Te amo est verum

Гладиаторы сами хоронят* Капито: складывают в центре арены небольшой помост из тонких бревен и водружают на него тело, с головой завернутое в плотную ткань. Кирос, грек по происхождению, подходит и кладет две маленьких монетки на глаза покойника. В ответ на вопросительный взгляд Эммы поясняет: – Иначе не пропустят его в загробный мир. Будет блуждать неприкаянно, еще и обратно вернется. Никто не выражает одобрения, но и противников не находится. Робин подносит факел к телу и поджигает его, отвернув лицо. Ветер и смола, которой пропитана ткань, делают свое дело. Эмма зажимает нос, когда до нее доносится запах горящей плоти, и отворачивается. То же самое делает и Мария, и Эмма гадает, знает ли она, что делал вчера Давид. Наверняка знает. И одобряет или даже гордится. Может быть, на ее месте Эмма бы тоже гордилась. Если вообще пошла бы к Капито посреди ночи. Костер пылает, гладиаторы потихоньку расходятся, остаются только те, кто будет разбирать помост. Эмма хочет поучаствовать, поэтому стоит на месте, обхватив плечи руками, и спрашивает у подошедшего Науты: – Ты его повесил? Наута разражается громким и довольно-таки фальшивым, по мнению Эммы, смехом. – С чего ты взяла, лапушка? – его светлые глаза внимательно ощупывают лицо Эммы. – Зачем бы мне это делать? Эмма смело смотрит на него. – У тебя на поясе не было веревки. Капито не смог бы ее украсть. Да и сил бы ему не хватило, чтобы повеситься. Наута снова смеется. – Ты не представляешь, сколько сил иногда скрывается в человеке! – он хитро щурится. – А что такое, девочка с севера? Тебя заботит судьба сумасшедшего раба, который мог причинить еще больший вред, если бы остался в живых? Он так и сверлит Эмму своим взглядом, и хочется отвернуться уже и не продолжать этот разговор, но Эмма сама его начала. И да, ее заботит то, что на ее глазах человека изнасиловали, а потом убили – даже не римляне! И никому до этого нет дела! – Ты ведь знаешь, кто это был, – утверждает Эмма. Наута неуловимо улыбается, и в этой его улыбке чувствуется торжество. – Знаю. Эмма кивает. Вот и все. Они убили его. Причинили боль, а потом убили. Облегчили страдания? Наверняка именно так они и считают. Эмма смотрит на Робина, стоящего возле догорающего помоста. Это был он? Регина дала ему разрешение разделаться со всем. Выходит, и она тоже согласна с таким положением вещей? Эмма не хочет плохо думать о Регине. Она не хочет думать плохо ни о ком – может быть, кроме Науты, – но был совершен мерзкий, отвратительный поступок. Умер человек. И нельзя оставить это просто так. Эмма остается вместе с Робином до конца и помогает ему потушить костер. Вместе с Давидом и Галлом они растаскивают бревна и аккуратно снимают то, что осталось от Капито, кладя на деревянные носилки. Эмма старается не смотреть, но все равно видит, как запекся труп. Ткань прогорела и местами прилипла к обугленной коже, от рук и ног остались кости, лицо сгорело почти полностью вместе с волосами. Монеты вплавились в глаза, в приоткрытом безгубом рту виднеются желтоватые зубы, вместо носа – черный провал. И запах, хуже всего запах! Эмму не тошнит только потому, что нечем: она не пошла на завтрак. Но какая-то муть все равно булькает внутри, и Эмма, в конце концов, отходит в сторону, жадно вдыхая чистый воздух. – Эмма, иди! – кричит ей Робин. – Мы сами тут. Эмма только кивает. Идя в лудус, она думает, что должна хуже относиться к Робину из-за случившегося. И к Давиду. И к Галлу. Но их она тоже может понять. Они защищали Марию. Вот только перестарались. Оставшееся до обеда время Эмма проводит в своей комнате. Она просто лежит и смотрит в потолок и отстраненно прислушивается к гладиаторам, которые бродят туда-сюда по своим делам, переговариваются, смеются. Продолжают жить. После того, что сделали. Это сложно принять. Почти невозможно, и Эмма пытается объяснить себе, что Капито действительно