Lupus pilum mutat, non mentem волк меняет шерсть, а не натуру
В начале июля – жаркого, сухого месяца – Сулле и Лупе некто присылает подарок по имени Мулан. Рабыня с востока, закутанная в странную одежду, которую Криспус назвал кимоно, долгое время отмалчивается и только внимательно смотрит по сторонам. Глаза у нее узкие, будто она все время щурится. Эмма таких людей уже видела, но все равно постоянно ловит себя на том, что с интересом поглядывает в сторону Мулан. Та, в свою очередь, лишь вежливо улыбается, когда замечает на себе чужие взгляды: видимо, привыкла. Лицо у нее белое, будто она постоянно присыпает его пудрой. Уголки тонких губ всегда приподняты, но она не улыбается. Эмма понимает, что это лишь далекая вежливость и отстраненность, сквозь которую, судя по всему, будет очень тяжело пробиться. Но ей-то это и не нужно. – Какая интересная девочка, – задумчиво говорит Лупа на второй день, и Эмма слышит в ее словах неподдельный интерес, который что-то переворачивает внутри, будто подсказывая, что свобода близка. Она почти уверена, что Мулан – дело рук Ауруса. Она не рискует спрашивать напрямую, но уверенность растет слишком быстро, и нет никакого резона сопротивляться ей. Напротив: Эмма довольна, если так. Ей нужно покинуть дом Суллы, а для этого все средства хороши. Мулан прибывает не одна, вместе с ней приходит юная, тонкая рабыня Роксана*. У нее огромные, сияющие глаза и доверчивая, чуть смущенная, улыбка на пол-лица. Она осматривается по сторонам и держится за руку Мулан, не отходя от нее ни на шаг. Мулан же в свою очередь незаметно и словно невзначай прикрывает ее своим плечом, когда кто-то проявляет интерес. Эмме любопытно, что связывает этих двоих, но она помалкивает. Это все еще не ее дело. – Чего ты хочешь, Эмма? – шепчет ей Лупа ночью, прерывисто дыша после бурного оргазма. – Скажи мне. Эмма молча целует ее в шею, не зная, пришел ли момент для откровений. Не хочется испортить все тогда, когда цель так близка. Время тянется, будто загустевший мед, Мулан и Роксана потихоньку обживаются в доме. Роксана помогает Руфии на кухне, а Мулан подолгу проводит время в своей комнате, выходя оттуда лишь для того, чтобы станцевать для хозяев дивный восточный танец с веерами и поясом. Эмма исподтишка следит за реакцией Лупы и отмечает, как приоткрывает та губы, как блестят ее глаза, как невольно подается она навстречу, когда Мулан проплывает рядом с ней. Эмма уверена, что Лупа хочет свою новую рабыню. Вот только старая, похоже, останавливает ее. Сулла уже не говорит, что его жена влюблена в Эмму. Возможно, он тоже замечает много больше, чем сама Лупа. Возможно, Мулан – это его подарок, а вовсе не Ауруса. Впрочем, какая разница, если он сработает? Эмма может понять желание Суллы вытащить рабыню из головы Лупы: кому понравится, что твоя жена думает о ком-то другом? Меж ними может не быть всепоглощающей любви, но Лупа принадлежит Сулле – по всем римским законам. В один из вечеров Лупа манит Эмму к себе. Обнимает за бедра, сидя на краю кровати, прижимает, запрокидывает голову и тихо спрашивает: – Ты любишь меня? Хоть немного? Дрожь пробивает спину, когда Эмма склоняется и оставляет поцелуй губам, которые целовала так много раз. Лупа позволяет ей этот поцелуй, затем кладет ладонь на плечо, словно собирается оттолкнуть. – Это не ответ, – задумчиво произносит она, взглядом изучая лицо Эммы. Что она хочет услышать? И почему хочет? Ей нужно разрешение, чтобы сделать с Мулан все, что только душа пожелает? В ту ночь они не спят вместе, Лупа отсылает Эмму прочь, сославшись на усталость, и это окончательно убеждает в том, что интересы римлянки отныне стремятся в ином направлении. Эмма ощущает некую досаду – она привыкла быть единственной, – но в то же время ведь это свобода! Как можно не радоваться? Сулла, сидящий на садовой скамье, поднимает голову, заслышав шаги. Салютует Эмме кувшином и говорит: – Выпей. Сегодня надо выпить. У него заплетается язык: сильнее, чем обычно. Эмма хмурится, но берет предложенное и делает два глотка. Вино крепкое, густое, сильно отдает перебродившим виноградом. В горле и желудке разливается не слишком желанное тепло. – Есть повод? – лаконично интересуется Эмма, присаживаясь рядом с Суллой и возвращая ему кувшин. Она думает, что он переживает из-за Лупы, и готовится рассказать ему, что скоро все наладится, но слышит тяжелое: – Сегодня годовщина смерти моего друга. Эмма торопливо проглатывает чуть не слетевшие с языка слова. Хорошо, что не успела… Сочувственно глядя на мужчину, она удерживается от того, чтобы коснуться его плеча: раб и господин никуда не делись, она отчетливо это помнит, хоть ее и пытаются убедить в обратном. А потом просто молчит, не зная, о чем спросить, и облегченно вздыхает, когда Сулла начинает рассказывать сам.Сколько-то лет назад
