Te amo est verum

Compesce mentem сдерживай гнев

Какое-то время Эмму беспокоит рана на животе, уже совсем затянувшаяся – и прекрасно затянувшаяся, по словам Студия, – но отчего-то ноющая по ночам. Эмма не спит и бродит по лудусу в темноте, избегая редких светильников и еще более редких рабов, идущих по своим делам. Ко всему прочему примешиваются мысли о Паэтусе, и спать становится совершенно невозможно. А тут еще и тревога за Регину, которая последние дни остается у себя… Эмма наматывает круги по тренировочной арене, устав изучать галереи: восковые маски, развешанные по стенам, отчего-то внушают ужас. И складывается ощущение, что за любым из поворотов может поджидать Кора – или ее призрак, и неизвестно, что лучше. Эмма останавливается, запрокидывает голову и глубоко вдыхает морозный ночной воздух. Скоро зима. А Завоеватель… А ничего Завоеватель! Как не было его, так и нет… Осторожные шаги за спиной вынуждают Эмму резво отпрыгнуть в сторону. Сердце тут же принимается бешено биться, и за те мгновения, что требуются, чтобы развернуться, Эмма успевает передумать массу всего. Она ожидает увидеть кого угодно, но только не Ласерту, кутающуюся в теплую паллу. – Чего это ты не спишь? – ворчливо спрашивает римлянка и щурит глаза. Непохоже, что ее разбудили чужие метания по арене: во взгляде ее нет и намека на сон. Эмма тихо выдыхает. Не Паэтус… Уже очень хорошо. – Не спится, – коротко отзывается она и быстро продумывает пути отступления, но Ласерта, словно разгадав ее намерения, быстро заступает дорогу, едва Эмма делает шаг в сторону. – Погоди-ка, – бросает она, и приказного в ее тоне на удивление мало. Эмма хмурится, но слушается. Ласерта оглядывается, задерживает взгляд на соглядатая, бродящего в стороне – Аурус все же усилил охрану после сообщения о побеге сына, – плотнее запахивает паллу и подступает к Эмме. Та подавляет порыв отшатнуться, помня, как часто от Ласерты несет вином, однако сегодня этого запаха нет. – Скажи мне, – просит Ласерта, – а что там Регина? В ее глазах появляется какое-то странное выражение, и оно совершенно не нравится Эмме. Не потому, что плохое, нет. Какое-то… заискивающее, что ли. – Регина? – пожимает Эмма плечами. – Спит, наверное. Она еще ни разу не выдавила из себя подобострастное «Госпожа», но Ласерта будто и вовсе этого не замечает. Она зябнет, продолжает кутаться в паллу и задумчиво говорит: – Завоеватель близко. В тот же момент Эмме все становится ясно. Вот зачем был этот широкий жест в направлении Регины! Ласерта посчитала, что сестра не откажет ей в ответной любезности при необходимости. Хотя, стоп… А откуда она знает, что Регина имеет отношение к заговорщикам? Холодок стремительно спускается по спине Эммы, когда она смотрит на Ласерту, пытаясь угадать, как много та знает. Но римлянка и не думает шантажировать ее, напротив: взгляд ее становится совсем уж заискивающим, таким ей несвойственным. – Ты ведь знаешь, что я помогла ей? – уточняет она, и Эмма поводит плечами. – Ну, – невежливо буркает она, уже зная: можно. Теперь ей можно и не такое. Становится холоднее. Такое ощущение, что вот-вот пойдет снег, хоть и рановато для него. Соглядатай кружит поблизости, но подходить не подходит. Эмма косится на него, надеясь, что он прервет эту странную и нелепую беседу, однако надежды ее тщетны. Ласерта кивает. – Ты ведь знаешь, дорогуша, что у меня с моим отцом… – она умолкает, явно подбирая верные слова, и продолжает, чуть понизив голос: – Напряженные отношения. Иногда я, право, опасаюсь, что он выставит меня на мороз, не дав собрать вещей! Она натужно хихикает, но взгляд ее напряжен и цепок и не позволяет ошибиться. Эмма поджимает губы. – И? – торопит она. Пока сохранялось движение, было тепло, а теперь стоять вот так без дела несладко. Ласерта быстрым движением хватает ее за руку. У нее холодные, неприятные пальцы. Эмма каменеет. – Скажи ей, чтобы