был опасен, что с ним следовало что-то сделать. Но она никак не может поверить, что это оказался самый простой путь. Кто-то останавливается на пороге комнаты, и Эмма нехотя косится в ту сторону. – Здравствуй, Эмма, – мирно говорит Регина. – Как ты себя чувствуешь? Эмма пожимает плечами, и лежа, оказывается, это делать не так уж удобно. – Я видела вчера, как мужчины изнасиловали мужчину, – отвечает она. – А сегодня утром обнаружила его труп. Я не знаю, как я себя чувствую. Это чистая правда. Регина медлит, стоя на пороге, потом все же проходит в комнату и останавливается у постели. – Ты сама говорила мне, что с Капито надо что-то делать, – напоминает она. – Что он опасен. Эмма смотрит на нее, на ее чистую голубую тунику, оставляющую открытыми плечи, на ее собранные за спиной волосы, на цепочку, обвивающую шею. И вспоминает уродливый шрам Капито. – Я не предлагала его убивать, – она закрывает глаза, чуть погодя чувствуя, как Регина садится рядом. Эмма не смотрит на нее и вообще никак не реагирует. Она хотела бы побыть одна, но и прогонять Регину не хочет. – Эмма, – очень внушительно говорит Регина. – Ты должна понять одну простую вещь. Аурус совершил ошибку, из-за которой едва не пострадала Мария. И, конечно, он бы не захотел просто расстаться с теми деньгами, что потратил на Капито. А так – раб повесился сам. И мы избавились от опасности. Эмма нехотя понимает, что это разумно. Более разумно, чем оставлять его звереть дальше, ведь никто не хотел им заниматься. Разумно, но бесчеловечно. А разве не способность к состраданию отличает человека от зверя? – Разве Аурус не накажет тех, кто не уследил за ним? – вздыхает Эмма, смиряясь с тем, что ее мнение не находит поддержки. Кроме того, что она может теперь, когда Капито мертв? Ничего. И только сожаления обуревают ее бедное сердце. Регина слегка улыбается. – За ним должна была следить я, – говорит она так просто, что Эмма не сразу понимает. А потом вскакивает, взволнованная, и оказывается лицом к лицу с Региной – со спокойной, невозмутимой Региной, которая только что сказала, что будет нести ответственность за смерть Капито. – Ты ведь здесь ни при чем, – хрипло говорит Эмма и всматривается в карие глаза, ища в них хоть что-то, за что можно уцепиться. Она знает, что готова заслонить Регину собой, но как угадать момент? Регина чуть наклоняется к ней, и Эмма невольно чувствует ее дыхание на своих губах. – Ах, Эмма, – мягко говорит эта невозможная женщина, – но ведь именно я дала согласие на расправу. С меня и спрос. Она не боится. Она знает, что с ней могут сделать все, что угодно, и все равно не боится. Эмма восхищается ей. Сегодня, в этот момент, несмотря на все, что могло и может их разделить, она восхищается Региной. Ее смелостью, ее готовностью принять на себя всю вину без остатка. Не выдать остальных. – Это неправильно, – говорит она упрямо и смело берет Регину за руку, сжимая ее. – Ты дала согласие, но ведь не ты… сделала все. Перед ее глазами на мгновение встает та ужасная картина, которая, должно быть, теперь будет сопровождать Эмму до конца ее жизни. Она содрогается и резко мотает головой, пытаясь отбросить воспоминания. А потом выпаливает: – И спасибо, что помогла вчера. Мне было очень плохо. – Я заметила, – кивает Регина. – Я удивлена, что ты так долго продержалась. Она не отняла свою руку, и прикосновение ее пальцев к ладони Эммы будоражит что-то внутри. За все прошедшее время Эмма ни от кого не получала столько тепла, как от Регины, которая не очень-то охотно отдает его. Разве это не удивительно? Они сидят молча и держатся за руки до момента, как Регина вдруг разражается искренним смехом. Эмма удивленно глядит на нее: кто-то сказал что-то смешное? Или подумал? Она сама все еще копается в воспоминаниях, и они не кажутся ей чем-то, над чем можно смеяться. – Я пришла сказать, что мне требуется твоя помощь в саду, – качает головой