… Бой давно кончился, и птицы-падальщики кружат в небе, выводя заунывную трель: одну за другой, одну за другой. Немилосердно печет солнце, прожигает насквозь сухую кожу и то и дело закатывающиеся глаза, ползет разгоряченной ладонью по щекам и запекшимся губам, огнем проскальзывая внутрь вместе с сиплыми вдохами. Сулла умирает. Он не хочет этому верить, но раны уже не болят, а в теле появилась невыносимая легкость, которая так и тянет его за собой. Поэтому он боится опускать веки, будто только сделает это – и уже не вернется обратно. Поэтому почти ослеп, глядя в безудержно синее, яркое небо, и по щекам давно уже не катятся слезы. Это был тяжелый бой. Противник атаковал со всех флангов и давил, давил, подводя новые силы, в то время как римляне пытались лишь сдерживать наступление, чтобы не позволить врагу протиснуться вглубь страны. Поражение не стало бы критичным и вовсе не приблизило бы окончательный проигрыш, однако Рим не привык сдаваться. И носился над полем клич командиров: «Не сдаваться! Стоять до последнего!». Вот они и стояли. А потом Сулла не услышал, как подкрались к нему сзади, и только и успел, что в ответ на сильнейшую боль, пришедшую со спины, склонить голову да скосить глаза на окровавленный клинок, вырвавшийся из его груди. В тот же миг все померкло вокруг, завалилось, залилось багровым. Притихли звуки, навалилась густая, непролазная темнота, в которую Сулла упал не без облегчения, потому что сил у него попросту не осталось. И вот теперь он лежит, невесть как умудрившись перевернуться на спину, и смотрит в небо так, словно хочет запомнить его, унести с собой – на веки вечные. Или на тот миг, что ему остался. А потом вдруг выплывает из тумана смерти чье-то лицо: немолодое, некрасивое, изборожденное морщинами, с редкой седой бороденкой на подбородке. Невесть откуда взявшийся старик склоняется над Суллой, и тот, с усилием проморгавшись, видит, как шевелятся губы, но не слышит ни звука. Пытается сам сказать хоть что-нибудь, однако усилия его тщетны. А старик хмурится и все говорит что-то, говорит, словно надеясь, что однажды звук его голоса доберется до Суллы. Марево плавает вокруг и не дает сосредоточиться. Понимание того, что одиночества больше нет, вливает в Суллу силы: по капле, как и та влага, которой суетливо пытается напоить его старик, прижав к пересохшим губам флягу с теплой водой. Поначалу вода просто копится во рту и выливается по мере переполнения, потому что Сулла не может глотать – в горле стоит самый настоящий ком, – затем немного попадает внутрь, и это такое облегчение, что Сулла верит: сейчас он встанет и побежит! И сможет снова отправиться в бой! Воодушевление пропадает очень быстро, и начинает болеть рана, потому что тело снова хочет жить. Да еще и старик перекатывает Суллу на какую-то тряпку и, ухватившись за концы, с усилием тянет ее за собой. Сулла мычит от боли, слова все еще не идут на язык, и ему кажется, что пусть будет больно хоть всегда: ведь это значит, что смерть отступила, что вечный покой снова стал далек. Старик притаскивает его в рощицу и укладывает у дерева. Чуть повернув голову, сквозь пелену в глазах, Сулла смотрит, как старик склоняется к ручью и смачивает там тряпицы, которыми после принимается обмывать Суллу, предварительно стащив с него доспехи. Прохладная вода сначала приносит новую вспышку боли, а затем – бесконечное облегчение. Когда влажная тряпица касается лица, Сулла вздыхает и моргает, вспоминая, как делать это без песка под веками. А в следующий момент слышит скрипучий голос своего спасителя: – Ты