она повлияла на Ауруса, – велит римлянка. – Чтобы со мной ничего не случилось. Я не хочу… Она поспешно умолкает, но Эмма без труда понимает. Ласерта не хочет оказаться на улице – да еще и с ребенком. – У тебя дочь, – напоминает она. – Внучка Ауруса. Не думаю, что он поступит так с ней. Ласерта запрокидывает голову и разражается ненатурально громким смехом, при этом так и не отпуская руки Эммы. – Как плохо ты все же знаешь моего отца, – выплевывает она, отсмеявшись. – Уж если он забрал ребенка Регины… Она спохватывается, испуганно и одновременно досадливо поглядывая на Эмму. Та успокаивающе говорит: – Я знаю про ребенка. – Отку… неважно, впрочем, – Ласерта трясет головой и, наконец, позволяет Эмме вернуть руку. – Я надеюсь, ты поняла меня. Эмма нехотя кивает. Трудно не понять. Ласерта не может жить без покровительства. Сначала была мать, но теперь ее нет, и следует поискать кого-то нового. Паэтус мог бы сгодиться на эту роль, однако его тоже нет рядом. И остается лишь Регина. Не слишком-то надежный вариант, как считает Эмма. Впрочем, это уже не ее дело. – Замечательно! – восклицает Ласерта, и в голосе ее впервые за всю беседу слышится искреннее облегчение. Она еще какое-то время смотрит на Эмму, будто пытается закрепить результат, потом резко отворачивается и уходит. Эмма провожает взглядом ее фигуру с неестественно прямой спиной и облегченно выдыхает. Всякого рода разговоры с Ласертой или Корой никогда не приводили ни к чему хорошему. Эмма отлично помнит, как Ласерта избила ее. Помнит она, и сколько угроз ей перепало на пустом месте. А теперь вот, значит, ее пришли просить о милости. Ее, рабыню! Тут бы посмеяться, да уж больно мало смешного во всех этих интригах и шантажах. Луна выходит из-за туч – кривая, будто кем-то обгрызенная. Свет ее лениво заливает арену, все вокруг становится мертвенно-белым. Словно испугавшись, соглядатай прячется за колонну. Тишина. Разумеется, Эмма не собирается навещать Регину посреди ночи. И уж тем более – передавать ей просьбу Ласерты. И все же она почти бежит по коридору к ее комнате, стараясь не смотреть на восковые маски, будто следящие за ней пустыми глазницами. Живот не болит. Сердце стукает в груди – и от страха тоже. Эмма не боится живых, но мертвые страшат ее своей неотвратимостью. Вот уж кого не получится ни замолить, ни убить снова. Лучше с ними и вовсе не встречаться. Отец когда-то рассказывал о том, как встретил мертвеца. Эмма всегда считала это байкой, но теперь отчего-то в памяти всплыли подробности, и от них хочется бежать еще быстрее. Как же давно она не вспоминала родных… Регина мирно спит, когда Эмма застывает на пороге, пытаясь успокоить дыхание. Здесь, в комнате, прошлые страхи кажутся несущественными, как и ревность, и боязнь того, что свободная жизнь разведет их по разные стороны. Эмма тихо подходит к кровати и склоняется над Региной, словно собирается поцеловать. Буквально через мгновение карие глаза открываются, и сна в них уже нет. А вот кинжал у горла Эммы – есть. – Не пугай меня так больше никогда, – тихо произносит Регина. Эмма сглатывает и осторожно кивает. Ее радует, что Регина приняла близко к сердцу предостережения насчет Паэтуса. Регина убирает кинжал под подушку и ложится обратно. Эмма, чуть подумав, следует за ней и обнимает поверх одеяла. – Я соскучилась, – шепчет она и слышит в ответ: – Я тоже. Спи. Эмма спит. А когда просыпается, то они занимаются любовью, и это лучшее из всего, что можно ждать утром от своей женщины. Регина делает все, чтобы дурное настроение Эммы кануло в вечность. И, благодаря ее стараниям все опасения уходят, будто их и не было никогда. Эмма уже не думает, что Регина избавится от нее, потому что зачем тогда все это между ними? Зачем продолжать то, в чем уже не нуждаешься? – Ты любишь меня? – пытливо спрашивает она однажды ночью, когда лежит рядом с Региной и восстанавливает