Регина. – Нужно пересадить пару кустов, а раб, который обычно этим занимается, заболел. Эмма готова. Она так хочет отделаться от своих мыслей, что согласна на любую работу. Конечно, больше бы ей понравилось снова сходить на рынок, но стоит довольствоваться и малым. В саду они пересаживают три куста роз – два белых и один красный, – и Эмма сама вызывается собрать сухие листья, разлетевшиеся по территории. Регина вручает ей мешок и грубо сшитые, продранные в нескольких местах, рукавицы, которыми, очевидно, уже не раз пользовались, а сама неспешно составляет букеты для хозяйских комнат. Время от времени Эмма останавливается и любуется ею и ее занятием. А когда заканчивает сбор листьев, то не сразу сообщает об этом, потому что здесь, в этом месте, рядом с Региной, пропадают дурные мысли. Но Регина поднимает голову, и приходится спешно демонстрировать ей полный мешок. – Замечательно, Эмма. Ты мне очень сегодня помогла. Эмма так не думает, но ей приятно слышать похвалу. А она еще надеется, что Регина и сама потихоньку привыкает к ее компании, потому и зовет то за одним, то за другим. – Ты что-нибудь слышала о моей будущей противнице по арене? – интересуется Эмма перед тем, как уйти. Время игр близится, но Август не хочет раскрывать тайну, как бы сильно Эмма ни настаивала. Робин считает, что это будет Лилит, но Эмма сомневается: они ведь уже сражались, в чем смысл? Конечно, это был проверочный бой, однако вряд ли в Тускуле только одна женщина-гладиатор помимо Эммы: не будет ведь Лилит драться сама с собой. Регина кидает на нее рассеянный взгляд. – Твоя противница? – она хмурится и качает головой. – Нет, мне ничего не известно. Эмма с надеждой ждет предложения узнать, но его не следует. Регина занимается цветами, и, кажется, этого занятия ей хватит еще надолго. Эмма вздыхает, топчется на месте и говорит куда-то в пространство: – Наверное, стоит навестить Марию. Она, должно быть, переживает. – Мария – глупая рабыня, – внезапно сердито говорит Регина и больше ничего не добавляет, но Эмме и так понятно. Глупая, потому что пошла среди ночи к Капито, и в результате они имеют то, что имеют. Но разве виновата Мария в том, что пожалела человека? Человека! Капито был им, что бы там ни думали остальные. Спорить Эмма не хочет, поэтому уходит и остаток дня проводит на арене, что, как выясняется, не самое лучшее решение, потому что там все еще витает неуловимый запах жареной человеческой плоти. Эмма знает, что это ей всего лишь кажется, но отделаться от запаха не может, а потому, уже после, ожесточенно намывается в купальне, пытаясь едва ли не содрать с себя кожу. Лепидус, оказавшийся там вместе с ней, со смехом предлагает свои услуги и добавляет, подмигивая: – А то, может, и удовольствия немного друг другу доставим? Обещаю быть нежным. Эмма вспыхивает и с удвоенной силой скребет себя мочалкой*. А потом слышит голос Робина: – У тебя еще не отросло то, чем удовольствие доставлять собрался. Робин опускается в бассейн, и Эмма косится на него поверх плеча, в то время как Лепидус задорно возражает: – Я и языком могу! И он быстро-быстро высовывает язык изо рта и засовывает его обратно – и так несколько раз подряд. Другие гладиаторы почти мгновенно заходятся хохотом, а Робин отвешивает Лепидусу подзатыльник и велит убираться. Потом подплывает к Эмме, отбирает у нее мочалку и со вздохом говорит: – Ты ничем не пахнешь. Успокойся. Эмма набирает полную грудь воздуха и медленно выпускает его. Робин осторожно поглаживает ее по плечу. Как мало, в сущности, потребовалось им времени, чтобы находиться голыми в одном помещении и не возбуждаться при случайных взглядах. Эмма прекрасно помнит, как Робин впервые принес ей сублигакулюм. Тогда ему не удалось скрыть свою реакцию на ее тело. А что теперь? Теперь она для него – своя. И потому говорит прямо и открыто: – Я осуждаю то, что вы сделали с Капито. Она имеет в виду