ж один там выжил, хороший мой. Я уж думал, все полегли, хотел глаза вам прикрыть да птиц отогнать, и слышу вдруг, как стонет кто! Я хвать туда! А там ты… Сулла не помнит, что стонал. Он вообще уже мало чего помнит. Вода оживила его, а теперь вгоняет в сон, но спать страшно: вдруг не проснется? Смерть коварна, она может прийти в любом обличье, и теперь уже Сулла с подозрением смотрит на старика: а что если… – Ты поспи, милок, поспи, – заботливо говорит старик и гладит его по голове. – Сюда уж никто не сунется, ушли, проклятые, выбили их наши! В голосе его слышится гордость, а может, Сулле только так кажется. В ушах начинает звенеть, глаза снова закатываются, и нет никаких сил, чтобы бороться с этим. Сулла вновь проваливается в черноту, ему кажется, что проходит краткий миг до того, как он открывает глаза, однако вокруг по-прежнему темно, и это пугает. Сулла пытается приподняться, боль пробивает его очередным ударом клинка, он со стоном падает обратно и слышит восклицание старика: – Лежи, милый, лежи! Ты чего так подскочил? Все хорошо будет, ты лежи главное! Сулла, тяжело дыша, поднимает руку, и пальцы натыкаются на повязку на груди. В голове мелькает удивленно: когда старик успел? К губам прижимается фляга, на этот раз в ней не вода, а куриный бульон. Сулла морщится и пытается отвернуться, но старик неумолимо поит его и приговаривает: – Вода хорошо, конечно, но нужно и этак вот тоже, сам же понимаешь, разве нет? Сулла все понимает, однако внутренности протестуют и через какое-то время извергают обратно все, что старик успел влить. Старик вздыхает, качает головой и утирает обессиленному рвотой Сулле губы и подбородок. – Ничего, ничего, милый, потом еще попробуем. Сулла засыпает под монотонный голос старика, рассказывающий что-то о курицах, а когда просыпается вновь, то солнце уже светит вовсю, и глазам немного больно от его сияния. Старика рядом нет, и это почему-то пугает сейчас больше всего остального. Сулла осторожно приподнимается, отмечая, что сегодня ему уже не так больно, и гадает, сколько же времени прошло с момента, как он упал, сраженный вражеским клинком. И почему боги пощадили его? Ведь должен был умереть! Или на роду ему написана другая смерть? Слабость и вернувшаяся боль не позволяют Сулле усидеть на месте, и он ложится обратно на примятую траву, следя за тем, как прыгают солнечные пятнышки меж перешептывающейся листвы. Сон накатывает волнами, Сулла дремлет и просыпается, потом снова засыпает и снова открывает глаза, пока в один момент не понимает, что подступили сумерки, из которых доносится знакомый голос: – Как ты, милок? Держишься? Проголодался? Старик спешит опуститься на колени и, помогая Сулле приподняться, поит его сначала водой, а потом все тем же куриным бульоном, который сегодня идет гораздо лучше: во всяком случае, Сулле не хочется от него избавиться. Много, однако, он выпить не может и вскоре отворачивает голову, показывая, что достаточно. Старик понятливо кивает, убирает фляги и помогает Сулле сесть, прижавшись спиной к стволу дерева. – Долго сидеть нельзя, – предупреждает он, и Сулла понимающе кивает. А потом, старательно шевеля губами и языком, отвыкшими от разговоров, шепчет: – Меня зовут Сулла. Как твое имя? Старик по-доброму улыбается ему и машет рукой. – Незачем тебе знать, Сулла. Ты поправишься да своей дорогой пойдешь, а я – своей. И не встретимся более. Сулла хмурится, принимаясь сердиться. Он не хочет оставаться в долгу, а для этого ему нужно имя, чтобы войти потом в тот городишко, что раскинулся неподалеку от поля брани, и найти старика да щедро его вознаградить. – Как твое имя? – повторяет он и заходится в кашле от усилия, а вслед за кашлем снова приходит боль, и старик поспешно укладывает Суллу обратно на подстилку из хвороста, прикрытого старым плащом. – Вот тут, – показывает он флягу уставшему Сулле, – лечебный отвар. Я сам не знахарь, не знаю, что там, но мне сказали, что и силы он восстановит, и ране поможет затянуться. Ты пей по глоточку, как в горле засушит, не забывай. Сулла закрывает глаза, сдаваясь на милость подступающей темноте. В этот раз сон приносит сильное облегчение, и наутро Сулла может подняться без