дыхание после ошеломляющего удовольствия. – Скажи. Она хочет слышать. Она хочет точно знать, что все не напрасно. Регина приоткрывает глаза и поворачивает голову. Влажная прядь волос прилипла ко лбу. Эмма бережно убирает ее и склоняется ниже, дыханием тревожа зацелованные губы. – Ты любишь меня? – шепотом повторяет она. Регина поднимает руки и обвивает ими шею Эммы. – Меня бы здесь не было, – отзывается она, и это не совсем тот ответ, который должен был бы прозвучать. И Эмме его уже недостаточно. Она заставляет себя верить, что все хорошо. Претор не преследует ее больше и не гонит в тюрьму; Паэтуса рядом не обнаруживается, как и вообще его следов в городе; повстанцы полностью готовы к предстоящим боям и рвутся навстречу свободе; Регина больше не подвластна ни Коре, ни кому бы то ни было еще. Что можно желать дальше? Эмма тренируется, готовясь к играм, которых может и не случиться, и заставляет себя не поддаваться дурным мыслям. Раньше так просто было бы списать все на какого-нибудь бога, желающего помучить смертную ненужными размышлениями, но теперь приходится кивать только на саму себя. Следующие несколько дней подряд гречанка Габриэль вновь и вновь встречается Эмме на арене: театр продолжается, горожане с удовольствием смотрят ту же самую пьесу, «Падший ангел», которую Эмма видела в первый день. Ей самой интерес приходит только во время третьего просмотра, когда она вдруг представляет на месте этого ангела Регину, а себя – в роли спасителя. Вот тогда все расцвечивается новыми красками, и Эмма жадно вслушивается в слова, и следит за актерами, и рукоплещет от души. Город только и знает, что говорить о пьесе. В последнее время особых развлечений у жителей Тускула нет, гладиаторские бои отчего-то не пользуются прошлой популярностью, и даже бои с животными, которые Аурус выставил как новинку, не принесли той прибыли, что ожидалась. Так что Габриэль приехала очень вовремя, и Эмма поймала слух, что она еще задержится здесь на какое-то время. Быть может, они покажут что-то новое? Очень бы хотелось. В день Венеры Эмма выходит из лудуса рано утром и решительно отправляется на рынок. Стоит повидать Алти и наконец-то лично поблагодарить ее. Или, во всяком случае, попытаться это сделать. Рынок шумит. Приближается декабрь, а с ним и тридцатидневные Брумалии*, ознаменованные еженощными пиршествами и весельем. В лудусе, правда, вряд ли станут так много веселиться, все же недавно скончалась его хозяйка, да и Аурус не слишком охоч до поклонения Вакху, но городу нет никакого дела до вдовствующего ланисты. Город хочет веселья – город его получит. Эмма протискивается сквозь возбужденную толпу, гудящую на разные лады, и издалека видит Алти. Та не меняется: все те же одежды, все то же место, все те же косточки, подбрасываемые на ладони. – А, Северная Дева, – скрипуче тянет она, заприметив Эмму. – С чем пожаловала? Глаза Алти кажутся глубоко запавшими, и оттого в них неприятно заглядывать. Эмма откашливается и, склонившись, кладет в подол гадалки несколько крупных монет. – Пришла сказать спасибо. Алти равнодушно рассматривает монеты, затем поднимает голову. – Мы договаривались о другом, – напоминает она, ничем не выражая своего удивления от невысказанной вслух новости. Да и чему удивляться-то? Тускул давно все обсудил, вряд ли слух о смерти Коры не достиг рынка. Эмма согласно кивает. – Я помню, – соглашается она. – Но решила, что тебе не помешает. Алти скалится в ухмылке, которую вряд ли можно назвать сильно благодарной, и сгребает монеты, засовывая их в потрепанный мешочек на поясе. – Хочешь еще проклятия? – спрашивает она, продолжая скалиться, и вдруг резко меняется в лице. Эмма, не успевшая ответить, с недоумением смотрит, как взгляд Алти из равнодушного превращается в яростный и пламенный. – Ты-ы-ы-ы, – шипит она и выпрямляет спину. – Что тебе здесь нужно? Эмма хочет спросить, с