даже не изнасилование. Убийство. Она готова к любой реакции, вплоть до того, что Робин откажется с ней дальше общаться, но Робин выглядит виноватым и никуда не уходит. Эмма смотрит на него в упор и добавляет: – Но я понимаю, что так было лучше. Для всех. Ей трудно это говорить. Она все еще считает, что жизнь человека ценна вне зависимости от того, какой поступок он совершил, но время идет, и то, что, казалось, невозможно уложить в голове, укладывается в ней довольно удобно. Выживи Капито, разве не захотел бы он отомстить тем, кто сотворил с ним такое? Или Марии, из-за которой все началось? А разве можно было отпускать его без наказания? И пусть Эмма считает его слишком тяжелым, но не ей решать. Гладиаторы живут своей общиной, и у них есть законы. Кто не соблюдает их – пусть исчезнет. Так или иначе. Лицо Робина немного светлеет. Он придвигается ближе к Эмме. – Мне жаль, что это случилось. Но он был зверем. И только по-зверски мы могли с ним поступить. Потому что звери не понимают людей и никогда не поймут. Эмма молчит и ладонями гладит воду, будто пытается расправить на ней морщины. Робин еще какое-то время сидит рядом, потом отходит и принимается мыться. На следующий день Аурус устраивает прием, и снова гладиаторы должны стоять вдоль стены и наблюдать. Сначала Эмма нервничает из-за того, что произошло с ней в атриуме, потом запрещает себе переживать по этому поводу. Она осталась жива. Это главное. Кроме того, никто не смотрит на нее, не удостаивает ни единым взглядом, и Эмма потихоньку расслабляется. Сама она наблюдает все те же лица. Эмма видит Суллу и Лупу, они под руку важно шествуют к триклинию. Вот и тот старик, который опорожнял желудок, чтобы наесться снова. Кора садится рядом с Аурусом. Но все это не слишком интересует Эмму. Ее мысли заняты радостью: никто не наказал Регину. Во всяком случае, она прямо сейчас наблюдает за ней и не видит ничего, что доказало бы: Аурус воспользовался правом хозяина. Правом сильного. Регина выглядит как всегда, и на губах ее витает дух неуловимой улыбки. Эмма и сама улыбается, следя за ней, а потом перед ее взглядом вырастает Ласерта, которая рявкает: – Почему ты смеешься, рабыня?! Блестящие глаза выдают ее: она пила вино. Да и дыхание не такое свежее, как обычно. Как она прошла мимо отца? Ласерта ловит Эмму за подбородок и больно стискивает его пальцами, принуждая смотреть на себя. Ногти впиваются в кожу. Ласерта придвигается ближе, и вот уже Эмма видит блики ярости, танцующих в зеленых глазах. – Знала бы ты, как не нравишься мне, Эмма-а-а, – выдыхает она, и становится нечем дышать. Она пьяна, и Эмма знает, что одного ее слова достаточно, чтобы Ласерта оказалась опозоренной. Но что потом? Римлянка не из тех, кто забывает обиды. Мимо проходит Регина. Она не смотрит на Эмму, но Эмма смотрит на нее, и этот взгляд не укрывается от Ласерты. Она резко оборачивается и заходится хохотом, когда все понимает. – Даже не мечтай, рабыня! – шипит она, дергая Эмму за подбородок, но пальцы соскальзывают, и Ласерта хватается за косу, переброшенную через плечо. – Регина не твоего поля ягода! И никогда не будет! Потому что она… – Ласерта! Окрик Ауруса вынуждает римлянку отпустить волосы Эммы. Ласерта округляет глаза, прижимает ладонь ко рту и принимается хихикать, не поворачиваясь к отцу. Эмма видит, как во взгляде Ауруса зреет гнев. Не говоря дочери больше ни слова, он обращается к Эмме: – Отведи ее в комнату. Живо! Пока никто не увидел ее в таком состоянии! Он быстро уходит, чтобы через пару мгновений рассмеяться шутке одного из гостей. – Да, господин, – в спину ему говорит Эмма. Ласерта в попытке развернуться начинает заваливаться. Эмма живо обхватывает ее талию, перекидывает ее руку себе через плечо и под прикрытием Робина выходит из атриума. Робин возвращается, а Эмма с Ласертой, пошатываясь, идут через весь домус, пока не добираются до цели. По пути