особых проблем. Он долго сидит под деревом, осторожно дыша так, чтобы не потревожить рану, и время от времени пьет оставленный стариком отвар и кладет под язык кусочки вяленого мяса. Страха от того, что придет кто-то чужой или подкрадутся звери, нет, но вот от того, что не приходит старик, как-то не по себе. Сулла делает попытку встать на ноги, быстро теряет равновесие и падает, от ударившей по ребрам боли теряя сознание. Приходит в себя снова уже на следующее утро и уговаривает себя не торопиться. Старика все нет. Сулла доедает последние кусочки мяса и допивает последний глоток отвара. Силы есть, однако боязно снова проверять, ведь подкрепиться будет нечем. Сулла проводит под деревом еще одну ночь, а с рассветом подползает к ручью, чтобы напиться и умыться. Запах собственных испражнений и крови преследует его и гонит вперед. Городок должен быть недалеко, если Сулла правильно понимает, в какой роще находится. Хватаясь пока еще слабыми руками за кусты и низко растущие ветви деревьев, Сулла медленно продвигается вперед, надеясь, что ему хватит выносливости дойти хоть куда-нибудь. Однако когда заканчивается роща, и держаться становится не за что, силы резко убывают. Какое-то время Сулла, упрямо сцепив зубы, идет вперед, а потом просто падает лицом вниз, в который раз сдвигая у себя что-то внутри. Боль накрывает его удушающей волной и лишает памяти. Приходит он в себя из-за мерного поскрипывания. Быстрый взгляд вокруг дает понять, что он лежит в телеге, которая неспешно направляется куда-то. Сулла издает хриплый стон, обозначая свое присутствие, и возница – тощий рыжий парень – тут же оборачивается к нему. – Все хорошо, господин! – испуганно восклицает он. – Я везу тебя к лекарю! Уже скоро! Он понукает лошадь, та принимается идти быстрее, от чего Сулле становится не так уж и хорошо. Он терпит, стиснув зубы и прикрыв глаза, до самого дома знахарки, где его аккуратно стаскивают с телеги два дюжих мужика. От неаккуратного движения Сулла теряет сознание и приходит в себя уже на широкой лавке. Он лежит голый, и старая женщина, склонившись над ним, судя по всему, копается пальцами прямо в ране. Сулла невольно вздрагивает от предвкушения дикой боли, однако ее нет, и удивление заставляет его открыть рот. – Что ты делаешь, старая? – хрипит он. Знахарка зыркает на него исподлобья и ничего не отвечает. Сулла повторяет свой вопрос и пытается подняться, однако он настолько слаб, что женщина без труда укладывает его обратно. – Лежи, вояка, – ворчливо приказывает она. – Лежи, если поправиться хочешь. Засела хворь в тебе, надо вытащить ее. Она склоняет голову, а Сулла прикрывает глаза, судорожно вздыхая. Ему не больно, но странно понимать, что кто-то залазит в тебя пальцами. Через какое-то время приходит забытье, и Сулла видит во сне старика, шевелящего губами. – Ты – та, что готовила отвар? – спрашивает он, когда наступает новый день. Чистый, умытый, сытый, Сулла сидит на кровати, и ноги его прикрыты тонким покрывалом. Он уверен, что старуха понимает, о каком отваре речь: вряд ли тут много тех, кто выжил после таких ран. Знахарка осматривает его, водя прохладными пальцами по лицу, потом кивает. – Она самая. Что, понравился? Она скрипуче смеется, а Сулла качает головой. – А где тот старик? – ему жаль, что он так и не узнал имя. – Он вытащил меня с того света. Я хочу отблагодарить его. Он пристально следит за выражением лица знахарки, и сердце замирает, когда в глазах старухи проскальзывает тень печали. – Витус-то**? – уточняет она, и Сулла кивает. Витус, значит… Старуха поджимает губы. – Забили его на днях, – она старается говорить равнодушно, но слышна горечь в голосе, которую не разбавить ничем. – Узнали хозяева, что в лес ходит без спросу да бульон стащил свежий. Вот и не стали разбираться. Гнев удушливой волной поднимается в Сулле, клокотанием вырываясь из горла. Сулла выпрямляется, бессильно шепча: – Да за что же… Он же помогал мне… Впервые за последние дни Сулла понимает, что ему было все равно, раб ли его выхаживал или свободный гражданин. И теперь он не знает, что делать ему с той тоской, что заполняет душу. Он ведь даже на словах отблагодарить не успел Витуса, даже руку не пожал… Почему так?.. Около двух недель Сулла набирается сил. Отправленное в Тускул письмо возвращается с гонцом и мошной, полной серебра. Сулла щедро благодарит знахарку, выходившую его, и, чуть поколебавшись, все же идет к тому дому, где жил Витус. Сердце щемит уже не так сильно, Сулла уговаривает себя не глупить, ведь это был всего лишь раб, который… Который спас ему жизнь. И эта мысль не дает Сулле покоя ни в пути, ни дома…Тускул, настоящее время