каких пор Алти перестала ее узнавать, но тут видит, что та смотрит в сторону. А в стороне – нужно лишь повернуть голову – стоит Габриэль в нарядной тунике и, сложив руки на животе, непонимающе хмурится. Эмма вновь переводит взгляд на Алти. Та заходится в каком-то странном припадке: трясется, из ладони ее выпадают кости, а лицо багровеет, в то время как глаза наливаются выплескивающимся наружу гневом. – Что ты здесь забыла? – продолжается шипение. Габриэль пожимает плечами и говорит, обращаясь к Эмме: – Она всегда такая? Улыбка бродит по ее губам. Неожиданно для всех Алти хватает кости в горсть и швыряет их в Габриэль. Та не успевает увернуться, одна из косточек застревает в волосах. – Уйди, уйди, уйди, – заводит монотонно Алти. Губы ее сереют, а потом она вдруг падает ничком, пряча голову, закрывая ее руками и не прекращая трястись. – Уйди, уйди, уйди-и-и-и! – завывает она, и Габриэль поспешно берет Эмму под руку, говоря: – Кажется, она не хочет меня видеть. Идем. Не хочет видеть ее, но Эмма-то тут при чем? Однако возражать она не собирается и покорно следует за сказительницей, думая, что случай выпал неплохой, можно будет расспросить о пьесе. – Надо же, – озадаченно качает головой Габриэль. – Что это с ней? Она оборачивается. – Может, ей не понравилось мое лицо? Габриэль смеется, однако Эмма отчего-то не слишком верит в эту веселость. Вроде бы Алти говорила, что пришла в Рим из Греции. Что если они встречались? Что если Габриэль обманула Алти? Или Алти – Габриэль? А может, их история куда хуже… Эмма прекрасно понимает, что на подобный вопрос ответа не получит, а потому стискивает зубы, убеждая себя не поворачиваться. Это не ее спину сейчас прожигают ненавидящим взглядом. Этот гнев предназначен не ей. И ей нет до него никакого дела. Однако стоит присмотреться к Габриэль: может статься так, что окажется совсем не той, за кого себя выдает. Они отходят достаточно далеко от Алти, и только тогда Габриэль выпускает локоть Эммы, будто теперь уверена, что та никуда не сбежит. – Я должна извиниться, – морщит она нос. – Ты, вероятно, хотела, чтобы та женщина тебе погадала? Эмма внимательно смотрит на нее. Откуда Габриэль известно, что Алти – гадалка? Может, она просто просила подаяние? – Она мне уже гадала однажды, – спокойно отвечает Эмма. – Мне не понравилось. Кто-то проходит мимо, заразительно громко смеясь. Габриэль поправляет тунику, затем проводит рукой по чуть растрепавшимся волосам. – Гадалки редко говорят что-то хорошее, – вздыхает она. Осматривается и, покачивая головой, продолжает: – Мне однажды нагадали, что я умру молодой. Эмма ждет продолжения, но Габриэль идет и с любопытством смотрит по сторонам, будто бы в Греции нет таких рынков. Тогда приходится спрашивать самой: – И что, госпожа? – Я и умерла, – смеется Габриэль, округляя глаза и следя за реакцией Эммы. А та вспоминает рассказ Алти и думает, что все они в этой Греции какие-то странные. Время движется к полудню, народу прибавляется, становится сложно лавировать между прилавками и покупателями. Габриэль останавливается то тут, то там, заглядывается на одежду и безделушки. Эмма нервничает, она хочет уйти по своим делам, но что-то удерживает ее здесь. Что именно? Это она узнает позже, когда они возвращаются с рынка, и мимо проходит отряд солдат. Габриэль провожает их долгим внимательным взглядом и задумчиво произносит: – Ты веришь в то, что Завоеватель скоро придет сюда? Эмма напрягается в тот же момент, хотя и так не была особо расслаблена. Разговоры о Завоевателе с женщиной, которая не вызывает доверия, опасны. – Я думаю, что это не мое дело, госпожа. Габриэль с интересом косится на нее, потом вдруг прибавляет шаг и оказывается впереди Эммы с тем, чтобы развернуться и преградить ей дорогу. – Сдается мне, ты кокетничаешь, – уверенно заявляет она, скрещивая руки на груди. Эмма приподнимает брови. Внутри все