Ласерту тошнит, и Эмма вынуждена держать ей волосы, пока римлянка, стоя на коленях, содрогается в рвотных спазмах. Хорошо хоть, что не падает лицом в то, что выходит из ее желудка. Эмма помогает ей подняться, и Ласерта смеется, дергая ее за волосы. – Мой папочка любит тебя, – пьяно говорит она уже на пороге собственной комнаты. – Мамочка – нет. Мамочка никого не любит. А пап-почка – тот да-а-а… Я уверена, он хочет затащить тебя к себе в кровать. Вот и бережет. От всех. Эмме противно слушать подобное. Противно от того, что это может оказаться правдой. И Эмма не сможет отказаться. Она укладывает Ласерту в постель и говорит рабыне, заглянувшей посмотреть, что происходит: – Принеси, что нужно. Рабыня кивает и исчезает. Ласерта лежит с закрытыми глазами и размеренно дышит, Эмма наклоняется, чтобы прикрыть ее покрывалом, и в то же мгновение ее хватают за руку. Ласерта приподнимается и второй рукой обхватывает Эмму за шею, вынуждая наклониться еще ниже. – А ты была хороша тогда, знаешь? – выдыхает она в рот Эмме, и в ее дыхании алкоголь уже разбавлен рвотой. Несильно, но ощутимо, и Эмму начинает мутить саму. – Спасибо, госпожа, – смиренно говорит она, понятия не имея, о чем речь. Ласерта сильнее давит на шею, и становится немного больно. Еще чуть-чуть – и губы Эммы прижмутся к лицу римлянки. – Я бы никогда не подумала, что ты ничем таким не занималась, – бормочет Ласерта. У нее закрываются глаза, она пытается держать их открытыми, и это выглядит забавно. Эмма пытается уложить ее обратно в постель, но ничего не получается. А потом Ласерта говорит то, от чего холодеет все внутри: – После того, что ты сделала в атриуме, я хочу тебя. Как тогда. И Эмма не успевает ничего сообразить, а к ее губам уже прижимаются чужие губы, и это совершенно невкусный, мерзкий поцелуй, который, к счастью, заканчивается до того, как Ласерта решает засунуть свой язык Эмме в рот. Руки ее слабеют, она разжимает их и валится на кровать. Эмма с отвращением вытирает рот тыльной стороной ладони, а потом все понимает. Это была Ласерта. Там, под ней, в золотой маске. Дрожь пробегает по телу Эммы, когда вспоминает все, что делала. И она выбегает из комнаты, едва не сбив с ног рабыню, идущую с кувшином воды. Приходится вернуться в атриум, и все время, что она находится там, Эмма не может прогнать из головы звуки и образы, которые, как она думала, уже оставили ее. Она вспоминает, как Ласерта раскидывала ноги, как целовала ее, сдвинув маску, как дрожала, когда все кончилось, как отпихнула ее одним движением. Что-то не так во всем этом, Эмма никак не может понять, что именно, но зачем Ласерте врать? Кроме того, она была пьяна, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, как любил говаривать отец. Август говорил, что Эмму положат под раба или гладиатора. Паэтус уверял, что если Эмма откажется, то накажут и ее, и вторую женщину. Могла ли Ласерта подстроить все так, чтобы никто не узнал, что это была она? А как же ее слова, что она не понимает, что все находят в Эмме? Ей не понравилось? Но буквально только что она сказала, что хочет повторить. И еще она что-то говорила про Регину. Эмма не знает, что думать. Она вертит мысли в голове, крутит, изворачивает и распрямляет, и вечер заканчивается для нее очень быстро. Робин толкает ее в бок, и изумленная Эмма видит, что атриум почти пуст, только они остались да рабы, шустро убирающие посуду и остатки еды. – Ты как не в себе была, – шутит Робин. – Все в порядке? Что-то с Ласертой? Он хмурится, и Эмма быстро мотает головой. Она не готова рассказывать ему. Если только Регине… Но Регины нет в атриуме, и уже слишком поздно, чтобы искать ее. Завтра. Она расскажет ей завтра. Быстро окунувшись в купальне, Эмма спускается в молельню. Сердце, душа и мысли ее не на месте, нужно просить Одина, чтобы он помог. Эмма зачем-то считает ступени – одна, вторая, третья, десятая – и когда