает тревогу. Почему Аурус так заботится о ней? Даже Август подметил и был очень удивлен этому. Что-то внутри Эммы волнуется, как море при шторме, пришедшем из глубин. – Говорить, Эмма, – поторапливает ее Аурус. – Не бойся. Нечего бояться. Я хотеть, чтобы мои гладиаторы ни в чем не нуждались. Именно поэтому я и позвал тебя сегодня. Эмма робко поднимает на него глаза и видит одобрение в его взгляде. Сейчас он напоминает доброго дядюшку. Но не стоит обманываться. – Я… – Эмма запинается, потом набирает воздуха в грудь. – Если можно, то я была бы благодарна за ткань, которой можно закрыть проход в мою комнату. Аурус кивает. – Я и забыл, что у тебя новоселье. Сами боги велят что-то тебе подарить. И он холодно смотрит на Регину. – Ты понять? Ткань. Достаточно плотную и длинную. Эмма косится на Регину, ожидая увидеть на ее лице недовольство. Но рабыня только смиренно кивает. В присутствии господ она тоже подбирает свой язык. Аурус снова возвращает внимание Эмме. – И, я думать, туника не будет лишней, – он озабоченно качает головой. – Здесь бывать прохладно. Мне не нужно, чтобы мой новый воин свалился в лихорадке перед своим первым боем. Он смеется, обнажая желтоватые зубы, и Эмма ощущает к нему благодарность. Сама бы она об одежде не попросила. Аурус отпускает Регину. Кора долго глядит ей вслед, а потом вздыхает. – От большинства наших рабов следует избавиться. Неблагодарные твари. Муж оборачивается к ней и грозит указательным пальцем. – Если Завоеватель добраться сюда, ты получишь, что желаешь. Но кто тогда станет подносить тебе горячие напитки и стирать одежду? Кора морщится. Она явно имела в виду не это. Эмма стоит тихо, надеясь, что про нее не забыли. И слышит недовольство в голосе Коры: – Все же, дражайший супруг, зачем тебе эта варварка? В Тускуле почти нет женщин-гладиаторов, а на битвы с их участием почти никто не смотрит. Она не принесет тебе денег и удачи. Они говорят на родном языке Эммы, и та силится понять, почему. Вряд ли для того, чтобы ей было удобнее понимать. Аурус отходит к столу, наливает в высокий кубок немного вина – во всяком случае, Эмма думает, что это вино – и щедро разбавляет его водой из второго кувшина. Отдает кубок Коре, а себе наполняет второй. И говорит: – Ты же знать, дорогая, что у меня чутье. Оно подсказывать мне: Эмма, дочь Свана, станет великой. И я хочу быть причастным к ее величию. Кора фыркает, показывая свое отношение к этой тираде. Аурус хмурится и смотрит в сторону Эммы. – Ты еще здесь? – в его голосе сквозит раздражение. – Можешь идти. Видимо, он не хочет, чтобы рабы становились свидетелями того, как хозяину перечит его собственная супруга. Эмма кланяется и пятится назад, не разгибаясь, у самого порога успевая услышать: – Я ходить к оракулу и… Затем Аурус переходит на римский. И то верно: ведь рядом уже нет никого лишнего. Эмма облегченно выдыхает и делает шаг в направлении коридора, из которого пришла, чтобы вернуться в лудус, но тут откуда-то из сплетения теней выходит Регина. Несмотря на приказ Ауруса, она никуда не делась и, вероятно, подслушивала под дверьми. – Студий дал мне мазь для тебя, – скрипуче говорит она. – Идем. Вымоешься и обработаешь ногу. Эмме нечего возразить. Кроме того, после всей пыли на арене и пропитавшего кожу пота будет приятно забраться в купальню. Она думает, что Регина отведет ее в ту, в которой они были в первый раз, но Регина движется в другом направлении, и вскоре Эмма обнаруживает себя в довольно светлом помещении – больше, чем было предыдущее. Да и бассейн здесь больше. В воде плавают какие-то розовые цветы. От дымящихся курилен тянет сладковатым пряным ароматом. На ровных стенах виднеются развешенные маски: белые лица с разнообразными эмоциями. Вдоль края бассейна на равном удалении друг от друга установлены скамьи. – Мне сюда можно? – неуверенно спрашивает Эмма и смотрит на свои пыльные, грязные ноги в не менее пыльной и грязной обуви. Регина, успевшая подойти к бассейну, удивленно оборачивается. – Ты уже здесь. Эмма смущенно улыбается и снимает обувь, оставляя ее у порога. – В прошлый раз ты привела меня в другое место, – напоминает она и сама принимается раздеваться. Регина отходит к дальней стене, склоняется над каким-то небольшим сундучком и достает оттуда небольшую склянку, с которой возвращается к Эмме, успевшей спуститься в бассейн. Эмма смотрит на нее снизу вверх и ждет ответа. Его, конечно, нет. Более того, Регина ставит склянку на край бассейна и собирается уходить. – Погоди! – торопливо окликает ее Эмма. На лице развернувшейся Регины написано только раздражение. Она поднимает брови, выжидающе глядя на Эмму. Та плещет себе в лицо теплой ароматной водой и встает во весь рост. – У нас плохо получается, – говорит она и с надеждой добавляет. – Может, надо стараться лучше? Ей не хочется терять веру в то, что однажды она сможет разговаривать с Региной, не ожидая подвоха или удара. Регина смотрит на нее, как на глупого ребенка, и не сходит с места. Потом бросает небрежно: – Зря стараешься. Кажется, будто она слегка улыбается. Затем останавливает взгляд на груди Эммы на какое-то время. – Но почему? – упорствует Эмма, подходя к краю бассейна. – Разве