резко обрывается. Она не готова вести подобные беседы с гречанкой. Даже если предположить, что она может знать о Завоевателе больше остальных. – Это – неприятная тема, госпожа, – вежливо говорит Эмма, осторожно лавируя между нужными словами и рискованными. – Полагаю, лучше ее обсудить с теми, кто имеет к ней отношение. Габриэль щурится, не отрывая взгляда от лица Эммы, потом понимающе хмыкает. – Конечно, конечно, – протяжно отзывается она, и вскоре они вновь движутся к лудусу: Аурус поселил сказительницу там, поближе к себе, словно это зачтется ему в конце пути. Эмма поглядывает на молчащую Габриэль и гадает, как бы так выяснить, что ей известно на самом деле. Но спрашивать в лоб нельзя. Стоит подключить Лилит. Или Беллу. Да, определенно. В воздухе отчетливо пахнет подступающей зимой. Эмма дышит полной грудью и понемногу расслабляется. Быть может, все ее подозрения – всего лишь подозрения. А остальное – всего лишь совпадения. Так бывает. Почему не сейчас? Почему не с ней? Но у самого входа в лудус хорошему настроению приходит конец. Окончательный. За два шага до ворот Габриэль снова чуть опережает Эмму и поворачивается к ней. – Очень плохо, что Завоеватель – не твое дело, – с нажимом произносит она так, будто что-то знает, вот только не рискует сказать об этом открыто. Словно ждет от Эммы первого шага. Но Эмма не собирается подставляться. – Я всего лишь рабыня, – отвечает она так спокойно, как только может, хотя мороз по коже пробирает до костей. – Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать, госпожа. Возможно, это ловушка. Да, наверняка так и есть, иначе зачем бы этой Габриэль так упорствовать в деле развязывания Эмме языка? Чего на самом деле хочет от нее эта женщина? На ум приходит нелепая мысль, что Габриэль интересуется ею в плотском плане, но Эмма отмахивается. Такой известный человек, как греческий автор, может получить кого угодно, зачем ей неизвестная рабыня из римского города? Нет, тут что-то другое. Определенно. Иначе Завоеватель не всплыл бы в разговоре. Габриэль закладывает руки за спину. Округлое лицо ее лучится удовольствием. – Я хочу знать твое мнение по поводу того, что происходит сейчас в Риме, – кивает она. – Я ведь из Греции. Как и Завоеватель. И я помню, что ты нелестно отозвалась о моей пьесе. Быть может, ты таким образом мстишь мне за то, что происходит с твоей страной? Она небрежно пожимает плечами. Эмме эта логика кажется странной. Как она может мстить простому человеку за войну, развязанную его соотечественником? – У тебя хорошая пьеса, госпожа, – говорит она правду. – В тот раз я просто не рассмотрела ее как следует, потому что была занята своими мыслями. Только правда и ничего, кроме нее. Габриэль явно льстит признание, это видно по выражению ее лица. Она довольно улыбается и покачивается с пятки на носок. Многие ее движения выдают в ней избыток молодости, хотя поначалу Эмме казалось, что гречанка намного старше ее. Теперь же, при более близком знакомстве заметно, что, скорее всего, она возраста Регины. – Что ж, если моя пьеса тебе понравилась… Часть дела, считай, сделана! Но ты так ничего и не сказала мне про Завоевателя. Чего ты боишься? Эмма и не думает отвечать на столь очевидный вопрос. Тогда Габриэль наклоняется вперед и заговорщически шепчет: – Я никому не скажу о нашем разговоре. Можешь мне верить. Эмма пытается не усмехаться. Всем в Тускуле можно верить. Но некоторым – только один раз. – Многие считают, что он несет с собой чуму** и оттого так опасен, – Габриэль продолжает улыбается, однако в глазах ее веселья больше нет. Эмма видит, как они серьезны. Что ей нужно ответить? Почему она так настойчива? Неужели не понимает, что, как минимум, такие беседы не ведутся на улице средь бела дня? Эмма расправляет плечи, гадая, как избавиться ей от столь назойливого внимания. За спиной Габриэль медленно открываются ворота в лудус.