минует последнюю, то слышит в молельне какой-то шум. Замерев, она прислушивается и различает голоса: мужской и женский. Может, не нужно мешать? Однако в момент, когда Эмма уже разворачивается, чтобы уйти, до ее слуха долетает гневный выкрик Регины: – Не смей! И Эмма опрометью бросается обратно. – Ты все еще носишь ее, дрянь?! – слышит она раздраженный вопль и врывается в помещение как раз в тот момент, чтобы успеть увидеть, как Паэтус, одной рукой держа Регину за волосы, второй хватается за цепочку на ее шее и яростно дергает. Цепочка рвется, он выкидывает ее прочь и отвешивает Регине оплеуху, да такую, что голова той дергается, будто вот-вот оторвется. Ярость застилает Эмме глаза, она наскакивает на Паэтуса со спины, обеими руками хватает его за шею и, зажимая ее, потихоньку начинает отгибать голову Паэтуса назад. Тот рычит и сопротивляется, но в итоге сдается и отпускает Регину. Она тут же бросается куда-то в сторону, а Эмма в свою очередь отпускает Паэтуса и отскакивает, становясь в защитную стойку. Паэтус оборачивается, его безумный взгляд рыщет по молельне, затем наталкивается на Эмму и буквально тут же проясняется. – Снова ты, – он усмехается, чуть обнажая зубы. Хочет шагнуть вперед, но быстро передумывает и, дернув шеей, стремительно уходит, не оборачиваясь. Эмма какое-то время ждет, что он вернется, но этого не происходит, и тогда она подходит к Регине. Та сидит на коленях и молча смотрит на остатки цепочки, лежащие на ладони. Цепочка разодрана надвое, и, наверное, ее можно починить, но Эмма понимает, что это будет уже совсем не то. Она опускается на одно колено рядом с Региной и сочувствующе говорит ей: – Мне так жаль, Регина. Она кладет руку ей на плечо и тут же изумленно вскакивает, потому что Регина отталкивает ее от себя и поднимается, зажимая кулак с цепочкой. А затем принимается молча и неотвратимо идти на Эмму. Ничего не понимая, Эмма все отступает и отступает, пока спиной не чувствует что-то твердое и холодное. Стена. Дальше идти некуда. Раскрытые ладони прижимаются к шершавой кладке. А Регина делает еще один, последний шаг, и ее лицо оказывается у лица Эммы: очень близко, непозволительно близко. Губы почти касаются губ. – Больше никогда не смей говорить мне такое, – шепчет Регина, и ее шепот мнится самым страшным из всех проклятий, что только могли прозвучать в тиши молельной. Она заглядывает в глаза Эммы, а Эмме кажется, будто в самую душу и хватается за нее, норовя выдрать. – Что я такого сказала? – едва найдя в себе силы, спрашивает Эмма. Она ощущает тепло, исходящее от тела Регины, которое почти прижимается к ее собственному, и от этого сладко тянет внизу живота. Просыпаются воспоминания о том вечере, когда Регина решила, что должна помочь. Эмма с силой давит себе на руки, чтобы, не дай боги, не шевельнуть ими, не коснуться Регины, не притянуть ее к себе. Она – не одна из распутных римлянок. И никогда ею не станет. А Регина – не женщина для утоления плотских желаний, которую можно использовать всякий раз, как захочется. Регина – ее друг. Друзей не хотят. Но она с удовольствием обменяла бы поцелуй Ласерты на поцелуй Регины. Вот только Регина не собирается ее целовать. – Я не просила тебя помогать мне. Я никогда тебя об этом не просила. И не попрошу. И не смей меня жалеть! Ее глаза горят неприкрытым гневом, и она слишком хороша в своей ярости, чтобы обижаться на нее. «Не надо просить! – хочется крикнуть Эмме. – Я помогу сама!» Но она молчит и не может оторвать взгляд от губ Регины, презрительно кривящихся так близко от ее собственных. – Прости, – только и говорит она и добивается ненавидящего взгляда, который бросает на нее Регина перед тем, как уйти. Эмма еще долго стоит у стены, пытаясь понять, что же сделала неправильно, но так и не понимает. А потом, растерянная, покидает молельню, совершенно забыв, зачем сюда пришла. В этот вечер Один остается без молитвы.