тебе не нужны друзья? Словно сам Один вкладывает ей слова в рот и настойчиво возвращает к одному и тому же. Эмма предпочитает не задаваться сейчас вопросом, зачем ей какие-то отношения с Региной. Зачем, по сути, ей вообще отношения в лудусе – любые? Никто не заставляет ее общаться. Она может просто просыпаться, делать то, что от нее требуется, и засыпать снова. И каждый день вариться в своей несвободе, и помнить, что никто не будет к ней добр по собственной воле. Настойчивым взглядом Эмма все же добивается того, что Регина возвращается, садится, поддернув тунику, на корточки перед самым лицом и говорит неожиданно мягко – как же легко обмануться этой мягкостью, если хочешь ей верить: – Я скажу тебе один-единственный раз, Эмма с севера. Постарайся понять, раз уж ты не в состоянии сделать собственные выводы после всех наших бесед. Ее глаза непостижимы и темны, а уголки губ продолжают изгибаться в улыбке, в которой совсем нет веселья. Эмма отчетливо чувствует под мягкостью жесткость стали. Регина – один сплошной обман, натянутая тетива, с которой в любой момент готова сорваться ядовитая стрела. Хочется отстраниться, но Эмма остается на месте, будто что-то не пускает ее, сковав по рукам и ногам. Регина склоняется еще ниже, в омутах ее глаз можно утонуть и не заметить своей гибели. Эмма стоит, будто завороженная, не в силах оторвать взгляд от ее лица и едва слышит: – Ты никогда не будешь мне другом. Ты – никто. Прикормленная Аурусом девка, которую в итоге отдадут на потеху рабам, когда поймут, что ни на что больше она не годится. Здесь никто не заинтересован в твоей жизни, с тобой говорят лишь потому, что так велел Аурус. Когда он прикажет – тебя выбросят и забудут, что ты когда-то существовала. Я не испытываю необходимости в том, чтобы составить тебе компанию, пока это не случилось. Регина отчетливо проговаривает каждое слово – каждое оскорбительное, обидное слово. И эту «девку» она явно позаимствовала у Коры. Эмма проглатывает очередную обиду и молча глядит, как Регина уходит. Сердце стучит слишком быстро, немного трудно дышать. Эмма зачем-то прикрывает грудь руками, но ведь уже нет никого, кто мог бы смотреть на нее. Затем медленно опускается в воду. В голове нет ни единой связной мысли. И тот покой, что она обрела было после молитвы Одину, испаряется окончательно. Кое-как вымывшись, Эмма обрабатывает ногу и покорно ждет, сидя на скамье, пока мазь впитается. Никто не приходит за ней, никто не торопит. Никому нет до нее дела. Словно все так, как и сказала Регина. Обида становится все тяжелее, Эмма опускает голову, и растрепанные волосы ложатся на лицо. Кем она возомнила себя здесь? Счастливчиком, которому улыбнулись боги? Расслабилась после нескольких хвалебных слов, брошенных, как собаке – кость? Аурусу она нужна лишь для того, чтобы выигрывать бои и приносить деньги. Робин возится с ней, как возился бы с любым новичком – это его работа. Мария добра ко всем и не делает исключений. А остальным наплевать на варварку из далеких краев. И они действительно не заметят, если однажды она исчезнет. Тоска обуревает Эмму всю дорогу до лудуса. Она бредет нога за ногу, едва замечая тех, кто попадается навстречу. И, уже идя по галерее, поворачивает в сторону комнаты Робина. Что она хочет сказать ему? Она не знает. Как не знает и того, что хочет услышать. Занавесь в комнату Робина плотно задернута. Еще не дойдя, Эмма уже слышит женский смех и невольно замедляет шаг. Сердце снова принимается биться о ребра. Немного подождав, Эмма осторожно заглядывает в щель между занавесью и стеной и отшатывается назад в смятении, когда видит, как Робин, стоя спиной к проему, принимается разматывать свой набедренник, а потом, уже обнаженный, шагает вперед и склоняется над женщиной, призывно протягивающей к нему руки с кровати. Эмма чувствует, как сердце проваливается куда-то вниз. У этой женщины глаза, волосы и лицо Регины. Потому что это и есть Регина. Эмма не хочет видеть, что будет дальше. Ее щеки пламенеют в смущении и странном гневе. Она поспешно отступает в тень, немного выжидает, а потом бегом бежит к себе. Врывается в свою крохотную каморку, в которой снова чадит кем-то зажженный светильник. Эмма останавливается и просто смотрит на кровать. Там лежит кусок плотной темной ткани, а поверх нее – туника светло-серого оттенка. Эмма смотрит на нее, очень долго, а потом тихо смеется, хотя нет в этом ничего смешного. Она хочет сбросить принесенные ей вещи, но вместо этого аккуратно перекладывает их на пол и сама ложится на постель. Не был ли это еще один хитрый и изощренный способ со стороны Регины показать ей, что в этом лудусе она действительно никому не нужна? Эмма переворачивается на спину и долго не может заснуть. По неровному потолку бегают прихотливые тени от светильников, мерцающих в галерее, то и дело доносятся смех и голоса гладиаторов, еще не разошедшихся по своим комнатам. Мимо комнаты постоянно кто-то ходит. Робин говорил, что женат. Что у него есть сын. Эмма все еще созерцает потолок. И, очевидно, у него есть Регина. Эмма закрывает глаза. Ее ли это дело? Жизнь продолжается. Лудус не ждет, пока она привыкнет. Ей просто надо с этим смириться.