Эмма слушает очень внимательно и отлично понимает теперь, почему Сулла ведет себя так. Уж она-то знает, как один-единственный случай может полностью перевернуть взгляды на жизнь. Сулла жадными глотками допивает вино и требует принести ему еще один кувшин. Покорный раб бежит в дом, а римлянин поворачивается к Эмме и тяжело выдыхает ей в лицо, отравляя винными парами: – Я просто понял, Эмма, что мы – все мы – просто люди перед лицом богов. Им все равно. А если им, неумолимым и беспощадным, все равно, почему же мы так стремимся различаться? Кадык судорожно дергается на шее, когда Сулла издает короткое карканье, слабо похожее на смех. Губы его кривятся. – Дело не в различиях, полагаю, – пожимает плечами Эмма. – Дело в стремлениях. Просто кто-то больше других стремится быть ближе к богам. А кто есть боги, как не те, кто возвышается над смертными? Она думает, что Суллой движет чувство вины. Быть может, не произойди того, что произошло, он бы никогда не посмотрел на рабов, как на людей, как на тех, кто тоже заслуживает жить. – Что ты сделал с хозяевами Витуса? – зачем-то спрашивает она. И не удивляется, когда слышит равнодушное: – Лично я – ничего. Глава семьи отправился на войну и не вернулся. Старший сын умер от неизвестной хвори. Супруга вышла замуж второй раз и неудачно. Эмма кивает на каждое слово. Сулла мстительный. Возможно, ей просто повезло, что он не увидел в ней врага. – Ты прислал Мулан Лупе? Сулла молчит, погруженный в свои мысли, но Эмме не хочется грустить вместе с ним о каком-то неизвестном старике, и она повторяет свой вопрос. Римлянин раздраженно дергает плечом. – Зачем бы мне это делать? Я доволен тем, как она относится к тебе. Эмма хмурится. – Но почему? Почему ты позволяешь, чтобы все было вот так? Взгляд Суллы – тяжелый, пригибающий к земле – устремляется на нее, и Эмме безумно хочется поежиться и отвернуться. Она заставляет себя выдержать, и наградой ей становится очередное откровение. – Лупе с детства внушали, что никто ее не полюбит. Что ее задача – лишь удачно выйти замуж и нарожать мужу детей. Что она должна быть покорной и подчиняющейся. Эмма замирает. Вернувшийся раб протягивает Сулле кувшин с вином, и римлянин делает несколько глотков прежде, чем продолжить: – Ей говорили, что она никому не будет нужна. Только Руфия всегда была с ней, она единственная, кто по-настоящему любил и любит Лупу. И теперь… Сулла ухмыляется, потирая глаза, и умолкает, глядя куда-то в сторону. Эмма почти не дышит, боясь пропустить даже слово. Она уже не помнит, что когда-то считала этих двоих – Суллу и Лупу – жестокими и равнодушными. Стоило бы помнить слова отца, что у каждого за спиной свои печали, свои трагедии, свои испытания. – Теперь, – снова заговаривает Сулла, – она боится любить. Боится того удара, к которому ее готовили всю жизнь, и поэтому заполняет телесным пустоту в сердце. Тяжелый, мрачный взгляд снова устремляется на Эмму, и та не шевелится, слыша, как что-то громко содрогается внутри. – Я тоже не могу любить ее так, как она того заслуживает. Она хороший человек, Эмма. И ей повезло, что она встретила тебя. Конечно, ты ее не любишь, это понятно. Но ты дала ей шанс побыть с тем, с кем ей действительно хотелось быть. От этих слов стыд и страх расползаются по венам Эммы вместе с кровью. Она сидит ни жива и ни мертва и только и думает, что если все так, как говорит Сулла, то и Мулан не поможет ей вырваться из рук Лупы. Сулла протягивает Эмме кувшин, она берет его, не глядя, отстраненно чувствуя, как вино стекает по уголку рта от слишком жадного глотка. Быть может, Сулла прав, и боги действительно видят их одинаковыми. Иначе почему такое чувство, как любовь, подвластно всем, кто только захочет в него окунуться?